Глава 10. Samvær

Samvær:

Совместное времяпревождение(дат.)

(юр.) Время, которое ребенок проводит вместе с тем из родителей, с которым не живет постоянно после развода. Обычно оговаривается при разводе или устанавливается решением суда

Мама лежала на животе, неловко подогнув одну руку под себя и вывернув шею. Рассыпавшиеся волосы закрывали лицо. Шелковый халат с розами — давний подарок папы — задрался почти до ягодиц, открывая бледные ляжки с лиловой сеточкой вен. Из-под края халата высовывала хвостик мятая ночная сорочка. Левая нога — та, что не торчала из-за дивана, — была полусогнута в колене, будто женщина пыталась ползти. Муха с ленивым жужжанием опустилась на тапочку, которая еще сидела на левой ступне. Когда гудение крылышек оборвалось, в квартире стало совсем тихо. Только через стенку невнятно доносилась играющая у соседей музыка.

— Мама? — Томми опустился на колени.

Муха замерла. Ей явно не хотелось снова покидать крупную добычу.

Он потянулся и одернул край халата, чтобы прикрыть бесстыдную в своей беспомощности наготу. Рука случайно коснулась кожи. Томми вздрогнул. Бедро было теплым.

Этого оказалось достаточно, чтобы внутри сошла лавина. Томми затрясло, в ушах загрохотало, грудь заходила ходуном, будто в ребра бились бешено несущиеся под уклон ледяные глыбы. Пальцы лихорадочно отвели волосы с родного лица. Глаза обшаривали тело, ища следы крови, синяки — но ничего не находили. Томми пытался нащупать пульс на запястье безвольной руки — но никак не мог попасть в нужное место. Тогда осторожно притронулся к шее с левой стороны, как это часто показывали в кино. Надавил, потому что мешали жировые складки и поворот головы. Блин, показалось, или он действительно что-то услышал? Будто бы слабый хрип. И веки… они дрогнули, ведь так?

Томми припал к полу, почти ничего не видя перед собой: мир за пеленой слез искажался и плавился. Мокрые ладони гладили вялые щеки, губы бормотали что-то невнятное, голос срывался с шепота на визг. Но мама больше не шевелилась, или проклятые бесполезные слезы просто не давали это рассмотреть. Тогда он прижался ухом к ее рту, чтобы уловить тепло дыхания или малейший звук. Щеку защекотало — слабо, но ритмично. Томми задержал воздух в груди, прижал ладонь к ребрам, пытаясь унять рвущееся наружу сердце.

Да, точно. Мама дышала. При этом в горле у нее тихо клокотало — этот звук он и слышал раньше. Он судорожно выдохнул. Втянул в себя воздух. В нос ударила густая вонь перегара.

Томми отшатнулся и уставился на мать, сидя на коленях. Нет, только не это! Только не снова… Слезы высыхали на щеках, стягивая кожу солью. Он уже однажды сидел так, на полу, рядом с упившейся до бесчувствия матерью. Было это на кухне принадлежавшего им тогда дома, а Томми едва исполнилось семь лет.

Отец обычно возвращался из рейса в пятницу вечером, но в те выходные его что-то задержало. Субботу они с мамой встретили одни. Томми умчался играть на улицу, несмотря на мороз, и не вернулся бы до темноты, если бы пацаны из третьего не изваляли его в снегу, набив холодную массу вперемежку с ледышками за шиворот. Он пришел переодеться, ежась от стекающих по спине скользких струек, аккуратно сковырнул с ног сапоги и вытряс на пол снег вперемежку с талой водой. Мама всегда велела вытряхивать из обуви песок. Вот только Томми никак не мог запомнить, это надо было делать до того, как войдешь в дом, или после?

Он покричал маму. Хотелось еще погулять, но он не знал, что ему можно надеть. В доме было тихо — только бормотал из гостиной телевизор. Томми стянул мокрые носки и пошел наверх, в спальню. Когда он уходил утром, мама еще спала. Она только промычала что-то, когда он отпрашивался на улицу, и Томми решил истолковать это в свою пользу. Может, она еще не встала? Но кто тогда включил телек?

