Глава 11. Из хрусталя или с приветом, Хома

То, чем мы были, за древностью лет

Помнят лишь ткач да вдова-кружевница,

Темные окна пугает рассвет,

Жмутся под крышей уснувшие птицы.

Мягкое кресло — темница души —

Лжет, что за зеркалом — бездны и дали.

Там древоточцы считают часы,

Теплую плоть прогрызая ночами.

Роза роняет на стол лепестки,

Тикает жук, рзрушаются стены...

Слушая шепот призывной тоски,

Рук не разнимем, спокойны и немы.

Глянем открыто в слепое лицо

Дымных туманов, прильнувшее к окнам.

Голубь вернется в рябое яйцо,

Дуб — в прелый желудь, а бабочка — в кокон.

Видящий сны в ожидании дня

У изголовья оставит игрушку —

Синюю сферу из хрусталя,

Где белый снег засыпает избушку.

Светка отложила ручку, потерла опухшие глаза и уставилась в окно. Не надо было надевать очки, чтобы увидеть — никакого снега, зато льет противный датский дождь. Такой как зарядит с утра — и на весь день без перерыва. А то и на всю неделю. А еще говорят «дождливый Лондон, дождливый Лондон»! Вон у них в Эсбьерге скоро сад превратится в болото, а дом всплывет кочкой, и будут они вылезать на крышу, как жабы, и квакать друг на друга. Если, конечно, все не пойдет еще хуже, и родители не полысеют, обрастут чешуей и превратятся в мерзких мутантов из «Гадких лебедей». Те тоже пытались всех перевоспитывать. Хотя мама с папой и без чешуи хороши.

Мама точно была бы довольна, если бы смогла засадить Светку внутрь хрустального шара и поставить на полку — и красиво, и забот никаких, только протирай пыль время от времени. А когда захочется испытать приятные эмоции, стоит шарик потрясти — и вот тебе снег искристый сыпется, куколка встает на цыпочки и танцует. А Светка танцевать не хотела. И вообще сидеть за стеклом ей обрыдло. Но мама этого понять не могла и даже не пыталась. Ее послушать, так дочь смерти родительской желала и добивалась этого всякими хитроумными способами, вроде полуночного бега.

Светка, конечно, попробовала указать на слабое звено в маминой логике, за что стала «черствой бездушной эгоисткой, которой плевать на то, что чувствуют другие». Она могла бы возразить, что это родителям было, очевидно, плевать на то, что чувствовала их дочь, но решила не усугублять. Она уже и так почти считала себя убийцей. Мама лежала на диване перед выключенным телевизором — желтая, опухшая и мокрая от слез. Папа бегал вокруг с пузырьками лекарств, стаканами воды, пледом и подушками, которыми пытался маму обкладывать. Но те летели на пол каждый раз, когда мама драматично заламывала руки, закатывала глаза и стонала. Папа прибегал с телефоном, предлагая вызвать скорую помощь. Мама рыдала еще пуще, и кричала, что тогда ее точно положат в больницу лет на десять, и что, в таком случае, станется со Светкой, да и с самим папой?

Мама продолжала умирать, пока Светка не извинилась и торжественно не поклялась никогда больше не уходить из дома без разрешения и, естественно, не бегать по темноте. Они обнялись — что обычно случалось очень редко — и мама чмокнула ее мягкими влажными губами. После чего Светку услали в комнату под домашний арест.

