Глава двенадцатая, в которой мы следуем за белым волком

Все давно уже разошлись по своим комнатам, и я, раздевшись, сидела на постели, потерянно расчёсывая волосы — механическими, неживыми движениями, — когда в мою спальню вдруг проскользнула Бланш.

Её вид вывел меня из оцепенения, в котором я пребывала.

— Ты с ума сошла? — воскликнула я; сестра была в одной ночной рубашке, как и я, лишь шаль набросила сверху. — В таком виде шла по коридору?

— Кто бы говорил! — Бланш, хихикая, села на край кровати, на резных столбиках которой покоился тёмный бархатный балдахин. — Можно подумать, тебе дозволительно всё время нарушать правила, а мне ни разочка нельзя.

— Так хочешь выслушивать от матушки то же, что регулярно выслушиваю я?

— Ты же ей не скажешь, а больше она никак не узнает, — безмятежно ответила сестра. Взглянув в окно, за которым разливала свой серебряный свет почти круглая луна, резко посерьёзнела. — Ты ведь не пойдёшь искать привидений, Бекки?

Я невольно улыбнулась, даже несмотря на невесёлые мысли, вихрившиеся в моей идущей кругом голове:

— А ты хотела пойти со мной?

— Нет. Вернее, днём хотела, а теперь не хочу. И желала убедиться, что ты не пойдёшь. — Бланш, поёжившись, плотнее закуталась в шаль. — Просто… мне кажется, они и правда могут здесь обитать. Не хочу, чтобы с тобой что-то случилось. Ты ведь не пойдёшь, правда?

Вздохнув, я погладила сестру по волосам, рассыпавшимся по её плечам витыми золотыми нитями. Сама того не зная, Бланш задала мне вопрос, мучивший меня с тех пор, как я пересекла порог этой спальни.

Остаток вечера после возвращения из лабиринта прошёл для меня, словно в тумане; я смутно помнила, как мистер Форбиден объявил, что нашёл меня в одной из комнат, и как я сидела в углу, не слыша никого и ничего, думая обо всём, что произошло, и обо всём, что я услышала.

Могла ли я считать его слова признанием? Или же нет? Я понимала, что часть меня отчаянно хочет верить в последнее: что всё сказанное им на самом деле не имело к нему отношения, что то были лишь отвлечённые вопросы, которыми мистер Форбиден хотел испытать мои чувства… но другая часть — та же, что вынудила меня в лабиринте задать свой собственный треклятый вопрос, — шептала мне «l’amour est aveugle*». И чем больше я верила этому шёпоту, убеждавшему, что я занимаюсь самообманом, — тем больше меркло во мне желание обследовать Хепберн-парк, ещё утром занимавшее все мои мысли.

(*прим.: Любовь слепа (фр.)

Нет, я не верила, что найду в особняке привидений. Но верила, что могу обнаружить нечто куда страшнее. Доказательство того, что все мои опасения — правда.

И что я буду делать, получив их, я не знала.

— Не волнуйся, Бланш. Не пойду, — произнесла я.

Сестра с облегчением кивнула. Потом без всякого перехода заявила:

— Мистер Форбиден, оказывается, такой славный! И совсем не страшный. Мне хотелось бы, чтобы он был нашим дядей. — Её голос звучал застенчиво и немножко мечтательно. — Всегда хотела дядюшку, который бы нянчил нас с тобой и развлекал папу. Папе ведь не хватает в Грейфилде мужской компании, раз мы с тобой обе уродились девочками… — она вдруг нахмурилась. — Но я не могу понять, как Лиззи могла увлечься мистером Форбиденом. Он же старый!

Я отвернулась, чтобы Бланш не увидела выражения моего лица:

— Не такой уж и старый.

К счастью, мой голос прозвучал достаточно небрежно.

— Ну, ему же никак не меньше сорока!

— Сорок — это ещё далеко не старость. И выглядит он очень моложаво. К тому же, боюсь, Лиззи интересует в первую очередь не сам мистер Форбиден, а всё, что к нему прилагается.

— Бекки! Как ты можешь так говорить? — укоризненно воскликнула Бланш. — Разве Лиззи, наша Лиззи, может быть расчётливой и корыстной?!

Я скосила взгляд в её сторону: чтобы увидеть большие синие глаза, в которых плескалась та невинная наивность, к коей я так и не привыкла за минувшие семнадцать лет.

— Нет, конечно, — мирно произнесла я. — Действительно, глупость сказала.

