«Река во сне», Фомальгаут Мария

Река во сне — прослушать аудиофайл.

— А я реку во сне видел.

Это я сказал. Мы вообще обычно по утрам рассказываем, что кто во сне видел, друг друга перебиваем, дай я скажу, да не, дай я, да что ты, у тебя не сны, а вообще ни пойми что, а вот у меня послушай, я сегодня слона во сне видел, бо-о-ольшущего… Отец слушает, кивает, мать слушает, кивает, дед старый уже не слушает, не кивает, в сентябре ушел дед.

Это дед придумал, про сны рассказывать, говорил, раньше в старину все так делали, а отец послушает, отмахнется, в старину и воду ведрами из колодца носили. И дед всполошится, а-а-а, я на истребителе лета-а-а-л, в наше время и в космос лета-а-а-ли, а вы…

Это они так. Любя. Так-то дружно отец с дедом жили, лодка у них моторная в гараже была.

А в сентябре ушел дед.

— А я реку во сне видел.

Это я сказал. Дождался, пока наорутся все, старший Колючка, он Колька, я его Колючкой зову. И младшие свиристелки наорутся, Даша да Маша, где Даша, где Маша, не разобрать. Вот наорались они все, про летучие корабли и крылатые дома рассказали, тут и я говорю:

— А я реку во сне видел.

И отец чашку с кофе ко рту подносит, и вздрагивает, и чашка кувырком на пол летит.

И вдребезги.

Мать подскакивает, щас уберу, и отец подскакивает, да оставь, уберу я, да на счастье же посуда бьется. И ко мне бегом.

— Какую реку видел?

— Большую. И лед на ней. Где лед, а где льда и нет…

И чего отец на меня смотрит, чего смотрит, чего так смотрит, я и вспомнить ничего не могу, когда на меня так смотрят. Вот и училка в школе так же, на меня уставится, вот все корни квадратные из головы-то и вылетят, и треугольные тоже.

— Ну-ка, свиристелки… давайте в школу собирайтесь… чего расселись, полвосьмого уже.

Это отец. Я чай допиваю, из кухни вон кидаюсь, отец меня в дверях ловит.

— А ты сиди, сиди, куда пошел-то?

— А… в школу?

— А в школу сегодня не пойдешь, понял?

— Урр-ра-а-а!

И свиристелки заныли.

— А почему он не пойдет, а мы-ы-ы-ы…

— А вы пойдете… Чего расшумелись, идите, идите, хороши шуметь уже…

Отец номер набирает, по телефону звонит.

Говорит:

— Мой сын видел реку. Во сне. Да.

И лицо у отца такое, что и смотреть страшно. И у матери тоже.

Осторожно спрашиваю:

— А можно мне торта кусок?

Это я нарочно, чтобы отец всполошился, взъерепенился, а-а-а-а, нельзяаа-а-аа, что полезно, они не едяа-а-а-ат, а только то-о-о-орт…

— А, бери, бери… Ириш, достань ему… хороший парень… молодец…

Это уже совсем страшно, если отец про меня говорит, что я молодец, и мать Иришей называет.

В дверь звонят.

Голоса в коридоре. Тревожный говорок отца.

— Ага, здесь он, здесь… ты чего не переоделся, чудо ты мое, тут полиция, а ты из помойки, еще и в торте весь…

— Да ничего, ничего… — входит человек в форме, большой, пахнущий кожей, — ишь какой орел у папки растет! Тебя как звать-величать-то?

— Тимофей.

— Ой, имя редкое. Ну что, Тимофей, реку во сне видел?

— Ага… большую.

— Вот молодец. Большую-пребольшую?

— Ну… На ней еще лед был… Где-то льдом покрыта, а где-то так… просто ледоход…

— Ух ты, интересно как… а мостик там был?

— Не-е… только река.

— Вот оно как… а люди были?

— Ага… много…

— А люди на том берегу были или на этом?

— На этом… и на том. На этом папа с мамой были, и сестры еще, и Колючка.

— Это кто? Ёжик твой?

— Не-е, братик… он в восьмом учится.

— А почему Колючка?