В темной спальне мамы не было — он даже под кроватью проверил. В гостиной тоже, хотя на столе стояла чашка с холодным кофе и несколько пустых бутылок. Или они там торчали со вчерашнего вечера? Он решил проверить туалет. Иногда вентилятор над унитазом гудел так, что приземлись за стенкой ракета с инопланетянами — и то не услышишь. На пути в ванную он и наткнулся на маму. Она лежала на боку в красной, пахнущей вином луже. А вокруг все было усыпано сверкающими бриллиантами. Бриллианты блестели и у нее в волосах, особенно яркие на черном. Мама была похожа на спящую красавицу, хрустальный гроб который кто-то разбил, наверное, чтобы ее поцеловать.

А потом Томми понял — он смотрит не на бриллианты, а на осколки стекла. Около раковины валяется бутылочное горлышко. Рядом с босыми пальцами ног поблескивает острым срезом ножка бокала.

Он знал, что нельзя заходить на кухню, когда там что-то разбилось. Можно порезаться, и тогда будет много крови и больно. И мама закричит, потащит под холодную воду и ткнет в ранку вату с чем-то щипучим. Но теперь мама сама лежала посреди осколков. Что, если она порезалась? Что, если часть красной лужи на полу — это ее кровь?

Томми снова позвал ее — так громко, как только мог. И пошел прямо по стеклу, не чувствуя боли. Он до сих пор отчетливо помнил сверкающие россыпи в маминых волосах. И еще — какой странно податливой и влажной была ее щека, когда он приложил к ней ладонь.

Все остальное ему рассказали потом. В памяти зияло черное пятно, какое образуется на бумаге, если долго тереть ее ластиком. Стационарного телефона у них не было. Мамин мобильник он то ли не нашел, то ли тот разрядился. Но Томми сообразил побежать к соседям. Босиком промчался по снегу, оставляя за собой кровавые следы, попросил позвонить и набрал 112 — номер, который папа на всякий случай написал жирным черным фломастером над телевизором, а Томми выучил.

Приехала скорая. И увезла их обоих — Томми и маму — на глазах обеспокоенных соседей и шмыгающих вокруг любопытных мальчишек. В больнице его отвели в отдельную палату и под местным обезболиванием вытащили все осколки и ступней и коленей. К маме его не пустили. Потом приехал папа и забрал их домой.

С этого момента Томми уже кое-что помнил. Помнил, как надеялся, дурачок, что его поддержат и похвалят. Ведь он сделал все, как надо, так? Не растерялся. Не распустил нюни. Он не очень понимал, что случилось с мамой, но знал точно, что ей было очень плохо, и что врачи зашили ей порезанную стеклом руку. Ему бы хватило, если бы отец похлопал его по плечу, и сказал, что гордиться им. Он пришел бы во восторг, если бы мама обняла его, притянула к себе, поцеловала в макушку и сказала, что любит .

Но отец только отдал ему старый мобильник, куда забил свой номер, и велел звонить, если что-то не так. Томми не решился спросить, включало ли «не так» маму, лежащую без сознания среди битого стекла. К счастью, ему никогда не пришлось звонить папе по такому поводу. Мама же обнимала его и целовала. Но лучше бы она этого не делала. Потому что проявляла она нежность, обычно сперва наорав из-за какой-то ерунды и прошпыняв Томми весь день, чтобы потом тискать его и щекотать, зацеловывать, обливая пьяными слезами, прижимать к себе так тесно, что у него сводило руку или ногу, пока мама не забывалась сном на диване.

В общем, родители ничего не говорили, но Томми и так стало ясно, что он обложался. Не надо было нестись сломя голову к Нильсенам. Не надо было вызывать скорую. Теперь весь поселок знал, что его мать — пьянь. Об этом ему первым делом сообщили ребята в школе. Еще Томми вызвали на беседу учителя, но отец научил его, что говорить. Мама пьет только по выходным и не больше одного бокала. То же он рассказал и теткам из коммуны, которые приперлись к ним домой. В общем, ему даже не пришлось особо врать. Мать действительно редко выпивала больше бокала за вечер. Никто же не спрашивал о размерах этого бокала. А теперь эта посудина, больше похожая на круглый аквариум без рыбки, покоилась на дне мусорки в виде тысячи острых кусков.