Бланш удовлетворённо улыбнулась, и эту улыбку внезапно окрасила хитреца.

— А тебе он нравится, Бекки? — без обиняков поинтересовалось она, стараясь пытливо заглянуть мне в глаза.

Подобная бесцеремонность в подобной ситуации вызвала у меня смутное желание швырнуть в сестру подушку и велеть убираться вон — но я лишь произнесла, стараясь, чтобы голос не дрогнул:

— С чего ты взяла?

— Мне так кажется, — Бланш с восхитительным простодушием пожала плечами. — Я же знаю, что тебе не нравится Том. А вот с мистером Форбиденом ты, похоже, неплохо ладишь. Как вы танцевали тогда! — в её глазах загорелся воодушевлённый огонёк. — А как он стрелял по тем тузам ради тебя, ах! И он похвалил твоё пение! Я так была рада и благодарна ему, когда он сделал это… всегда считала, что матушка незаслуженно тебя обижает, и если бы ты больше занималась, ты бы пела не хуже меня, а то и лучше. — Бланш вздохнула. — Жалко, что он такой старый… и контрабандист, и не знатный. Тогда, если бы он нравился тебе, а ты ему, родители могли бы отдать тебя за него замуж, и ты стала бы хозяйкой Хепберн-парка и всех этих богатств…

— Бланш, — очень ровно произнесла я, выразительно потерев глаза, — мне кажется, нам всё-таки пора спать.

— Ой, конечно! Прости, я совсем забылась со своей болтовнёй, а ведь сегодня был такой утомительный день. — Сестра тут же вспорхнула с постели торопливой птичкой. — Спокойной ночи!

Я смотрела, как она покидает комнату, аккуратно прикрывая за собой дверь. Потом, задув свечу, нырнула под одеяло: свернувшись калачиком в постели, устремив неподвижный взгляд в окно, расплескивавшее лунный свет по узорчатому ковру.

Хозяйка Хепберн-парка. Смешно. Но ведь Бланш снова попала в яблочко, сама того не зная.

Нравится ли мне мистер Форбиден? Глупо и дальше скрывать от самой себя, что да, и до такой степени, что впору испугаться. Нравлюсь ли ему я? Судя по тому, что произошло в лабиринте… но если он любит меня, то должен просить моей руки, верно? Он ведь знает, что наша помолвка с Томом — фикция, что моя рука и моё сердце свободно. И пусть родители никогда не согласились бы на этот брак — одно дело принимать любезного нувориша в своём доме и нанести ему ответный визит, и совсем другое отдать ему в жёны свою дочь, — но он ведь даже не касался этого вопроса.

А с другой стороны… если он действительно оборотень, о каком браке может идти речь?

Я закрыла глаза, кожей чувствуя прохладу одеяла; конечно, в кровать клали грелку, но даже это не помогло до конца справиться с леденящим холодом Хепберн-парка.

Если он оборотень, это объясняет всё. Все его слова. Всё его поведение. Ведь он не хуже — лучше меня понимает, какой опасности оборотень подвергает любую женщину рядом с собой. Я хотела бы найти другое объяснение всему, что видела и слышала, но не могла. И вместо того, чтобы сейчас искать последние доказательства того, что все мои догадки были правдивы, я лежу здесь и надеюсь заснуть: потому что убедиться, что тот, кого я ждала и кого полюбила, оборотень — было слишком страшно.

Я не боялась мистера Форбидена. Лишь ощущала некоторое презрение к себе при мысли, что убийца Элиота не вызывает у меня отвращения. Но я боялась того, что подобная правда делала отношения между нами невозможными. Ведь счастливых историй о любви к оборотню я не встречала, и их близких всегда ждал весьма прискорбный конец; а даже если бы я вдруг согласилась жить на пороховой бочке, готовой в любой момент взорваться подо мной — не согласился бы он.

Нет… я проведу эту ночь здесь, в своей спальне. Сделаю вид, что ничего не было. И у нас будет ещё несколько дней, прежде чем вернётся Том с какими-нибудь известиями. Правда, если известия эти будут такими, что отрицать ужасную правду сделается невозможным — или же Тому, напротив, не удастся узнать ничего, а между тем до намеченной свадьбы останется совсем немного времени…

Нет, не хочу думать об этом. Просто не хочу. Пусть я поступаю малодушно — но пока у меня ещё есть возможность, я хочу насладиться этим полётом падения. Ещё несколькими нашими встречами. Ещё несколькими нашими разговорами. Побыть маленькой глупой девочкой, которая закрывает глаза ладошками и верит, что от этого все чудовища исчезнут.