— А он Колька… а я его Колючкой зову.

— А чего так? — полицейский улыбается, — Сердитый сильно?

— Не-е, а у него на голове ёжик такой… колючий…

— Вот оно чего… ну а еще кто на этом берегу был?

— Баба Маня была, она в соседнем подъезде живет… и собачка её была, Тявка… и дядя Евлампий был, он в шахматы играл, а от него шахматный конь убежал…

Оглядываю полицейских. Вспоминаю.

— А ваш напарник еще был.

— На берегу?

— Ну. Он на скамейке сидел, дяде Евлампию советы давал, как коня шахматного ловить.

Напарник бледнеет.

— А… к берегу реки я не подходил?

— Не… не подходили. А на том берегу дедушка был… у него там коза была, только не настоящая, а из палочек… и она бегала.

— А кто еще на том берегу был?

— А много кто… не знаю их…

Голос полицейского понижается.

— А по люду реки… никто не переходил?

— А переходили…

Отец вздрагивает. Мать закрывает лицо руками. Напарник полицейского закусывает губу.

— И кто?

— Ой, бабки какие-то… старики…

— Знакомые?

— Не…

— А выглядели как?

— Ой… они спиной ко мне на тот берег шли, не видел я… все спиной ко мне… и на тот берег… тихонечко так. В шалях там, в валенках…

— Ну, таких у нас полстраны будет…

— Еще мальчишки бежали.

Полицейский настораживается.

— К-куда бежали?

— По льду реки… на тот берег.

— Какие мальчишки?

— Трое… один рыжий такой… рожа вся в веснушках. Другой чернявенький… как цыганенок такой… и еще один жирный пацан такой был… а не, еще девчонка с ними была… вроде волосы у неё светлые, короткие, и курточка красная, на неё еще белый узор какой-то на курточке, то ли олени, то ли чего.

— Ой, молодчина какой… всё запомнил. Ну, гражданин, честь вам и хвала, смышленого сына воспитали… сознательного… а тебе, пацан, благодарность от отдела нашего будет…

Полицейские уходят, слышу голоса в коридоре, и как мы их искать будем, да как, обыкновенно, как, веснушчатых не так уж и много, чтобы во всю рожу веснушки были. А остальных как? А никак остальных, этого пацана найдем, спросим, с кем он дружит… одноклассники там, соседи…

Мать обнимает меня. Дрожит.

— Ма, а ты чего, плачешь?

— Что ты, что ты, Тимочка… не плачу я…

— Ма, ты не плачь, я вырасту, я тебе самолёт куплю. Будешь на нем в Дубай летать.

— Спасибо, Тимочка… спасибо, миленький…

Входит отец, смотрит на мать, всплескивает руками, ну чего ты, чего ты, не случилось же ничего. И не случится, отловят пацанов этих…

— Страшно…

— Чего страшно, жизнь такая… — отец треплет меня за волосы, — ну молодца, Тимошка… помог. Да… Тим… ты это… не видел… с того берега на этот… никто не шел?

Мать всплескивает руками.

— Ну чего ты ужасы такие!

— Не… никто.

— Точно?

— Собачка какая-то кругами бегала…

— Ну, собачка-то может… — отец задумывается, спохватывается, снова треплет меня по макушке, — молодец…

— Тебе от полиции благодарность.

Это отец. Выкладывает на стол здоровенный конструктор, свиристелки дашамаша тут же кидаются к нему, я отбиваюсь, моё, моё, свиристелки ноют, ну пожа-а-а-аа-а-а, я киваю, ну ладно, ну только чуть-чуть, свиристелки чуть ли не на коленях подхватывают — ну мы тихоо-о-о-о-нечко…

— Спасли парней этих, — продолжает отец, это он уже матери говорит, — в семидесятой школе учились… Выдумали тоже, собирались на крышу поезда с моста сигануть… Вот после уроков их и заловили…

Киваю:

— Дебилы.

— Во-во. А девчонку не спасли, увильнула… та еще была оторва…

Вздыхаю. Сейчас начнется лекция, что такое хорошо, что такое плохо, чего можно делать, чего неможно, как будто мы только и мечтаем куда-нибудь с крыши сигануть, или еще чего.

