«Торговец снами», Валеев Иван

Автор просит читателей помочь придумать название для рассказа

***

Говорят, от долгого сидения на унитазе приключаются разные нехорошие болезни. Но я думаю, разок можно.

Сейчас три пятнадцать утра, десятое апреля две тысячи… забыл. Кажется, пятнадцатого. Пятница, в общем. В пятницу у нас обычно много посетителей.

Меня зовут Токтамов Владимир Хасанович, и если вы назовете меня «Ктотамовым», я не обижусь. Будь я каким-нибудь хреновым артистом или таким же писателем, так бы и звался «Вовадий Ктотамов». Да. Шестьдесят семь лет, вдовец, сын, хотя лучше бы дочь. Она должна приехать сегодня после работы.

Должна была бы. Если бы была. Но Наташи давно нет и…

Я забегаю вперед. Интересно, а можно ли забежать вперед в истории, которая уже случилась?

Если она, конечно, случилась. Здесь — в туалете, довольно чистом для «дома отдыха престарелых» — она кажется сном, а сны мне давно не снятся. Разве что этой ночью.

Это тетрадка Александра Совенко. Из нашей, так сказать, палаты. Персонал называет ее просто «спальней», совсем как в пионерском лагере, только в спальнях подростков не бывает кнопок вызова этого самого персонала. Не ждите, что Совенко вспомнит про тетрадку. Он и себя-то помнит плохо, отзывается только на «Сашко», и даже если отзовется, ничего, кроме идиотской улыбки, вы от него не дождетесь.

Я все это запишу, и если потом окажется, что мне все приснилось…

Но если мне все приснилось, то и это, наверное, тоже снится. Господи, залезть в чужую тумбочку!..

Будем считать, что началось все вчера вечером, в нашей «комнате отдыха». Комната отдыха в доме отдыха, да…

Так вот. Я сидел с чашкой горячего какао и смотрел в окно. Капель, которая вроде бы началась, прекратилась, стоило солнцу зайти. Пустой сквер в свете новых, поставленных осенью фонарей выглядел каким-то неправильным, искусственным, но хуже всего был снег. Особенно на дорожках: словно кто-то походил по большим пенопластовым панелям, а потом наломал их и раскидал как попало. Но я сидел за своим столом, ждал, когда какао чуть остынет — но только самую малость — и думал, что скоро уже можно будет выходить на улицу без ненавистного шарфа, а Иванов сидел за столиком наискосок от меня, мрачно грыз ноготь большого пальца — слава Богу, на руке — и пытался провертеть во мне дырку взглядом, чтобы удобнее было смотреть насквозь.

Думаю, что в каждом «доме отдыха» в нашей стране — и парочки сопредельных — есть как минимум один «Иванов». Если они соберутся вместе, то смогут стать реальной политической силой.

Наконец я отсалютовал ему чашкой, сказал: «Твое здоровье, Михалыч», и сделал глоток. Горячее в нашем возрасте вредно, но чем-то надо согреваться.

Иванов ответом не озаботился, но я не в обиде. Иванов за те пять месяцев, что я здесь, как-то очень сдал. Началось это, мне кажется, прямо после Нового Года. Когда я сюда переехал, он был другой и уж за словом-то в карман не лез, а теперь…

Пять месяцев! Так-то вот. Помню, оказывается.

— Слушай, — сказал я ему, но он вдруг перебил меня.

— Володя, а ты Антона Петровича не видел? — спросил он слабым голосом, не вязавшимся с его в целом суровым видом.

Есть такие имена, которые нам, пожилым людям, не подходят. Вот Антон, по-моему, одно из них. Ну что это за «Антон» такой? Антошка-Антошка, пойдем копать картошку, к землице привыкать… И какое ты к нему отчество ни цепляй, так Антошкой и останется.

— Да куда он денется, Петрович твой? — усмехнулся я тогда. — По-моему, он трубил в уборной минут десять назад.

— Чего?! Куда трубил? — ужаснулся Иванов.

Я тоже испугался.

— Да в нос, в нос, куда еще-то?! А ты что вообразил?