В конце концов, Томми решил, что сам во всем виноват. Разве мама прикладывается к бутылке не из-за него? Ведь она каждый день твердит, что Томми ее «доводит». Если бы он всегда убирал у себя в комнате. Если бы не боялся по ночам ходить в туалет. Если бы не пытался скрыть мокрые пятна на паласе под кучей грязной одежды, а вонь — постоянно открывая окно. Если бы лучше учился. Если бы не рвал штаны на коленках. Если бы...

Должно было пройти шесть лет, чтобы Томми понял — ни хрена не изменилось. Он давно перестал писаться по ночам и бояться темноты. Мать видит его два раза в месяц и представления не имеет, чем он живет, а глушит по-прежнему. Все стало даже хуже. Он снова сидит здесь — те же яйца, только в профиль. Телефона нет. Кому звонить, не понятно: в скорую? Или в полицию? Вариант с соседями навряд ли прокатит. Скорее всего, его просто пошлют. Или потрут злорадно руки: «Наконец-то, дожралась!» — и захлопнут дверь перед носом. Так что лучше просто подождать. Мать проспится и будет огурцом. А если вызвать врачей, опять на нее коммуна наедет или жилконтора — и мама ему за это спасибо не скажет.

Томми поднялся, опершись на журнальный столик. Разномастые бутылки и стаканы теснились там, как брошенная во время отступления боевая техника. Переполненные пепельницы, окруженные кучками серого пепла, напоминали воронки от взрывов. Лужицы пролитого алкоголя темнели потеками крови. Из одной скелетом торчала обглоданная виноградная веточка. После такого сражения неизбежно должны были остаться трупы. Томми покосился на валяющуюся между столиком и диваном мать. Судя по ночной сорочке и халату, пить она начала уже с утра. Хотя все относительно. В последнее время утро для мамы обычно начиналось после полудня.

Мысли вернулись к мужику с красными, как у кролика глазами, отобравшего деньги на билет. Что-то на домушника он мало смахивал. Скорее всего, просто один из маминых собутыльников. Количество стаканов говорило о том, что тут веселилась целая компания. Остальные свалили, как синька кончилась, а этот решил нагрести по карманам на опохмел.

Томми решил уложить мать поудобнее — больно было смотреть, как она раскинулась практически полуголая на грязном холодном полу. Он ухватил безжизненное тело под мышки, но едва смог приподнять его — мама здорово располнела за последний год, а в Томми и сорок кило едва наберется, незря Кеннет его дохляком зовет. Пришлось сходить в спальню и притащить оттуда подушки и все одеяла, которые удалось найти. Что-то Томми подпихнул под маму, чем-то укрыл ее сверху. Главное, чтобы голова на боку лежала, на случай если блевать будет. Это было все равно что укладывать спать куклу — кажется, девчонки как-то заставили его этим заниматься в детском саду. Только у кукол обычно при этом не текут слюни и не сипит в горле.

Управившись, Томми пошел в коридор и тщательно запер дверь, дополнительно накинув цепочку. Если красноглазый все-таки соображал на пятерых-шестерых с матерью, фиг знает, не придет ли ему в голову вернуться с новой порцией бухла, купленной на стыренные денежки? Потом Томми потопал на кухню — сообразить, что бы пожрать. В холодильнике обнаружилась баночка сметаны, покрытая зелеными пятнами плесени. Сморщенный огурец — наверное тот, что Томми купил в свой последний приезд. И пакет из-под хлеба. Пустой. Он машинально вытащил пакет и открыл дверцу под мойкой, где стояло мусорное ведро. На кеды вывалилась лавина яичных скорлупок, мятых сигаретных пачек, луковой шелухи, рыбных скеклетов и прочего дерьма в последней степени разложения. Блин! Теперь ясно откуда в квартире появились мухи.

Томми оглядел царивший вокруг срач. Непонятно было, за что тут хвататься: покрытую засохшей коркой объедков посуду, усеявшие линолеум отходы вперемежку с чем-то мелким, белым и явно живым или липкие бурые пятна, к которым противно прилипали подошвы. А ведь он все тут прибрал в прошлый раз. Мать еще извинялась, что квартиру запустила, ссылалась на болезнь. Да у нее только одна гребаная болячка, зато неизлечимая! Он пнул попавшуюся под ноги коробку из-под хлопьев и бессильно опустился на табурет. Надо бы раздобыть еды. Сам-то он мог и перетоптаться, но матери тоже надо что-то есть, а то точно в больничку загремит. Только вот денег совсем нет. Красноглазый синяк спер последнее.