Нет. Лекция не начинается. Вернее, другая лекция начинается.

— Да, и вот что… если кто реку во сне увидит… говорите.

— И конструктор дадут? — оживляется то ли Даша, то ли Маша.

— Ну, это как вспомните, как расскажете… только чур не врать.

Вспоминаю.

Хлопаю себя по лбу, вот оно, вот…

— А я реку во сне видел.

Мать бледнеет. Смотрит на меня так, будто думает, как бы я побыстрее в столицу свалил, зря, что ли, учиться поступал…

Отец кивает, не поднимает голову от газеты.

— Ну а нам-то чего говоришь, в полицию звони… Не маленький уже, что папочка за тебя все решать должен…

Иду к телефону, прокручиваю сон в памяти.

— Что видел-то? — спрашивает отец.

— Да… как мы мост через реку строили.

Отец выбивает телефон у меня из рук.

— Мост? Ты сказал — мост?

— Ну…

— Тьфу, стой… ты уверен, что мост? Может, парапет какой? или пирс?

— Не… точно мост. Дохленький такой, висячий…

Отец давится собственным голосом, говорит слова, которые говорить нельзя.

— Охренеть, не встать… мост… со мной вместе строил? Да?

— Ага… Ну так я звоню?

— И-и-и, не вздумай даже. Звонит он…

— Нельзя?

— Нельзя, конечно… парень, ты чего, про мост — никому ни слова!

— А поче…

— А потому. Может, сам догадаешься?

Догадываюсь. Киваю, понял, понял, никому ни слова.

— А свиристелки где?

Это отец спрашивает.

Молчу. Совсем эти свиристелки распустились, пятнадцать лет — самый возраст, когда никого-то уже не слушают, они самые умные, они сами все знают, а взрослые так, сбоку припека.

Только это уже как-то слишком, три часа ночи, свиристелок нет.

Мать всхлипывает.

— В новостях передавали… кто-то во сне реку увидел… там по льду две девчонки шли…

Отец взрывается.

— И чего? И чего? И чего, у нас с тобой только две девчонки в семье, больше в мире девчонок нету, да? Чего ты… новости слушать, вообще сдуреть можно…

Открываю дверь, тихонько, чтобы никого не разбудить, я-то раньше всех на смену ухожу…

В коридор выскакивает мать, бледная растрепанная, кутается в халат.

— А свиристелки…

Отрицательно мотаю головой. Нету.

Мать всхлипывает.

Говорю, сам не знаю, зачем.

— Вон, в газетах писали… девчонку какая-то мать за двойки отругала, она неделю на чердаке у подруги пряталась…

Мать молчит. Выхожу в подъезд, на улицу, осень дышит в лицо.

Свет фар.

Визг тормозов.

Мир швыряет меня оземь, сам летит вверх тормашками. Хлопает дверца, кто-то бросается ко мне, хочу сказать, куда прешь по людям, как по асфальту, смотрю на красного человечка на светофоре, не говорю, сам я хорош…

Здоровый мужичара из машины наклоняется надо мной, набирает что-то на телефоне.

С трудом встаю.

— Ничего, ничего, — отмахиваюсь, — не-на-до… хорошо все… хорошо…

Отмахиваюсь. Иду дальше, мир покачивается под ногами, да, похоже и правда надо к врачу наведаться, как бы сотрясения не было…

— Тии-и-мка-а-а! А мы ту-у-ута-а-а-а!

Оборачиваюсь. Свиристелки. Вот с-сучки драные, мать все глаза выплакала, а они вон они, тута они. Тута они. На том берегу неприметной речушки, стоят, притоптывают ногами в расшитых валеночках, приплясывают…

Ору. Срываю голос.

— Сюда бы-ы-ы-стро-о-о-о!

Как бы не так, быстро они сюда. Стоят, с места не двигаются, Даша ревет. Теперь хоть определить можно, где Маша, где Даша, у Даши волосы накоротко обстрижены и юбчонка коротюсенькая, доходится в юбчонке своей, довыстуживает себе всё.

