Cristi Neo - Балаганчик кривых зеркал

Свойство: отражаться только в кривых зеркалах.

Скрипя изношенными колесами и угрожая перевернуться на каждой колдобине дороги, в еще дремавший ранним утром городишко въехал цветастый тарантас. Тянувшие за собой колымагу ишаки радостно заверещали и моментально пристроились объедать развесистые заросли вереска, щедро кустившегося и расточавшего тлетворно-медовое благоухание на клумбе у ратуши. В упоении они даже не заметили, как тарантас затормозил аккурат в их филейные части. Эта парочка вообще привыкла не замечать всякие невзгоды, неизменно встречая любое неприятное или радостное событие оглушительным ржанием. «Живи на позитиве, если ты не слабак!» — таков был их девиз.

В это время из тарантаса, скрежеща суставами и покряхтывая, вылез странного вида господин в потрепанном плаще землистого цвета и в увешанной разными амулетами шляпе. Зловеще похрустев костяшками пальцев, он направился в ратушу, чтобы уже через несколько минут выйти оттуда с почтительно лебезившим перед ним градоначальником:

— Конечно-конечно! Размещайтесь, как вам будет удобнее! Какие у вас милые животные! — ласково потрепал по холке одного из доедающих медоточивый вереск ишаков, градоначальник. — Сколько будет угодно, столько представлений и давайте, мы всецело за, даже не сомневайтесь!

— Гхм, на том и порешим, — изобразил подобие улыбки мрачный господин в шляпе и, просвистев какую-то затейливую мелодию, направился в сторону рынка. Ишаки зачарованно оторвали морды от остатков растительности, еще недавно украшавшей клумбу, и беспрекословно направились за ним.

Уже пополудни на краю рыночной площади красовался цветастый шатер, а неопрятного вида женщина-свинья назойливо раздавала приглашения на вечернее представление. «Сегодня или никогда! Этим вечером вы можете посмотреть в глаза своему самому потаенному страху и рискнуть сразиться с ним один-на-один!» — гласили аляповатые бумажки, засаленные толстыми сардельками пальцев зазывалы. Прохожие недоуменно косились на хрюшкодаму, переводили взгляд на шатер, бросали взгляд на полученные афишки, и что-то необычное мелькало в их глазах.

К вечеру, когда уже почти стемнело, вокруг шатра собралась изрядная толпа. Люди в маленьких городках вообще не избалованы всякими развлечениями и представлениями, но тут их явно привлекло не только желание повеселиться. В воздухе будто бы витало напряжение, смутно угрожавшее прорваться грозой. И когда все та же дама-свинья распахнула вход в шатер, толпа ринулась внутрь, быстро занимая места. Никто не напевал песни, не хохотал и не удивлялся, почему с них на входе не взяли плату. А это и в самом деле было странно, ведь гастролеры в этих местах всегда стремились только набить карманы медяками и поскорее укатить дальше, понимая, что в такой глуши особо не разживешься.

Наконец свет погас, сменившись синеватым свечением, и представление началось. Хотя к таким зрелищам жители городка явно не привыкли. Это было что-то непонятное и совершенно не веселое. Для начала на сцену приковыляла женщина с четырьмя руками и двумя головами. Одна из сросшихся сестер плакала и рассказывала второй, как к ней несправедливы ее поклонники, как мало уделяют ей почтения, и как несправедлива жизнь. Ее плачущаяся голова олицетворяла мятущуюся женскую душу, которая сначала пыталась украситься «блондораном», а потом скрыть отсутствие интеллекта «басмой». Отросшие и заново перекрашенные корни, полоски всклокоченных прядей выдавали эту голову «с головой». Ее товарка понимающе кивала и подавала рыдающей салфетку за салфеткой, соглашаясь, что поклонники явно гораздо несправедливее, чем жизнь. В итоге обе скрылись под ворохом смятых салфеток и грузно вышедшая на сцену женщина-свинья смела мокрый «Эверест» за кулисы, а перед публикой появился бешеный доктор.

Карлик просеменил на своих кривых ножках к самому краешку сцены и запел. Визгливый фальцет рвал уши и нервы, а отрывистые слова добавляли этой какофонии убийственности. Он верещал о том, что все люди неизлечимы, а ему от этого настолько больно и горько, что приходится ночевать в морге, наслаждаясь ароматом формалина. Когда слушателям стало совсем не по себе, карлик брякнулся в обморок прямо на колени почтенной даме из первого ряда.

Пока безотказная женщина-свинья уносила тщедушное тельце разочаровавшегося в бессмысленности бренного бытия карлика, перед публикой появилась девочка-дрессировщик. Внушительный хлыст в ее ручонках выглядел особенно дико на фоне заостренных зубок, которые не могла скрыть заячья губа. Коленки у несчастного создания тоже, как у кролика, были вывернуты назад. Однако грозный рык, вырвавшийся из ее глотки, заставил содрогнуться даже задний ряд расслабившихся было зрителей.

— Ма-алчать, ать-ать! Что вылупились? Это вам не по домишкам кисели башмаком хлебать! — распалялось острозубое создание, пощелкивая кнутом по сцене. Девочка пристально смотрела в зал, ощупывая взглядом каждого, и каждому доставалась свежая порция отборной ругани и разоблачений. Люди начали переглядываться, краснеть и прятать глаза. Им стало неудобно, что они, такие вроде нормальные и здоровые люди, в меру работящие и любящие расслабиться, соблазнились потратить вечер на то, чтобы поглазеть на этот балаганчик с уродцами. Ведь сейчас стало непонятно, кто на кого глазеет на самом деле. Наконец скрипнула скамья, один из мастеров встал и решительно направился к выходу. За ним, сначала робко, а потом все более широким потоком устремились и остальные. Люди покидали цветастый шатер молча и, не обменявшись даже парой слов, расходились в разных направлениях. Каждый думал о своем: о беспочвенных обидах и завышенных претензиях, о вечных жалобах и нытье, о моральном уродстве и жажде повелевать. Все спешили избавиться от страшного откровения, как от чего-то постыдного и тягостного.

Тем временем мрачный господин в шляпе и женщина-свинья упаковывали пожитки в тарантас, чтобы, угостив напоследок ишаков-оптимистов волшебным пенделем, продолжить гастроли своего цирка, который совсем даже и не цирк. Они побывали уже не в одном таком благостном и с виду спокойном городке. И не один лишь обглоданный вереск оставался знаком их пришествия. Посмотрев в пугающие зеркала представлений этого балаганчика, многие люди действительно становились другими, не желая и дальше быть такими смешными и ужасающими уродцами, которых впору со сцены показывать.

И что-то незримое менялось в таких городках, не только ранее дурманивший сознание вереск — сами люди. Начинало даже казаться, что наконец они поняли: видимость счастливой, опьяненной вереском, жизни, когда стыдно показать кому-то свое настоящее лицо, это далеко не сама жизнь и даже не репетиция, а пугающий дурманный кошмар. И пора просыпаться, чтобы совсем не пропасть в изолирующем и таком удобном самообмане.