Полчаса он потратил, разыскивая заначку. Переодически проверял мать на признаки жизни. Пару раз сходил на кухню, чтобы вылить в мойку остатки из найденных бутылок. Наверное красноглазый совсем окосел, раз их просмотрел. Заначка точно должна быть, но найти ее в груде старых реклам, брошенных кое-как тряпок, смятых жестяных банок и коробок из-под пиццы и китайской жратвы было миссией, достойной по сложности Итона Ханта. Пришлось удовольствоваться найденной под креслом монеткой в двадцать крон. Спасибо дырявому карману алкаша. Не густо, но макарон можно купить.

Томми снова проверил мать. Дыхание ровное, пульс вроде тоже. Если метнуться в ближайший «Нетто», то можно будет сообразить ужин. И даже съесть его вдвоем, если мама к тому времени проспится. Ключ нашелся на обычном месте — крючке в виде оленя с рогами в коридоре.

В супермаркете Томми бросил в корзину две пачки дешевых макарон и пакет молока. Сосиски влезли под пояс штанов — их удачно прикрывали длинные полы новой куртки. Карманы в ней тоже были очень удобные — один удалось набить пончиками, а второй оттянула бутылка кетчупа и банка тунца. Больше в Томми не влезло. Он спокойно бросил монетку в лоток кассира и вышел на улицу. Мать дома была еще жива — даже перевернулась на бок. Чистых кастрюль в шкафу не нашлось, так что пришлось отскрести пару штук — в одной, кажется, сгорел рис, а в другой буйно цвело что-то желтушное.

Стараясь дышать в сторону, Томми как раз запихивал в мешок из «Нетто» обнаруженную под мойкой новую форму жизни, когда из коридора донеслась какая-то возня. По ходу, кто-то неумело открыл замок, и теперь брякал цепочкой, дергая дверь и пересыпая свои действия хриплыми матами. «Красноглазый вернулся», — мелькнуло у Томми. Невольно прижав ладонь к вспухшему на ребрах синяку, он огляделся в поисках подходящего оружия. Сковородка не подойдет. А вот молоток — пожалуй. Хоть и для отбивки мяса. Он с удовольствием сделает отбивную из морды носатого.

Вооружившись, Томми убавил огонь под сосисками и отправился в коридор. Вонючий ворюга уже просунул в щель длинные волосатые пальцы и пытался откинуть цепочку, подбадривая себя проклятиями.

— Убери лапы, гнида! — Томми взял молоток на изготовку. — А то придется пальцы с пола собирать.

Волосатые сосиски исчезли, зато в щель ткнулся носяра, покрытый густой сеткой лопнувших сосудов.

— Ах ты, гавнюк мелкий! Я ж тебя урою!

Томми молча прицелился и засветил молотком в центр легкой мишени. Нос настырного хмыря лопнул, как фруктовая конфетка в рекламе. Красное брызнуло на дверь и пол под ней. Сам хмырь взревел, будто подстреленный кабан, схватился за морду и задолбился дверь пуще прежнего, фыркая кровью и обещаниями скорой расправы. Томми попятился. Может, лучше отыскать мамин мобильник и все-таки набрать полицию, пока этот псих проспиртованный не вынес весь косяк с цепочкой вместе? И тут он наткнулся спиной на что-то мягкое.

— Томми, что ты тут делаешь? — мама хрипло закашлялась. Пришлось поддержать ее под руку — она еще непрочно стояла на ногах. — Что происходит?

— Вообще-то, сегодня пятница, — проорал он, пытаясь перекрыть вопли красноглазого, ставшего плосконосым. — Мои выходные. Забыла?

Мать приложила руку к глазам — то ли их резал электрический свет, то ли пыталась вспомнить, когда в последний раз смотрела на календарь.

— Помоги мне закрыть дверь, — Томми легко тряхнул ее, чтобы привести в чувство. — Этот мудак скоро ее так с петель сорвет. Я ему пытаюсь объяснить, чтоб валил отсюда, но он понимать не хочет.