Что-то не нравится мне, как они стоят, с места не двигаются, что-то…

А вот оно что. Смотрю на тонюсенький мостик над рекой, боятся идти свиристелки по мостику, они вообще высоты боятся. Иду по мостику, хлипкому, шаткому, да, плохонький мы с отцом мостик смастрячили, ну да ладно, какой есть.

— Сюда давайте. Живо.

— А не-мо-жем…

Это Даша. Всхлипывает, вот-вот разревется.

— Чего не можете, за руку меня хватай!

Даша хватает меня за руку, ступает на мостик, шаг, шаг, Машка, давай за ней уже, или вы обе ждете, что я вас, кобылушек великовозрастных на руках таскать буду?

Перебираемся на свой берег, Машка оступается, визжит, хватается за меня, ковыляет дальше, мостик под ногами подпрыгивает, покачивается под порывами ветра.

— А не упадем?

Это Дашка.

— А ты что, упасть хочешь?

— Не-е…

— Ну так и помалкивай… пошли давай…

Перебираемся, переводим дух, только сейчас понимаю, что мне страшно. Свиристелки дрожат, тащу их в сторону дома, пошли, пошли, мать вам уши поотрывает вместе с головой.

Земля снова покачивается под ногами, хватаюсь за Дашкино плечо, чтобы не упасть. Оборачиваюсь, смотрю на мостик, по мостику с того берега идут какие-то люди, старики подгоняют детей, кто-то кивает старушке, идите, идите, та возмущается, подталкивает к мостику двух тощих парней, они пусть идут, им нужнее, мы-то уж потом потихоньку, если успеем…

Волоку свиристелок домой. Накатывается сонная слабость, понимаю, что ни на какую смену я сегодня не пойду, отлежусь дома, если отлежусь, надо бы шефу позвонить, чтобы на работу меня не ждал…

…просыпаюсь. Осторожно поворачиваю голову, чтобы не развалилась от боли. Нет, не разваливается, боль ушла, всё ушло, легкость какая-то во всем теле, даже не легкость, не знаю, как назвать.

Выбираюсь в кухню, мать с отцом завтракают, Колючка тут же наливает себе кофе.

Спрашиваю:

— А свиристелки где?

Мать вздрагивает, всхлипывает. Отец бледнеет.

— В среду привезут.

— От… откуда?

— Из областного.

— Из чего… из областного?

— Из морга, из чего.

Ничего не понимаю. Четко же помню свиристелок на берегу реки, как я за ними ходил по мостику, как переводил, как Дашка говорила, что свалимся…

Открываю рот, не успеваю ничего сказать, в комнату впархивают свиристелки, устраиваются за столом, Дашка верещит,:

— А мне сегодня река снилась.

— И мне снилась, — кивает Машка.

— А ты на той стороне была?

— А ты откуда знаешь? На той.

— И я на той. А потом Тимка на эту сторону перевел…

Родители оторопело смотрят на девчонок, свиристелки уже и сами понимают, что ляпнули что-то не то. Дашка вытирает с плеч мозг, натекший из проломленного черепа, Машка пытается выправить ребра в искореженной грудной клетке, машина их сбила, что ли…

— Тимошка… — мать подходит ко мне, — у тебя на затылке… — вытирает мне затылок, я еще отмахиваюсь, сам, сам, вытираю затылок полотенцем, смотрю на ткань, залитую кровью.

Черт…

Звонят в дверь. Отец с матерью переглядываются, Колючка лениво идет к двери, мать одергивает Колючку, не надо, не надо, отец шагает к двери, кивает матери, этих уведи, куда увести, куда хочешь, туда и уводи, квартира на стопицот комнат, увести некуда… Мать хватает нас, толкает в чулан, тут сидите, бросает за нами в комнату залитые кровью полотенца.

Сидим в темной комнате. Вспоминаю грозные окрики матери откуда-то из детства, а-а-а, будешь так себя вести, в темную комнату пойдео-о-о-шь…

Иду.

В темную комнату.

Прислушиваемся к разговорам там, в коридоре, узнаю голос полицейского, без вести пропали, когда пропали…

— Вчера…

Это мать.

