Смотритель - Росомахина Татьяна

Ой! Кто здесь?

Вы меня видите?! Странно. Ну, коли так — здрассьте!

Позвольте представиться — Федор Кузьмич. Можно и по-простому — Кузьмич. Нам, смотрителям, так привычней.

За чем смотрю? Да у меня хозяйство не маленькое — проводка-розетки, водопровод там, канализация. Техника всякая жизнеспасающая. Каждую ночь обхожу, проверяю. Там искрит, тут греется, в палате кран капает, в буфете слив засорился. А беспорядку потакать никак нельзя! У нас отделение-то серьезное — хворых детишек лечим.

Вот я и хожу, сквозь стены гляжу, руками развожу. Руки у меня умелые — и контакт могу зачистить, и провод срастить, и всякие там шланги-клапаны, моторы-шестеренки шлифануть да смазать. Жаль, тело живое чинить не умею. Ну, на то у нас доктора есть.

Нет, чем детишки тут хворают, не скажу. Я в людских болячках не шибко разбираюсь. Знаю только, что у каждого душа к телу вроде как нитью привязана. У кого эта нить прочная, толстая, тот долго да весело живет. А у кого с рождения хилая, толщиной с волосок — тому без докторов не обойтись.

Разболтался я, а мне по палатам пора. Со мною хотите? Так и быть. Меня людской глаз не видит, ухо не слышит — и вас заодно прикрою. Только не шумите, лады?

В первой палате у нас детишки-хроники, от рождения болеют. Нити у них тусклые, тонкие, то петлей провиснут, то натянутся как струна — кажется, вот-вот лопнут… Ан нет. Доктора наши поколдуют со своими снадобьями да хитрой техникой, глядишь — и окрепла нить. Конечно, я им помогаю — за аппаратами слежу, чтоб работали без отказов.

Вы не смотрите, что детишки меленькие да чахленькие. Головы у них будь здоров варят. А как рисуют — загляденье! Вон, вся стена картинками увешана. Ведь они красоту видят там, где здоровый пройдет и в упор ничего не заметит, и другим так показать ее умеют, что глаз не отвести!

Сейчас спят художнички. Намаялись за день от болезни да от лечёбы.

А по соседству Сашка с Петькой, обалдуи, в игралку пялятся, кнопки жмут. Чуть ожили, и туда же — режим нарушать! Людка-медсестра, дурында, за ними не смотрит, чаем в буфете наливается. Придется мне порядок навести.

Та-ак, экран погас. Недоросли глаза вытаращили — не поймут, что с игралкой случилось. Щелкну-ка обоих по лбу… Готово! Раззевались, на койки свои улеглись, засопели в подушки.

Здесь, в боксе, наш Васенька живет. Спит сладко, улыбается — сон видит, что мамка его непутевая нашлась. Зайку плюшевого как родного к себе прижал. Как бы ручку не отлежал, поправить надо…

Тш-ш-ш, заяц, не бухти! Ребенка разбудишь! Никто тебя у Васеньки не отберет. И Васеньку у тебя не отберут. Спасибо скажи, что все с ним возятся, глядишь, поздоровеет скорей. Спи давай.

Заяц — невежда, да что на него обижаться? Тоже сирота. Забыл его кто-то в больничке, бросил. А Васенька пригрел. Глядишь, и его самого добрые люди пригреют, к себе заберут…

Слышите, пищит там и шипит? Это мы к реанимационной подошли. Мониторы пульс отмечают, дыхательные аппараты воздух гоняют. Прямо музыка. По ней сразу слышно, как там дела. Сейчас тихо-спокойно, сонно даже.

Димка-медбрат сидит, носом клюет. Вот я ему в нос дуну, чтоб на посту не спал!

Ага, расчихался, взбодрился. Детишки без присмотра не останутся.

Вы тут постойте тихонько, а я по здешнему хозяйству пробегусь. Здесь мелочей нет, любая поломочка кому-то смертью грозить может.

Проверил. Муфты подкрутил, клапаны продул, клеммы шлифанул. Для профилактики. Профилактика в нашем деле — главное! Об этом даже доктора знают!

Что это у вас лица такие смурные? А-а, за детишек боязно… Это да, я сам поначалу боялся. Как увижу их нити, болезнью искромсанные, душа сразу в пятки уходит. Потом ничего, привык. Различать научился, у кого из тонюсенького волоконца новая нить вырастет… а у кого истлеет совсем.

Вон, Иринка — лежит, не шевелится, вся в трубках, аппарат за нее дышит. Так болезнь по телу ударила, что и разум, и чувства в нем уснули. Душа на одном волоске держится. Ну, людям пока невдомек, а я-то вижу, что волосок этот яркий, синий, с каждым днем укрепляется. Значит, скоро очнется она, глаза откроет. То-то радости будет и докторам, и родителям!

Коля новенький, сегодня привезли. Мамку его жалко — молоденькая, девчонка совсем. Никак не поймет, почему дитя вчера здоровое было, а сегодня при смерти. Вину свою ищет, мечется, убивается. Виктор Борисыч, дежурный наш, так и сяк ее уговаривал — без толку. Насилу я ее успокоил. Часок на кушетке передремлет, может, в разум и войдет.

Не, не знаю я, что с Колей будет. Нить у него толстая, да размочалена сильно, и пятна на ней нехорошие какие-то, вроде плесени. Глаз да глаз нужен. Ничего, Борисыч наш глазастый, за мальчонкой уследит. Ну и я ему пособлю, ежели что.