Мама отняла ладонь от глаз и прищурилась, будто впервые увидела, что с дверью что-то не так, и теперь пыталась разглядеть, что за опасный зверь мечется по ту сторону. Краснорожий между тем подустал бесноваться и решил сменить тактику. Пошуршав пакетом, он ткнул в щель упаковкой пива — в банках заманчиво булькнуло: «Дитте, ягодка! — пожаловался хмырь, прихлюпывая носом. — Я тут тебе принес, а твой щенок меня домой не пускает. Дерется, паскуда».

Мать сухо сглотнула и перевела на Томми опухшие глаза. Синяки под ними делали ее похожими на Матиаса, и Томми почему-то стало стыдно. Он понял, что все еще сжимает в руке мясной молоток, и сунул его за спину.

— Как ты мог?! — мама выпрямилась, сразу став выше ростом и похожей на прежнюю себя. — Ударить человека… Это Сигурд. Он живет здесь. Открой ему дверь и извинись.

«Ага, живет! — Томми покрепче перехватил молоток. — Одну неделю? Две? Или только вчера въехал?»

— Пожил и хватит, — хмуро заявил он. — Пусть валит отсюда со своей выпивкой и дорогу обратно забудет.

Пиво исчезло, зато в щелке снова возник Сигурдов расквашенный нос, и внутрь полился сточный поток ругательств. Мама заметно расстроилась, схватилась рукой за дряблое горло:

— Ты такой же, как твой отец! — ей пришлось кричать, потому что Сигурд никому не давал слова. — Ишь, раскомандовался! Это, между прочим, мой дом. И я решаю, кому тут жить, а кому нет!

Это стало последней каплей. Томми запустил молотком в стену — материн сожитель мгновенно заткнулся, щель опустела, — и заорал:

— Ну так и живи с этим козлом! А я с ним — не буду. Я вообще тут в последний раз. И на конфирмацию мою не приезжай, не позорься. И так в школе задолбали мамкой-алкоголичкой!

Он подхватил брошенный в коридоре рюкзак и метнулся к двери. Пальцы скребли по цепочке, но рука так тряслась, что Томми не мог вытащить ее из гнезда. В паре сантиметров от его лица вдруг возникли блестящие глаза и кровавые сопли:

— Ты как разговариваешь с матерью, сучонок! — Сигурд напирал на дверь, натягивая цепочку, так что снять ее теперь было невозможно. — Был бы я твоим отцом, спустил бы штаны и так ремнем отходил...

Томми отскочил от двери, чувствуя, как его распирает отчаяние, и давление внутри растет, грозя вырваться неуправляемым ураганом. Мать протянула к нему вялые руки:

— Сынок, я...

Он мог бы ударить ее сейчас. Но вместо этого подпрыгнул и изо всех сил засветил ногой в дверь. Сигурд взвизгнул. Попало ему по остаткам носа или пальцам? Мать завопила за спиной. Томми рванул обвисшую цепочку и наконец выломился на свободу. Мамин дружок барахтался на площадке, капая повсюду кровью. Томми перепрыгнул его вытянутые грабли и помчался вниз через две ступеньки. Завывания матери эхом отозвались в винтовом проходе:

— Сигурд, о, боже!.. — а потом покатились вслед. — Я твоя мать! Я решаю, должны мы видеться или нет!

— Почему это?! — Томми затормозил, вцепившись в перила. Заорал, задрав голову кверху. — Потому что ты меня родила?! А я разве просил об этом?!

Он помчался дальше, мимо пялящихся любопытными линзами глазков, мимо ряда почтовых ящиков, из которых торчали пачки неоплаченных счетов и никому не нужных реклам, мимо прикованных к стойке велосипедов, сломанных скамеек, скрипучих качелей, забитых древними драндулетами парковок, дальше, дальше, через кладбище, мимо больницы, в парк, а потом — к заливу.

Томми бывал здесь раньше. Ему нравилось смотреть на воду. И на сады, спускавшиеся прямо к морю. Подумать только, всего несколько километров от квартала с «социальным» жильем — и ты в элитном районе, где даже крошечный домик идет по цене не меньше трех миллионов. А все из-за него — фьорда.