Нет, фиг с ним, с арестом, пусть даже на неделю. Подумаешь, велика разница! Ну, из комнаты нельзя выходить. Ну, компьютер забрали и телек не посмотреть. Да больно оно надо. Книжки же у нее остались? И тетрадка со стихами. Да она даже не заметит разницы — все равно будет одна, всегда одна. И главное, ничего с этим не поделать. Любое сопротивление просто натыкается на непробиваемую стену — не каменную, а мягкую, как в камерах для психов, где все обито матрасами. И эта стена — мама. Ведь Светка совсем не хочет, чтобы у нее поднималось давление, или болело сердце, или чтобы ее забрали в больницу. Но стоит сделать что-то по-своему, проявить волю, и все — у мамы случается приступ то того, то другого. Может, это значит, что Светка все-таки гриб? Точнее грибок, нарост, который вспух на мамином теле — теперь это ее часть, и если его потревожить или не дай бог удалить, то мама заболеет? Хотя нет, погодите! Вообще-то грибок — это и есть болезнь. Паразит. Зараженные им деревья срубают. Значит ли это, что паразит — сама Светка? Хм, а еще вчера она думала, что она — личность! Выходит, ничего не изменилось? Она просто бежала по кругу, как хомячок внутри колеса?!

Собственная беспомощность наполняла Светку яростью, которая металась в ней, не находя выхода, словно отчаявшийся зверек в тесной клетке. Хотелось все крушить и метать, биться головой о мебель или царапать обои ногтями, но она не делала ни того, ни другого. Как могло это приблизить ее к решению поблемы? Пусть лучше думают, что она холодная и бесчувственная, чем показать свою слабость, чем потерять контроль над единственным, что по-настоящему принадлежит только ей, — контроль над собой. Если уж она решится действовать, то будет действовать наверняка. Жаль, что ее комната на первом этаже. В Питере они жили в высотке, там все было бы просто — головой в окно, и кончено. Пролетев двенадцать этажей не выживают. А тут и захочешь самоубиться — придется проявить изобретательность.

Вены перерезать — это долго. Пока истечешь кровью, мама сто раз в ванную вломится. Таблеток наглотаться? Так опять же — заметят, чего в шкафчике не хватает, и откачают. А самой поди тут купи. Аптека только в центре города, и там все по рецептам. Застрелиться — неплохой вариант. Только из чего, из пальца? Остается разве что удавиться. Но Светку отталкивала неэстетичность такого ухода из жизни. Поэтому временно она просто писала стихи. Пусть на ее холодном теле однажды найдут полную сонетов тетрадь. Возможно, ее тут же издадут — посмертно. И даже переведут на датский язык. И еще на английский.

Светка представила себе, как мама ездит с лекциями по всей стране… нет, по всему миру, с темой: «Как тяжело было быть матерью гениального ребенка». И вот на одном из выступлений, скажем, в Нью-Йорке… или в Москве… юная читательница в очках, похожая на саму Светку, подходит к маме и громко говорит в микрофон, потрясая потрепанной от частого употребления книжкой:

— Это вы убили ее! Об этом кричат стихи Светланы. Вы ее убийца!

Зал негодует, мама, бледнея, пятится со сцены, а Томми стоит в первом ряду, и по его прекрасному лицу текут крупные слезы...

Светка тяжело вздохнула и потрела горячий лоб. Да, картинка зачотная, как сказал бы Томми. Вот только самой Светки в рамке нет. К тому же, Мёрк наверняка не читает стихи. Мальчишкам обычно нравятся приключения, вроде «Трех мушкетеров». Если отложить самоубийство, то в понедельник она увидит Томми в школе. И быть может, все-таки удастся уговорить его поработать над голливудской моделью.

В дверь постучались:

— Обед, — коротко объявил мамин голос.

Светка почувствовала себя узником замка Ив.

На кухне обнаружились паровые котлеты с рисом. Мама никогда ничего не жарила — берегла папу с его гастритом. Из-за папы должна была страдать вся семья, то есть Светка, обожавшая куру-гриль. Отец, кстати, тоже любил поджаристую кожицу и на своей вышке, небось, только курами и питался. По крайней мере, мама всегда обвиняла его в том, что он — стоит остаться без присмотра — набрасывается на всякую гадость, как маленький, и желудок не бережет.

Светка как раз давилась котлетой, когда папа выполз, почесываясь, на кухню. Обозрев унылые лица домашних, поглощавших пищу в гробовом молчании, он пошутил — как это часто бывало, неудачно:

— У нас что, кто-то умер?