— Домой не возвращались?

— Как они домой вернуться могут, если они пропали?

Это отец.

Мать коротко всхлипывает.

— А квартиру вашу осмотреть можно?

— Наркотики искать будете?

Это Колючка.

— А что, есть? Вот вам смешно, смешно… а люди травятся, умирают…

Шаги.

Стараемся не дышать, да что стараться, мы уже и не дышим.

— Ну, если узнаем что-нибудь про детей ваших, сообщим… и вы тоже скажите, если появятся они…

— Обязательно… позвоним.

Это отец говорит.

Мать плачет, почему она плачет, здесь мы, здесь…

Хлопает дверь.

Ждем.

Отец приоткрывает дверь чулана.

— Ну, выходите… чертенята… так, быстро умылись, в порядок себя привели, и поехали… да бошки свои проломленные шапками прикройте…

— А к-куда поедем?

Это Машка.

— Куда-куда, в деревню… к тетке, в глушь, в Саратов…

— Это к тетке Франьке, что ли?

— К какой Франьке, вон, избушка у нас там… на курьих ножках… об одном окошке…

— Тьфу, в деревню!

— Это Даша.

— Чего тьфу, заловят вас, вот будете знать!

— За что заловят? Мы же ничего плохого не сделали…

— Чего не сделали, будто сами не знаете, за что заловят?

Знаем. Хорошо знаем. Заматываемся в шарфы, в шапки, в шали, свиристелки тут же начинают смеяться, Зульфия, Зухра, Гюльчатай, отец подгоняет свиристелок, пошли, пошли, хороши уже дурака валять, вот Абдулла придет, вот устроит вам…

— Ты куда нас завез?

Это кто-то из свиристелок. Замотанные в шали, поэтому неизвестно, кто есть кто.

— Куда-куда, на Кудыкину гору… воровать помидоры. Проходите, что ли, устраивайтесь…

— А тут отопление есть?

Это Машка.

— Еще тебе чего? Сауну с джакузей? Еще про Интернет спроси, голуба.

— Тоже нету?

— Ладно, придумаем чего-нибудь… Печку давайте топить будем… щас научитесь у меня печку топить… будете как Емеля на печке… про Емелю-то читали? Или нет, вам это сейчас, Винксы, Монстры-Хаи…

— Да знааа-ем мы!

Это свиристелки. Хором.

Топим печку, мать расставляет на столе нехитрую снедь. За окнами темнеет, отец щелкает выключателем, ага, свет есть, уже хорошо…

Отец сжимает мое плечо.

— Вот чего, Тимошка…

Настораживаюсь. Сейчас потащит меня дрова рубить и крышу крыть, как бы еще сказать помягче, что топор видел только на экране.

— Пошли… поможешь мне…

Выходим из дома в синие сумерки.

— Ну чего, Тимош…

— Да не умею я дрова колоть.

— Да не дрова… мост-то мы с тобой строили…

— Так то во сне, а наяву черта с два я мост какой-то построю.

— И не надо. Ты мне скажи, мост-то стоять остался?

— Остался, куда он денется.

— Ты свиристелок переводил… ты видел… ещё кто-нибудь по мосту шёл?

— Да много кто…

— С того на этот берег?

— Ну.

— Ты хоть понял, чего натворил-то?

Хочу сказать, а чего тут такого, парни молодые шли, дети шли, им еще жить да жить. Спохватываюсь. Понимаю, что я сделал.

— Ну что, орел… надо мост обрубить.

— Надо.

— Ты смотри… как во сне увидишь, так режь. Меня не зови, не жди, сам топор бери, или чего там у тебя во сне будет, и руби…

— Ага, понял.

— Ты давай, в оба смотри… а то знаю я тебя, как сон увидишь, так по сну туда-сюда ходишь-бродишь, забудешь, зачем тебя черт принес.

— Не… не забуду.

— Ну, смотри у меня.

Возвращаемся, мать хлопочет у дверей, видит нас, тут же наклоняет голову, шарит по сумкам, да что с ней, плакала опять, что ли…

Отец оглядывается.