На этот раз Томми свернул к парусному клубу. Здесь у причалов покачивались белоснежные яхты, и волны нежно нашептывали что-то в их борта — если сидеть тихо-тихо, то можно разобрать отдельные слова, складывающиеся в истории. Его всегда успокаивала здешняя тишина, чайки и носящиеся по молу собаки. Здесь было хорошо думать, даже без собак — для них, по ходу, стало уже поздновато. Томми сбросил наземь рюкзак и присел на круглую штуковину, к которой швартуются яхты. Рядом на торчащую из воды сваю плюхнулась здоровенная чайка. Ей, по ходу, не спалось. Она поглядела одним кругым глазом на Томми, издевательски гоготнула, и повернулась к нему задом.

«Эт точно, я в полной жопе, — подумал он. — Ноги отваливаются. И чего я сюда приперся? Если домой ехать, на вокзал надо. Пока еще не поздно. Когда, интересно, последний поезд на Эсбьерг? Но даже если я на него успеваю… Бабла нет. Билета нет. На скамейке, что ли, бомжевать?»

Он пожалел, что не врезал Сигурду молотком еще и по яйцам. Потом пожалел, что вообще ему врезал. Может, тогда можно было бы у матери как-то перекантоваться до утра. Или вытрясти из красноглазого денег. Хотя откуда там… Сидит, небось, теперь, сволочь, жрет макароны с сосисками и пивком запивает. А мать скармливает ему последний пончик, возмещает причиненный сыном моральный ущерб.

Чайка на свае переступила с ноги на ногу и взъерошила перья. Томми поежился. С фьорда задувал холодный ветер. После бега он взопрел, но теперь тело быстро остывало, скоро его начнет бить дрожь. Вот что за придурок?! Наговорил матери всякого, истерил, как первоклашка. А ведь тупому ясно — перестанет он приезжать, она совсем пойдет вразнос. Так за ней хоть какой-то присмотр. Вон, макароны с сосисками пожрет сегодня, пусть даже с Сигурдом этим своим. А бросить ее, глядишь, через пару месяцев пойдет с мешками по воказалам таскаться, как та вонючая бомжиха в Эсбьерге.

«Да кого ты обманываешь! — голос в голове бурчал с отцовскими интонациями. Томми ненавидел его, но заткнуть не мог. — Приезжай ты, не приезжай — матери все пофиг. Вон, сразу после развода, она названивала чуть не через день, на вокзале встречала, задаривала всякой дешевой ерундой, даже скейтборд купила. Пусть из секонд-хэнда, пусть местные гопники отжали его на следующий день — но купила же! Вы ходили вместе в ботанический сад, смотреть дышащую тропиками оранжерею и попугаев, и в замок «Колдинг Хус», где как раз шла ролевая игра, и мать решила, что тебе только и не хватает для счастья — носится по лужайкам, размахивая деревянным мечом. Но когда это было?

А помнишь, как она в первый раз забыла позвонить? Помнишь, как в первый раз забыла встретить? Как ты сам набирал ее, она долго не брала трубку, а потом в телефон пьяно гоготал какой-то мужик, пока ты не дал отбой? Помнишь, как она начала пить — прячась от тебя на кухне, где в пустой пачке посудомоечного средства стояла початая бутылка? Как ты нашел заначку, а мать притворилась, будто это что-то, забытое там давным-давно, а сама спрятала новую бутылку в корзине с грязным бельем?

Теперь она вообще перестала стесняться. Глушит в открытую. Спит с этим Сигурдом. Хотя, может, так оно и лучше? Пока он с ней живет, другие хоть таскаться не будут? Те, от кого оставались окурки, сбежавшие под кровать грязные носки, мокрые полотенца на полу в ванной, завязанные узелком гандоны в помойном ведре? Что, все еще будешь притворяться, что ты этого не видел, малыш Томми? Все еще будешь надеятся, что она изменится, твоя мать?»

Он сдавил руками голову. Хотелось, чтобы она треснула, как перезрелая тыква, чтобы гнилые мысли вытекли из нее на бетон и были смыты набежавшей волной. Но они продолжали ворочаться в котелке, давя на виски и лобную кость, будто кто-то злой и упрямый мешал и мешал бурлящее варево огромной железной ложкой.