Мамина вилка с бряканьем упала на стол. Светка перестала жевать.

— Кто-то не умер, — мама вытерла салфеткой губы, так сильно надавливая ею, что на лице остались красноватые пятна. — Кому-то очень повезло. Потому что вчера в нашем районе опять был поджог! — Она схватила лежащую на краю стола газету и ткнула папе под нос.

Тот машинально взял утренний выпуск и опустился на стул. Щеки у него тоже опустились.

— У озера! — Мамин голос задрожал, в нем послышалось приближение слез. — Как раз там, где все гуляют! Подумать только, что наша дочь… — Зажмурившись и махнув рукой, мама вскочила и слепо бросилась из кухни. Из гостиной послышались всхлипывания.

Папа тяжело вздохнул, покосился на котлеты и пошел выполнять свой супружеский долг — утешать маму. Как только его спина скрылась в дверном проеме, Светка цапнула газету. Заметка была маленькая и даже не на первой странице. Снова в восточном районе произошел поджог. Пострадали кустарник и деревья на берегу местного озера, жертв нет. Свидетельские показания дают основания предположить, что случившееся — дело рук подростков.

Кишки у Светки завязались узлом. Ну да, ее же видели. Собачники. Блин, неужели мама обо всем догадалась?! Она же учуяла вчера, что от одежды несло дымом. Заорала, что Светка начала курить. Пришлось свалить все на Софию и ее вредные привычки. Мама, кажется, поверила, но тогда она еще не читала газету. Что же теперь будет?! Светка не представляла, чем грозил ей поджог, пусть и невольный, если за предполагаемую невинную пробежку ее на неделю заперли в комнате. На что способна изощренная родительская фантазия?

В дверях бесшумно возник папа, и Светка поняла, что именно ощущает приговоренный к смерти.

— Света, пойди к маме, пожалуйста.

Никаких Хомячков. И это «пожалуйста»… Она поползла с кухни, физически ощущая, как за ней тянется блестящий слизистый след — след страха.

Мама съежилась в углу дивана, очки рядом на столике, в руке — бумажный платок. Готова к новому раунду. Внезапно страх пропал, сменившись усталостью и странным онемением — внутри будто росла стена, отгораживавшая Светку от родителей. Стена была сложена из кирпичиков «не хочу» и «не буду». Светка поняла, что у нее нет никакого желания участвовать в этой хорошо знакомой пьесе, в которой мама была одновременно режиссером и примой, папа — суфлером, ну а Светка — статистом. Она давно выучила роль наизусть и могла играть ее почти не задумываясь. Она давно уже при этом ничего не чувствовала — в этом мама была права. Наверное, это очень плохо — когда твоя мать плачет, а у тебя холодно и пусто внутри. Светка всегда винила себя за это. Но быть может, так происходит просто потому, что она всегда догадывалась — это просто спектакль? Вот вчера — вчера она была по-настоящему живой! И совсем не знала, как все обернется. Вчера она впервые делала не то, что от нее ожидают; она просто была самой собой. Так почему бы не поступить так и сейчас?! Просто развернуться, уйти к себе и хлопнуть дверью?

Светка обернулась и поймала на себе папин взгляд. Неверно истолковав ее колебания, папа кивнул и указал глазами в сторону мамы. Его явно беспокоила заминка. Конечно, публика скоро начнет свистать. Светка представила себя гордо удаляющейся в комнату и запирающей дверь. Потом представила маму под этой дверью — сначала уговаривающую, потом угрожающую, дергающую, стучащую, плачущую, орущую, кидающуюся на преграду всем телом, падающую на пол… Нет, это Светка уже проходила. И опыт показывал — проблему так не решить. Ведь она все равно не выдержит — и откроет. Откроет — и сдастся на милость победителя. Ее роль и тут прописана до конца. Нет, все, чего Светка добьется демонстративным протестом, — это новый акт мелодрамы.