А туда лучше не смотрите, чтоб совсем уж не расстроиться. Там Мышка лежит. С рождения лечат-лечат ее, да так и не вылечили. Исчахла, иссохла бедолажка. Больше на паучка, чем на человечка похожа. Врачи над ней только кривятся да руками разводят от бессилия. Нить у нее тоньше паутинки, серая, ветхая… А все не рвется.

Не плачь, Мышенька, не плачь, лапочка. Вот дедушка Кузьмич тебе ручки-ножки погладит, на ушко пошепчет, боль и пройдет. Спи, Мышка, спи.

Эх, меня не спрашивайте, отчего она так болеет. Почему ей такая судьба выпала, о том Вышние знают. А что у нее в теле поломалось, о том лучше Матвеича спросить. Он среди нас самый ученый, у него прежний хозяин был профессором медицинским! И живет Матвеич в диагностическом. Техника у него хитрая, придумана, чтобы в человечье нутро заглядывать, на картинках печатать. Матвеич те картинки страх как любит, целую кипу собрал. Теперь гостям показывает, чтоб угадывали, где что из нутра изображено.

Ну что, махнем к Матвеичу? Он тут над нами, на пятом этаже. По вентиляции вмиг домчимся. Заодно я шахту почищу, а то с третьего что-то много пыли летит.

Ох уж этот ремонт! Ремонтеры полгода возятся, грязищу по всему корпусу развели! Надо будет Потапычу, смотрителю с третьего, намекнуть — пусть поторопит бездельников. Курево им заговорит, чтоб не разжигалось, и чайник, чтоб не кипел. Тогда работать будут, а не перекур-чаепитие каждые полчаса устраивать.

Ой-ой-ой. Стойте-стойте. Не до Матвеича мне. В груди что-то запекло. Знать, беда близко!

Что там, в реанимации-то?

Новенький! Синий весь, в судорогах бьется! Димка маску кислородную ему сует, а толку-то — он уж и не дышит!..

Борисыча зови, Борисыча!

А он уж тут как тут, сообразил. Молодец Борисыч! Он мужик рукастый, мигом дыхательную трубку введет и помирашку продышит…

Да что ж такое! Борисыч мешок дыхательный качает, Димка лекарства вливает, а сердце хуже прежнего сбоит. А нить-то, нить! На глазах расползается, разъедает ее плесень проклятущая! Если порвется, назад уже не склеишь!..

Схватился. Держу нить, стягиваю, чтоб в тонком месте не лопнула. Крепко держу, аж пальцы онемели.

Борисыч, выручай, миленький, меня надолго не хватит!..

Худо мне… рук не чую, дышать нечем, ребра трещат… Будто Димка мне, а не малышу массаж сердца делает… давай-давай… трудись… пока я нить держу… скользкая, зараза… все равно… держу… дер… жу…

Фф-у-у…

Это что, выходит, я еще здесь? И малыш жив? Завели-таки сердце Димка с Борисычем! И я нить удержал — не дал ей порваться, душе от тела отлететь! Ай да Кузьмич, ай да…

Свет!.. Свет золотой — откуда?!

Посланник! Неужто зря старались?

Нет. Слышишь, Посланник? Не отдам я Кольку! Знаю, знаю что ты душу испуганную принимаешь, что утешаешь и в беспечальное место провожаешь. Знаю, что тебе виднее, кому срок пришел… Все равно не отдам! Ты глаза мамки его видел?! Не выдержит она горя, разума лишится или руки на себя наложит, душу погубит!

Не отдам! Ты ж меня давно знаешь, я впустую никогда не упрямлюсь, просто так с тобой не спорю!

Что лыбишься? Что? Ничего смешного. Ну да, может, и спорил… раз… или два… брось, не считай. Мне ж людей жалко. Они ведь только в то верят, что их глазами видно, их руками потрогать можно. Ни тебя не видят, ни тепла твоего золотого не чувствуют. По детишкам своим так горюют, что во мне душа стынет да скукоживается.

Пожалей мамку Колину, сделай милость!

За Мышкой пришел?..

Значит, ее срок.

Нет, о ней спорить не буду. Не могу. Ее нить мне не удержать. Коснусь, и все одно порвется. Может, оно и лучше. Совсем ведь исстрадалась, бедная…

Ты уж прости, что я тебе поперек встреваю. Очень уж тяжко детишек отпускать. Больно.

Не сердишься? Ну да, ты сердиться не умеешь. Одно слово — небесный. Мышке с вами, крылатыми, хорошо будет. Душа у нее чистая, словно росинка на солнышке. Вы там только найдите ей местечко потеплее… поуютнее.

И вовсе я не плачу! Это мне соринка в глаз попала.

Ладно, ладно, хорош обниматься. Не тяни уже, Мышку наверху заждались.

В добрый путь!

Улетел. Крылья распахнул, и нет его. Вот ведь какой! И горе приносит, и утешение. Больно душе человеческой с телом расставаться. Но, коль без этого не обходится — лучше пусть ее Посланник встретит, чем бессветная пустота…

Ох, что-то заговариваюсь я, суемудрствую. С устатку, не иначе. Хлопотная нынче ночь, утомительная…

Работа, говорите, у меня тяжелая? Бросить, говорите, пора? На покой пойти, в тихом домике поселиться?

Э-э, нет. Я уж не первый век при больничке этой. От самого ее основания служу, когда в ней только чумной барак был да родильное отделение. И в войну служил, когда здесь госпиталь сделали, и потом, когда ребятишек пользовать стали… Я без своего дела заскучаю, застыну. В болванчика сувенирного превращусь.

А потом, если мы, домовые, из больнички разбежимся — кто ж в ней за порядком-то смотреть будет?