«Ладно. Что теперь? Зайцем на поезд и домой? Отец сразу все поймет. Ему даже объяснять ничего не надо. И, конечно, запретит поездки к матери. Давно бы запретил, если бы знал, как обстоит дело. Если бы я не втирал ему очки. Фак, какая разница, я же сам решил, что больше не поеду». Томми яростно потер лоб. «Блин, все-таки разница есть и большая. Одно дело, если я сам не хочу ехать — главное слово «если». А другое — когда батянька орет и не дает бабла. К тому же, еще остается Ханна. Если она разует варежку и начнет мать грязью поливать — а ей это сплошное удовольствие — то я точно с ней чего-нибудь сотворю. И тогда отец чего-нибудь сотворит со мной, тут я оплеухой не отделаюсь. А мне уже на сегодня драк хватит. Не, домой точно не вариант. Только не сегодня. Тогда куда?»

Томми тоскливо посмотрел на чайку. Словно почувствовав его взгляд, птица повернулась к нему другим глазом, скрипуче рассмеялась «А-ха-ха!» и, взмахнув крыльями, провалилась в темноту. Вот, даже ей есть куда лететь. Вздохнув, Томми поднялся, потер замерзший зад и побрел в направлении вокзала.

Он давно знал, что примерно процентов восемьдесят того, что показывают по ящику — шоу для хомячков. Например, в кино бездомные, шлюхи и сбежавшие из дому подростки постоянно ночуют на вокзале — в тепле, вольготно разлегшись на вполне уютных скамейках, не обеспокоенные стриссерами или темными личностями, интересующимися содержимым чужих сумок и карманов. В реальности, когда Томми дотащился наконец до станции, она была темна и надежно заперта. На всякий случай он подергал дверь, но чуда не свершилось.

На перроне воняло холодным табаком и мочой, зябко жмурились редкие фонари, мерцало зеленоватое табло с расписанием поездов. Томми остановился прямо под ним, зашевелил губами, пытаясь сложить разбегающиеся значки в знакомое слово «Эсбьерг». Буквы издевались над ним, не хуже чайки: прыгали, перескакивая со строчки на строчку, менялись местами, играли в чехарду. Он не сдавался, упрямо начиная сначала, снова и снова. Он должен был выяснить, когда отходит следующий поезд.

— Эй, мальчик, ты на поезд опоздал?

Голос над ухом раздался так неожиданно, что Томми дернулся и чуть не уронил рюкзак, висевший на одном плече. Мужик возник как из-под земли — куртка с капюшоном, полы нараспашку, выпирающее над ремнем брюк пузцо, бледная морда, какая-то смазанная, с нервной кривой улыбочкой и сальными глазами. Томми бросил быстрый взгляд по сторонам. Вокруг, конечно, никого. Только ветер скрипит вывеской над газетным киоском — тоже давно закрытым.

Словно в ответ на его взгляд, мужик засуетился, облизнул тонкие губы:

— Тебе куда нужно? Долго ждать следующего?

Сальный тип стоял слишком близко, слишком пах приторным парфюмом, но Томми пришлось придумать вежливое вранье:

— В Эсбьерг. Вы не гляните, когда туда поезд? Я это… очки забыл.

Тип обрадованно задергался, придвинулся еще ближе — как будто, чтобы лучше рассмотреть табло.

— В 23:41. Региональный.

— А щас сколько? — Томми осторожно отодвинулся, но тип не отставал, сунул прямо под нос часы с подсвеченным циферблатом, попытался приобнять другой рукой.

— Еще полчаса до отхода. А билет-то у тебя есть?

Томми мотнул головой и попятился. Тип просиял фальшивой улыбкой. Между передними зубами у него что-то прилипло.

— Хочешь, я тебе куплю? А пока пойдем погреемся.

— Вокзал закрыт, — Томми отступил еще на шаг. Приготовился огреть сального рюкзаком, если полезет.

— А мы в туалет, — предложил тип с придыханием. — Тут рядом. Чистый, теплый, — он протянул свою граблю, шершавые потные пальцы мазнули по щеке.