И поэтому, укрывшись одеялом почти с головой, я отвернулась от окна и, отдавшись во власть царившей в комнате тьмы, всё же уснула.

Меня пробудило неясное, но тревожащее ощущение. Несколько мгновений я лежала, пытаясь разобраться, что именно ощущаю… пока не поняла: моё лицо овевает сквозняк, отсутствовавший, когда я засыпала.

А ещё — ощупывает чей-то пристальный взгляд.

Осторожно, стараясь ничем не выдать своего пробуждения, я чуть приподняла ресницы.

Я лежала на боку, повернувшись к двери — так что мне отчётливо видна была и эта дверь, теперь приоткрытая, и тот, кто застыл на пороге, держа в руках свечу, осторожно прикрыв её ладонью. Мистер Форбиден смотрел на меня, пока огонёк, пляшущий меж его пальцев, бросал тени на его лицо, играя золотыми отблесками в глазах… и взгляд этих глаз окрашивала некая нехорошая задумчивость.

Будто их обладатель сейчас пребывал в тяжёлых раздумьях на тему, сможет ли он не совершить нечто, чего совершать не следует.

Я наблюдала, как он наблюдает за мной — почти физически чувствуя разноцветный взгляд, скользивший по моему лицу, по рукам, лежавшим поверх одеяла, и пальцам, которые я во сне по-детски прижала к приоткрытым губам. Наблюдала, тщательно стараясь дышать ровно и глубоко, несмотря на участившийся пульс, подделываясь под мерное дыхание спящего. Вдыхая, уловила, что сквозняк веет отзвуками резкого, странно знакомого аромата — и сообразила, что так пах абсент, бутылку которого отец держал в своём кабинете.

Мистер Форбиден… пил?

Что он здесь делает? И что сделаю я, если он всё-таки войдёт?..

В этот миг хозяин Хепберн-парка сделал шаг назад, отступая во тьму коридора; мне почудилось, что при движении он покачнулся, но шаг его был осторожным и абсолютно неслышным. Опустив ладонь, взялся за дверную ручку — и медленно, без единого звука прикрыл дверь, вновь оставляя меня в тишине и темноте.

Некоторое время я лежала, глядя туда, где он только что был — уже широко раскрытыми глазами. Потом, не выдержав, вскочила и метнулась к двери, но когда открыла её, в тёмном коридоре не видно было даже отблеска его свечи.

Я застыла, где стояла, пытаясь понять, что мне делать. Ночь лишала зрения, обостряя слух — и я слышала, как холодная тьма Хепберн-парка встречает меня шелестом ветра, скрипами и шорохами, похожими на призрачный шёпот. Щурясь, я вгляделась во мрак, привыкая к нему, начиная различать очертания предметов…

Неожиданное прикосновение к ноге заставило меня дёрнуться, едва не вскрикнув.

Как выяснилось, это был всего-навсего Лорд, в знак приветствия ткнувшийся белой мордой мне в колено — но лихорадочное биение моего сердца унялось ещё нескоро.

— Привет, — прошептала я с облегчением. Протянув руку, погладила волка по светлой шерсти между ушами — и зачем-то спросила, — где твой хозяин, не знаешь?

Лорд вскинул голову, глядя на меня, ластясь к моей ладони. Потом, вдруг скользнув вперёд, порысил куда-то, бесшумно перебирая когтистыми лапами по ковровой дорожке. Я следила, как он удаляется прочь — мои глаза уже адаптировались к темноте, слабо рассеиваемой лунным светом из окон, — но в конце коридора, у лестницы, ведущей наверх, Лорд замер и оглянулся, вопросительно глядя на меня.

Хочет, чтобы я шла за ним?..

Я посмотрела на приоткрытую комнату, звавшую меня обратно, манившую безопасностью покинутой постели. Ещё секунду колебалась.

Всего секунду.

А затем коснулась пальцами круглой медной ручки — и, решительно прикрыв дверь, быстро двинулась по тёмному коридору, следуя за белым волком.