Он буркнул что-то неразборчивое и снова принялся за ноготь, а потом встал и убрел в спальню, забыв свою чашку.

Я сразу вспомнил Мишу Черноброва. Невысокий такой был старикан, но очень какой-то крепкий, хоть и с больной спиной. Бывший десантник. Он тоже вот так вот сдал, как-то очень быстро и жутко, посерел, начал заговариваться, а после двадцать третьего февраля… Девушки его тогда поздравили, но он отчего-то вдруг расстроился — и утром я проснулся и увидел, как его осторожно перекладывают на каталку и накрывают простыней.

Антон Петрович появился, когда от моего какао остался только осадок на донышке чашки. Я поставил ее на стол и услышал знакомое постукивание и покряхтывание. Пеплин устроился сбоку от меня, подтащил к себе чашку Иванова и принялся шумно глотать. Потом проскрипел:

— Э, Хасаныч, как спалось-то?

— Спрашивал уже.

— Да ну? — очень натурально удивился Пеплин. — Это когда?

— Вчера.

— И что ты мне ответил?

Будь у меня все зубы вставные, я бы его укусил. Честное слово. Но портить пусть редкие, но свои клыки об этого сопливого трубадура мне не хотелось. Я просто вперил в него свой взгляд, где-то чуть повыше переносицы.

— Нормально, Антоша. Нормально.

Его сморщенная физиономия, вся в каких-то неопрятных кустиках щетинок, покраснела. Но взгляда он не отвел. Наоборот, чуть придвинулся и спросил тихо:

— А снится что-нибудь?

— Не помню.

Он допил чужое какао и заметил:

— Потому что нечего.

В его голосе звучало удовлетворение. Я почувствовал злость. Вот паскуда!..

И снова вспомнился Чернобров. Как он сидит, склонившись над шашечной доской, один, расставил шашки и сидит, а потом, так и не сделав ни пол-хода, встает и идет в спальню. В восемь вечера. И ложится спать.

— Зачем мне сны? У нас есть телевизор…

— А я тут видел, — перебил меня Пеплин и зажмурился на секунду-другую. — Ничего такой… Не досмотрел, правда. Тебе оставил. Хочешь досмотреть?

Он мне уже предлагал такое. Один раз. После Нового Года. Незадолго до того, как Черноброву накрыли лицо простыней и увезли на каталке со скрипучими колесиками. Но я тогда был совсем не в настроении и потому Антон Петрович пошел по такому адресу, по которому его, видать, нечасто посылали.

Правда, тогда он что-то промямлил про «первый раз бесплатно».

А еще я подумал, что с подобным предложением он рано или поздно подкатывает ко всем, кроме Совенко — зачем чужие сны тому, кто постоянно видит свои? Круглосуточно…

— И что же ты хочешь взамен? — спросил я.

Он усмехнулся.

— Вспомни что-нибудь хорошее.

— А ты сам не можешь?

— Э, сам! Сам я много чего могу, — ответил Пеплин. — Только, знаешь, жизнь-то всего одна…

Хотел я спросить, не пробовал ли он книжки читать, но передумал. Есть люди, которые не умеют готовить. Таким кулинарные книги ни к чему — их нельзя есть.

Что у меня в жизни было хорошего? Как это ни странно — детство. Огромный каштан во дворе многоэтажки, где я вырос. Солнце, отражающееся от поверхности воды в реке. Песчаная коса и как я в первый раз до нее доплыл. Сам, без посторонней помощи. Сданные экзамены в институт — когда доказал, что могу. Работа. На Ирке женился. Потом — рождение Борьки… И уже позднее, когда появилась дочка — невеста сына. Налаживание по второму разу отношений с уже Борисом Владимировичем, потому что родился Вовка-младший…

Который не родился. Потому что на скорости сто десять километров в час их серая мазда влетела в столб. Борис отделался сотрясением и переломами обеих своих гребаных рук, а Наташа и будущий внук…

Которому сейчас должно быть шесть, как Борьке, когда я помогал ему взобраться на старый каштан, как бы ни ворчали бабки у подъезда. Может быть, они завтра…

Проверьте — если вы там это читаете, то наверняка можете проверить — чья фотография лежит в моем портмоне. Все равно там больше ничего нет. А я туда загляну только завтра…

— Ну так что? — спросил Пеплин.