— Ну чего, свиристелки… кто во сне мост увидит, чтобы меня позвали, поняли, да?

— Ага.

Это свиристелки хором. И так говорят это ага, что ясен пень, ни черта они не вспомнят, ни черта…

Спохватываюсь.

Сваливаюсь с кровати, иду в комнатенку, где заночевал отец, холодный пол обжигает ноги.

— Пап…

— Чего такое случилось?

— Пап… а ведь мало мост-то обрубить…

— А чего предлагаешь, сжечь его?

— Да нет. Надо же… назад всех вернуть. Всех… которые на тот берег перебежали.

— Да не… они сами вернутся. Как мост рухнет, так они и вернутся назад… все.

Вздрагиваю.

— Все?

Отец хлопает себя по колену.

— Точно… смотри-ка, чего получается…

Развожу руками.

— Ну… значит, так надо.

Отец обнимает меня, бормочет какие-то слова утешения, что там тоже хорошо, ну там тоже живут, ну не живут, ну я не знаю, чего…

— Тимош…

— А?

Вздрагиваю, умеет отец незаметно подкрадываться, что есть, то есть. Чуть не расплескиваю кофе.

— Ну чего, Тимош, сон-то здесь был… ночью.

Отчаянно вспоминаю свои сны. Никакого моста во сне не было, во сне я летал над городом, хорошо хоть отец не знает, сейчас бы сказал, вот так, мы мост ищем, он дурью мается, летает…

— Я не видел.

— И я тоже не видел. Но сон-то тут был… был.

— Тут? В доме?

— Ну… кто-то его увидел, кто-то…

— Свиристелок спросить…

— Чего свиристелок, свиристелки раньше двенадцати и не встанут… Колючка, ты сон видел?

Колючка ржет.

— Ага, видел, как за тобой лошадь гонялась, пальто с тебя сорвала и на себя напялила.

— Да ну тебя, сам знаешь, про какой сон я говорю!

— Не… мост не видал. Летал этот сон тут, я поймать хотел, он от меня увернулся…

— Чего ты делаешь-то, нельзя сны ловить, нельзя пугать…

Это отец.

Осторожно заглядываю в комнату к свиристелкам. Очень-очень осторожно. Сидят, красны девицы, уткнулись в свои планшеты яблочные, катись, яблочко по блюдечку, наливное по серебряному…

— Свиристелки, вы мост во сне видели?

— Не-а.

— А если подумать?

— Тоже не-а.

— А если хорошо подумать?

— Да ну тя совсем, говорю тебе, не видели!

Ухожу. Не видели, так не видели. Вспомнить бы еще, что я делал, а да, кофе пил, кофе, вон чашка стоит, мать у плиты хлопочет, ворчит, желудок себе этим кофеем загубишь, весь в отца, вон омлет приготовила, кому приготовила, кто ж с кофе начинает…

Спохватываюсь.

Поворачиваюсь к матери.

— А ты… видела?

— Что видела?

— Мост… во сне…

— Да что ты ужасы такие говоришь-то, еще тебе моста мало!

Отец подскакивает к матери:

— Видела? Видела?

— Ну… полгода назад снился… да это когда было-то, Ильинична тогда во сне по мосту шла… я в полицию стукнула, там сказали, Ильиничне и не говорить, сто лет ей в обед, чего ей нервы мотать…

— Не умеешь ты, Иришка врать, не умеешь. Вот за что тебя люблю, вот за то, что врать не умеешь… не то, что эти все… стервы…

Мать молчит.

— Видела мост?

Мать всхлипывает.

— Видела? Да?

Кивает.

— И?

Мать молчит.

— И нам не сказала, да? Стоит мост? Так и стоит? Да?

Мать плачет, уткнувшись отцу в плечо, смотрю на приоткрытое окно, ну-ну, упустила сон, теперь ищи-свищи…

Мать бросается ко мне, к вышедшим в кухню свиристелкам, обнимает нас, еле сдерживается, чтобы не зарыдать в голос, отец гладит мать по плечам, что ты, что ты, Иришка…

Понимаю, что никакой сон мы искать не пойдем.