Лестница была так темна, что подниматься приходилось на ощупь. Одна моя рука скользила по стене, отделанной деревянными панелями, пока другая придерживала полы ночной рубашки; прежде, чем сделать шаг, я осторожно нащупывала ногой каждую ступеньку. Во мраке за спиной мне чудились отзвуки, шёпоты, чужие шаги, вновь заставлявшие сердце бешено колотиться — но, замирая и прислушиваясь, я не слышала ничего. И правда впору было верить, что Хепберн-парк полон призраков…

К счастью, долго подъём не продлился. Вскоре Лорд вывел меня в другой коридор, располагавший двумя этажами выше того, откуда мы пришли; после лестничной тьмы лунный свет казался мне ярким, точно пламя. Коридор был знакомым, в его конце я заметила проход на другую лестницу, выводившую к смотровой площадке. Белой тенью скользнув мимо картин и гобеленов, пылившихся на стенах, волк поддел лапой дверь одной из комнат — и когда та поддалась, я поняла, что она была приоткрыта.

В последний раз оглянувшись на меня, Лорд исчез за порогом; а я, коротко выдохнув, на цыпочках приблизилась к двери, чтобы украдкой заглянуть внутрь.

Комната почти ничем не отличалась от той, что я покинула. Когда-то это явно была просто ещё одна спальня, но теперь её использовали скорее как склад: тут и там стояли чемоданы и сундуки, запертые тяжёлыми навесными замками. Те самые сундуки, о которых когда-то говорила Бланш? Полные золота и драгоценностей? Что ж, должен же где-то всякий уважающий себя корсар хранить награбленные сокровища…

Я ожидала увидеть мистера Форбидена, но внутри никого не было. А вот беспорядок — был. Шторы отдёрнули, и луна освещала картину в золочёной раме, которая стояла на полу, прислоненная к изножью кровати, и пустую бутылку, валявшуюся рядом. Рядом с бутылкой стояла маленькая деревянная шкатулка с откинутой крышкой, вокруг белели разбросанные письма, а чуть поодаль валялась ленточка, некогда наверняка связывавшая бумажные листки в аккуратную стопку. Один из сундуков был отперт, и теперь Лорд безмятежно лежал у него, косясь на меня.

Поразмыслив, я воровато вступила внутрь. Поморщилась от запаха абсента, разлитого в воздухе; думая о том, что уважающему себя корсару больше пристало бы пить ром, приблизилась к картине.

Это был портрет. Женщины, молодой и прекрасной. Рыжие локоны ниспадали на покатые плечи, грациозную шею украшала бархотка с изумрудом, пышный бюст обрамляло зелёное кружево вечернего платья; я машинально отметила, что такой фасон давно уже вышел из моды. Даже на портрете, неверно освещённым лунным сиянием, в выражении тёмных глаз незнакомки светился интеллект, а в улыбке — лукавство.

Она была обворожительно красива. Не чета мне, отчего-то грустно скользнуло в мыслях. Но почему её портрет не висит на видном месте? И кто она? Мать мистера Форбидена? Сестра?

Или старая возлюбленная?..

Ощутив невольный укол ревности, я опустила взгляд на пустую бутылку. Перевела на шкатулку, в которой, должно быть, хранились письма.

Нахмурившись, опустилась на колени, чтобы лучше рассмотреть то, что всё ещё лежало внутри.

Кольцо. Обручальное, слишком большое для женской руки. Непонимающе повертев его в пальцах, я положила его обратно. Взяла другую вещь, покоившуюся в шкатулке: тяжёлый медальон на золотой цепочке, с крышкой, украшенной вензелем-гравировкой, недвусмысленно гласившей «Г. Ф.».

Когда я открыла медальон, на ладонь мне выпал локон, перевязанный светлой ленточкой.

Некоторое время я рассматривала прядь рыжих волос, некогда бережно срезанную чьей-то любящей рукой. Аккуратно уложив её на прежнее место, закрыла медальон. Вернув украшение в шкатулку, смутно подозревая, как именно складываются обнаруженные мной кусочки мозаики, подняла с пола ближайшее письмо: конечно, восковая печать на нём была давно взломана. Сощурилась, силясь рассмотреть в неверном серебряном свете чернильные строчки, выведенные красивым витиеватым почерком, явно женской рукой.

Я догадывалась, какого рода письмо мне предстояло прочесть — однако написанному всё же удалось меня удивить; и когда я разобрала слова, вившиеся по плотной старой бумаге, у меня перехватило дыхание.

«Возлюбленный мой Гэбриэл!