— Ничего, Антоша. Вспоминаю. Сам понимаешь, есть что вспомнить…

Вот тут его перекосило по-настоящему. Видали когда-нибудь лицо алкаша, на глазах которого дешевую водку заливают в бачок омывателя лобового стекла? Просто я не могу сравнить с наркоманом на ломках или голодным вампиром — никогда не видел.

До этого.

— Выбираю, — продолжил я, будто ничего не заметил.

Он облизнулся и просипел:

— Давай! А то я пойду Иванова найду…

— Спит Иванов. Так что — не торопи. Тебе надо.

Он сдержался. Потому что я прав был — ему надо, не мне.

— А что делать-то надо? — спросил я чуть погодя, когда смотреть на его рожу стало нестерпимо мерзко.

Не знаю, заметил ли он что-нибудь. А если и заметил — жажда пересилила подозрение.

— Давай руку, — сказал он.

Я взял его за высохшую ладонь так, словно мы собирались помериться силами на руках, сжал этот набор обтянутых шершавой кожей костей и заглянул в красноватые глаза:

— Лови.

Он отшатнулся, голова мотнулась, словно от удара. Я подумал, что она сейчас оторвется и укатится в угол. Не оторвалась.

— Ты!!! Ты обманул меня! — заверещал он, пытаясь высвободить руку.

— А хочешь еще что-нибудь? — хрипло спросил я. — В качестве довеска?

Он все-таки вырвался. Вскочил, едва не опрокинув стул и забыв свою клюку.

— Я!.. Я!..

По-моему, он задыхался.

— Ну, ты можешь пожаловаться нашим девочкам в розовых халатиках, — улыбнулся я. — Они с удовольствием тебя выслушают.

Давно я столько не писал. Наверное, со дня окончания института. Но осталось всего-ничего.

Я проснулся совсем недавно. Луна заглядывала в окно сквозь неплотно задернутые шторы. Я попытался вспомнить сон…

Мы с сыном охотились на рыбу в каком-то коллекторе. У меня была в руке банка с чистой водой, и я беспокоился, что здешняя рыба в ней, наверное, не выживет, подохнет с непривычки, и еще все время уговаривал Борьку не прыгать в воду, потому что сюда сливают всякую дрянь…

Такой вот сон.

Потом меня стало двое.

Один я вспомнил, что сегодня пятница и что, наверное, мои должны приехать. Наташа с Володей, а Боря не приедет, сегодня его смена…

Другой я вспомнил, что никто не приедет.

Мы с ним сели на кровати, и наша общая, одна на двоих голова закружилась. В портмоне я посмотреть не рискнул, да и темно было.

А потом раздалось тихое бормотание. Жалобное такое. Оно раздавалось из того угла, где спал Пеплин. Но смотрел я не на него — смотрел я на Ивана Михайловича. Он лежал, отвернувшись лицом к стене. И я был уверен, что если бы не я, Пеплин присосался бы к нему, как клоп. И Иван Михайлович просто не захотел бы просыпаться. Есть вещи, к которым привыкаешь, даже если они не очень… реальные.

Я встал. Огляделся. Все спали. Даже сам Пеплин — и тот спал и жаловался кому-то во сне.

Мне удалось ненадолго собрать мозги в кучу. Поэтому я взял подушку со своей кровати, подошел к нему, осторожно перевернул на спину и положил подушку на лицо.

Долго держать не пришлось.

Потом я залез в Сашкину тумбочку — Сашко дрых, сунув в рот большой палец — слава Богу, руки… что-то знакомое… Неважно. Я стащил его тетрадь и цанговый карандаш. Удобно — не нужно затачивать.

Не знаю, хочу ли я выяснять, какая часть из всего написанного являлась сном. Не хочу. Хочу спать. Все-таки неплохая штука — сон.

Только чересчур короткая…