Светка тяжело вздохнула, поплелась к дивану, присела на краешек. Мама на нее не смотрела — сидела, отвернувшись к окну, и мяла в руке платочек. Светка потянулась и неуверенно взяла пальцы ее свободной руки в свою. Немного сжала.

— Мам, ну, я же не хотела, — начала она, преодолевая внутреннее сопротивление. — То есть, я же не думала, что так получится. И вообще, это они все начали...

— Они? — мама быстро повернулась к ней, с дрогнувших ресниц скатились мутноватые капли. — Эти София и как ее… Мишель? Я так и знала, что это они тебя подбили! Замутили голову… Говорила же я: надо осторожнее выбирать себе подруг! Думаешь, я ничего не понимаю, а я сразу обо всем догадалась!

Светка сидела, тупо моргая, и смотрела на мать, не в силах понять, о чем та говорит. Все слова были знакомыми, но образовывали не больше смысла, чем выступление диктора северокорейского телевидения.

— Вы же не бегать на самом деле ходили, так? — Мама наклонилась вперед и оказалась так близо, что Светка рассмотрела гусиные лапки морщинок в уголках ее глаз и родинку на мокрой щеке. — Все дело в мальчиках, верно? Кто там был? Наверное этот Томми, да?

Жар полыхнул в груди, будто Светка сама была лифчиком, к которому только что поднесли спичку. Пламя побежало вверх, поджигая шею, щеки, уши...

— Там… никого больше не было, — выдавила она, пытаясь справиться с дыханием. — Совсем никого.

Дверь грохнула о косяк у Светки за спиной, пальцы лихорадочно повернули ключ. Она пронеслась через комнату и плюхнулась на стул. Взгляд упал на стихотворение в раскрытой тетради. Типичное не то! Слишком гладкое, слишком традиционное, слишком сентиментальное. Убогая писанина! Тетрадка шмякнулась о дверь одновременно с маминым кулаком, грохнувшим в дерево с другой стороны. Светка подобрала ноги на сиденье, заткнула уши и приготовилась к осаде.

В понедельник дождь все еще продолжал лить. Светка пришла в школу в дождевом костюме и резиновых сапогах. У Томми, похоже, такого не водилось. По крайней мере, когда он плюхнулся за парту рядом с ней, в его волосах блестели капли, прокладывая мокрую дорожку по шее за ворот футболки с длинным рукавом. Рукава тоже были мокрыми, по спине и груди расплылись темные пятна.

— Привет! — жизнерадостно бросила Светка.

Математик еще не появился, значит, если повезет, можно успеть договориться с Томми насчет злополучного проекта по датскому.

— Привет.

Томми был мрачен. Сидел к ней в профиль. Синяки на щеке побледнели и выцвели до желтизны. Светка решила не сдаваться.

— Как прошли выходные?

Он только плечами пожал и начал выгружать на парту тетради-учебники.

— Знаешь, у меня тоже фигово, — сделала Светка последнюю попытку.

На этот раз она удостоилась взгляда — такого, что сразу стало ясно: если Светка решила, что у нее проблемы, то только потому, что у нее слишком богатое воображение. Да пошел он, этот Мёрк! Светка решила проявить гордость. Открыла тетрадь и сделала вид, что проверяет домашку. Гордости хватило только до конца урока. Проект как-то надо было делать. И Томми — ее единственная надежда. На перемене она решила сразу перейти к делу — и без всяких там сю-сю.

— Слушай, Мёрк, — подкатила она к Томми, едва он вышел из класса. — В среду сдавать сценарий, а у нас еще… — Она задумалась: как сказать «конь не валялся» по-датски? — ничего не сделано. Придешь заниматься сегодня после уроков?

Вид у парня был такой ошарашенный, будто она его пригласила поиграть в гольф. Он что, вообще про проект забыл?!

— Я не смогу, — пробормотал он, теребя потрепанную лямку рюкзака. — После уроков — не смогу.