У меня не хватает слов, чтобы выразить всё сожаление от того, что твоя работа, уже ненавистная мне, снова задерживает тебя. Без любимого супруга ни опера, ни балы, ни прочие развлечения Ландэна не милы мне. Если бы только мне можно было отправиться с тобой в те края, где теперь ты читаешь это! В твоём обществе глушь, куда тебя отослали, была бы мне милее всего столичного блеска. А ведь скоро моё деликатное положение будет уже не скрыть, и моя одинокая участь станет ещё тяжелее, ведь правила приличия не позволят мне выходить в свет, пока я не разрешусь от бремени. Надеюсь, к тому времени ты уже вернёшься, чтобы скрасить моё затворничество. Знай, дорогой муж: в час, когда наше дитя появится на свет, я хочу, чтобы ты был рядом. Лишь твоя поддержка и твоя любовь помогут мне справиться с этим испытанием. И… я хотела сообщить это тебе лично, но ты задерживаешься, а я просто не могу удержаться! Вчера наш лекарь снова обследовал меня и сказал, что боги милостивы, и я подарю тебе сына! Не могу дождаться дня, когда прижму к груди нашего прелестного мальчика и…»

В коридоре, оставшемся за моей спиной, послышался шум. Вздрогнув, я резко обернулась — и через открытую дверь увидела, что тамошний мрак рассеивают тёплые отблески далёкого свечного огонька. Уронив письмо, я мигом вскочила. Метнулась к огромному шкафу, темневшему по соседству с дверным косяком; рывком отворив дверцы, молясь, чтобы они не скрипнули, торопливо забралась в тёмное нутро пустующего гардероба.

И закрылась внутри буквально за миг до того, как в комнату вошёл мистер Форбиден.

Он вошёл стремительно, точно надеясь застать кого-то врасплох, но тут же замер. Сквозь щель между дверцами мне хорошо видно было его спину: в одной руке он держал канделябр с одинокой свечой, в другой — початую бутылку изумрудного стекла.

— А, так это ты открыл дверь, разбойник, — проговорил мистер Форбиден; я не видела его глаз, но он явно смотрел на Лорда, мирно лежавшего рядом с сундуком. — Я-то уж подумал…

Недоговорив, отвернулся — и сел прямо на пол, согнув одну ногу в колене, прислонившись спиной к стене напротив портрета. Поставив рядом канделябр, устремил взгляд на картину: рисованное лицо женщины теперь было прямо против его собственного.

Внезапная мысль о том, что этим вечером я всё же сыграла в прятки, почти заставила меня истерически хихикнуть.

— Вот я и вернулся, миссис Форбиден, — криво улыбнувшись, произнёс «корсар». Поднеся бутылку к губам, сделал большой глоток; он пил абсент из горла, лишь едва заметно морщась. — Уж простите, что отлучался… дрянная всё-таки штука, кровь фейри. Другому пары стаканов хватило бы, чтобы отправиться в царство Морфея, а мне вон… — он рассеянно взмахнул полной бутылью — в направлении пустой, валявшейся рядом с картиной, — пришлось добирать.

Отставив бутыль в сторону, рядом со свечой, он потянулся за одним из писем. Развернув лист, стал читать — но на лице его не отразилось и тени тех тёплых чувств, которыми веяли строчки, виденные мной. Напротив: чем ниже скользил его взгляд, тем сильнее уголки тонких губ кривила злая улыбка.

Миссис Форбиден. После всего, что я видела, это было логично — но слышать эти слова из его уст было странно и почти больно.

Так рыжеволосая красавица действительно его жена. И где она теперь? Почему «корсар» не носит обручального кольца, почему читает её письмо с таким видом? Неужели где-то в Хепберн-парке есть комната, где он держит её взаперти?

Или…

Мистер Форбиден вдруг отшвырнул письмо в сторону — одним резким движением кисти, уже без улыбки. Вновь взявшись за бутылку, запрокинул голову, чтобы сделать несколько глотков; утерев губы рукой, уставился на портрет.

— Давненько мы с вами не беседовали по душам, миссис Форбиден. Думаю, пора это исправить. — Он поставил бутыль рядом с собой, не снимая пальцев с горлышка. Свободной рукой обвёл комнату; дуга, которую описала его ладонь, вышла несколько неровной. — Как вам наше новое гнёздышко? Хэйл и окрестности — ужасно милое местечко. Как и люди, которые тут обитают. Крайне забавно за ними наблюдать… да и купить их хорошее мнение о твоей скромной персоне прискорбно легко. Немного любезностей, приглашение в гости да вкусный обед, подумать только, — его голос сочился ядом даже пуще обычного. — Всегда испытывал некое извращённое удовлетворение, получая очередное подтверждение того факта, что люди в большинстве своём — смехотворно предсказуемые создания. Ведь те, кому удавалось меня удивить, называться людьми чаще всего не имели никакого права.