Томми увернулся, поднырнул под протянутую руку и рванул по перрону, ожидая в любой момент услышать топот ботинок за спиной. Но сзади было тихо. Добежав до угла вокзального здания, он обернулся. Мутный мужик все еще торчал под расписанием, переминаясь с ноги на ногу, будто ожидал, что подслеповатый мальчишка передумает и вернется.

— Отымей себя в зад, пидор! — Выкрикнул Томми, демонстрируя стредний палец, и нырнул в безопасность вокзальной тени.

Там он и тусовался, пока на перроне не стали собираться поздние пассажиры. К этому времени мутного типа, конечно, и след простыл. Томми настороженно вышел на свет, стараясь держаться поближе к старичку с чемоданом на колесиках и компании молодых ребят, похожих на студентов, подкалывавших девчонку с гитарой и в юбке до пят. За нею он и ввалился в теплый вагон, нашел пустое место у окна — благо выбор был богатый, народ не тянуло путешествовать по ночам.

От тепла и безопасности Томми разморило. Он пытался держать тяжелеющие веки открытыми — не потому, что боялся проехать свою остановку — она была конечной, а на случай контролеров. У него теплилась слабая надежда на то, что их не будет в ночном поезде. В конце концов, пассажиров тут — раз два и обчелся. Могли бы сэкономить деньги налогоплательщиков, как вечно ворчал отец. Перед глазами мелькали, будто отснятые на камеру, события прошедшего дня. ”Ничто не имеет значения”, — всплыла в памяти фраза из книги, которую, казалось, он слушал тысячу лет назад. Насколько все было бы проще, если бы он мог поверить в эту философию. Стать пофигистом. Спрятаться от жизни на дереве. Стереть со лба надпись: «Врежьте мне побольнее!» Или там стояло: «Нагните меня»? «Трахните меня в сортире?»

— Ваш билет, молодой человек?

Спросонья Тонни решил, что это давешний извращенец лапает его, и стряхнул легшую на плечо руку. Но вместо сального типа над ним склонился контролер — в форме, фуражке и с прочими причиндалами. Билета у Томми, конечно, не было. Контролер вытащил свою электронную машинку и принялся выписывать штраф.

— Как тебя зовут?

Старичок с чемоданом, сидевший через проход, навострил ухо, заткнутое слуховым аппаратом. Нашел тоже развлечение!

— Сигурд, — буркнул Томми. — Нильсен.

— Номер социального страхования?

Он назвал, только поменял местами последние цифры.

— Странно, — усмехнулся контролер, морща желтоватые усы. — Ты вроде не похож на девочку.

И этот туда же!

— Только тронь меня, старый козел, — прошипел Томми, прижимая рюкзак поближе к телу, — я на весь вагон заору, даже глухарь напротив услышит.

Усатый оскорбленно выпрямился, поправил зачем-то галстук.

— Вы, юноша, меня не так поняли. Номер, который вы назвали, кончается на четное число. А четные числа дают только девочкам.

Томми понял, что обложался. Система оказалась хитрее его. Наверное, надо было продолжать врать и выкручиваться, но он так устал. Чувствовал себя шариком, из которого выпустили почти весь воздух, — раньше круглый и легкий, он валяется теперь вялой морщинистой тряпочкой, и все топчут его ногами.

— Я ошибся, — пробормотал он. И назвал правильный номер.

— Возможно, вы и с именем ошиблись? — осведомился контролер. Наверное Томми выглядел действительно жалко, потому что голос усатого звучал почти сочувственно.

— Угу.

Ладно, чего теперь рыпаться-то? По номеру страховки все равно все данные пробьют, хоть юли, хоть нет.

Контролер записал в электронную книжку настоящее имя Томми, адрес, и выдал квитанцию на уплату штрафа. Шестьсот пятьдесят факинг крон, мэн!

— Твоим родителям придет письмо со счетом через пару дней. Надеюсь, в следующий раз они дадут тебе денег на билет.

Контролер повернулся к глухому старикану, уже протягивающему карточку трясущейся рукой в бурых пятнах. А Томми все сидел, не в силах оторвать взгляд от цифры на квитанции. Вот обрадуется батянька, когда получит письмо! «Лучше бы мне к этому времени уже быть на дереве. И желательно на самом высоком баобабе». Томми закусил губу и принялся рвать бумажку на мелкие кусочки.