— А позже? — наседала Светка — откуда только смелость взялась? Она сама себе поражалась. Слова сыпались изо рта легко, ей даже не приходилось над ними думать. — Вечером?

Томми подтянул рюкзак повыше, одернул футболку, уставился на носки промокших насквозь кедов. На одном из них развязался грязный шнурок.

— Ну, это… Может, тебе Аденоид поможет? От меня все равно никакого толку.

Ишь, как его колбасит! Светка прищурилась. Во рту у нее пересохло, но воспоминания о том, что ей пришлось вынести из-за Томми в выходные, придало ей силы.

— Аденоид сегодня не сможет. Матиас, кстати, тоже. Что же, мне одной за всех пахать?

Если честно, остальных мальчишек Светка даже не спрашивала. Да и зачем? Матиас точно откажется — хотя бы потому, что с ними в группе Мёрк. А Аденоид… Да ну, от него только гайморитом заражаться.

Томми вскинул на нее страдальческие глаза:

— Блин, ну ладно. Только где встретимся-то? Библиотека в пять закрывается, а я до пяти точно не смогу.

— У меня? — выпалила Светка и с трудом подавила желание зажмуриться.

Томми снова уставился на свои кеды, будто хотел научиться завязывать шнурки силой взгляда.

— А что твои родители?

— А что родители? — нарочито беззаботно повторила Светка. — Мы сядем у меня в комнате и дверь закроем. Они мешать не будут.

Томми тяжело вздохнул, покусал губу, бросил на нее взгляд исподлобья:

— Ладно. Приду, — и потопал восвояси. Шнурок волочился за ним, подскакивая на каждом шаге.

Спина парня давно затерялась в толчее школьного коридора, а Светка все стояла на месте, пытаясь осознать, что только что произошло. Она сама заговорила с Томми Мёрком. Смогла связать несколько вполне осмысленных предложений. Она не заикалась, не краснела, не падала в обморок и не чихала. И Томми ответил ей. Более того, у них получился нормальный разговор. И она даже доблась того, чего хотела! Томми придет сегодня вечером к ней домой, чтобы вместе делать домашку! Атас!

Светка подавила желание дико заскакать по коридору, размахивая школьной сумкой и хохоча. Вместо этого она спокойно дошла до туалета и там уставилась в зеркало, делая вид, что моет руки. Неужели это все еще она? Или это кто-то другой влез в ее кожу, как Чужой? Тот же самый кто-то, кто населял ее тело в тот вечер, когда погиб в огне несчастный лифчик? Блин, что с ней такое происходит? Она закрыла глаза и расслабилась. Досчитала мысленно до пяти. Резко распахнула веки и — вот оно! То же самое лицо! Решительная линия челюсти, прохладный взгляд, излучающий… уверенность в себе? «Блин, это же… Неужели это тоже я?»

Она ощупала лицо мокрыми пальцами, повторяя знакомые линии. Кажется, она читала о чем-то подобном. Это называется раздвоение… нет, расщепление личности. Ну да, в «Таинственной истории Билли Миллигана» у парня их было больше двадцати — этих самых личностей. Книжку Светка так и не дочитала — она была слишком толстая и занудная, но факт этот запомнился, потому что поразил. А потом она посмотрела какой-то американский ужастик, где один мужик убивал личности внутри себя, чтобы избавиться о той, которая была преступником. В итоге, когда он уже думал, что остался один, одно из этих альтер-эго приперлось, и угрохало его цапкой — конечно, в психологическом смысле, потому что все эти типы существовали только у мужика в голове.

«Блин, неужели и у меня в башке тоже кто-то завелся? Неужели я схожу с ума?» Светка пялилась на свое отражение расширенными от ужаса глазами. «Нет, надо срочно слазить в интернет и посмотреть все про симптомы. И сделать это в школе — дома теперь компьютер не выпросишь». Она развернулась и вылетела из туалета, позабыв вытереть руки.