Он снова приложился к бутылке; и когда он в следующий раз опустил её, стеклянное донышко стукнуло о пол куда сильнее, чем до того.

— Давненько я так не напивался. И давненько так не хотел напиться. — Он склонил голову набок: насмешливым, крайне скептичным жестом. — А я должен вам доложиться, миссис Форбиден. Как примерный супруг. Знаете, одна маленькая смелая девочка имела глупость увлечься вашим дражайшим муженьком… но вы, полагаю, не против, верно? — он неожиданно хохотнул, точно сказал что-то необыкновенно смешное. — Молчание ведь — знак согласия.

Сердце вдруг застучало так, что я испугалась: сейчас стенки шкафа отразят его эхом, сейчас он, сидящий совсем недалеко, услышит…

Но он не услышал.

— Наверное, я должен был проявить честность, которой некогда так славился, — продолжил «корсар». — Поведать ей печальную историю… и мою, и вашу. Но меня так забавляет, как она старается разгадать мою тайну… — он дёрнул плечом во внезапном раздражении. — Старый дурак. Не смог отказаться от соблазна. И не могу. Острый язычок, острый ум… и эта невинность на лице, этот огонь в глазах…

Он уставился в сторону. Застывшим взглядом, явно видя перед глазами нечто, находившееся совсем не здесь.

Хотя, скорее всего, как раз здесь — просто он об этом не знал.

— Ты тоже когда-то была такой, — наконец проговорил мистер Форбиден, вновь поднимая глаза на портрет. — А теперь ты уже сгнила, а она спит в моём доме, а я вместо того, чтобы провести в её комнате в кои-то веки приятную ночь, сижу и разговариваю с куском размалёванного холста. Ведь каким бы куском дерьма я ни был, под юбку чужой невесте я не полезу. — Горлышко бутылки коснулось его губ, и её содержимое с булькающим звуком перекатилось меж стеклянных стенок. — А портить ей жизнь, заставив отказаться от своего лордика ради какого-то старого… Его-то изнеженные ручки не залиты кровью по локоть. Он не делал всего, что делал я. — «Корсар» внезапно снова рассмеялся: сухим, коротким, очень недобрым смешком. — Или взять пример с тех, кого и кольцо на пальчике никогда не останавливало? Как думаете, миссис Форбиден?

Он замолчал, точно действительно желал получить от картины ответ — а я сидела, слушая тишину, боясь дышать.

Не смея думать о том, что слышу.

— Но я ведь даже о чувствах боюсь впрямую сказать ей. Я. Боюсь. — Новый смешок был мягким, абсолютно непохожим на предыдущий — и голос его вдруг зазвучал так тихо и почти деликатно, словно на месте одного человек вмиг оказался совсем другой. — Боюсь того, что тогда испугается она. Не поймёт. Сбежит. Я уже раз подумал, что она хочет вполне определённых вещей, что напрашивается на них, но ошибся. Она готова была убить меня, если б я попытался сделать с ней это. Попытаться, по крайней мере. Я видел это в её глазах. Мне бы жалеть, что она такая, но будь она иной… — он улыбнулся, и в этой улыбке странным образом смешались свет и горечь. — Она хочет разговоров, хочет тайну и страшную сказку, и романтичного злодея, в которого можно побыть немножко влюблённой, но ничего более. А в конечном счёте злодеи никогда не получают принцесс. И как тогда можно рассказать правду? И одну, и другую? Она сказала, что не отвернётся, но она не знает, о чём говорит. Она ведь ещё такой ребёнок. — Он помолчал. — Нет… буду просто играть по её правилам, пока ещё можно. Давать ей то, чего она хочет. А потом всё закончится… свадьбой, как и полагается сказке. Только вот не со мной. — Прежде, чем он поднял руку с бутылкой, лицо его исказила усмешка, полная безграничной иронии. — Как же я жалок.

Я смотрела на него. Пьяного, утратившего весь свой привычный блеск и лоск, опустошающего вторую бутыль абсента, сидя на грязном полу. Исповедующегося мёртвой жене, говорящего такие вещи, от которых волосы на моей голове должны были встать дыбом.

Наверное, в этот миг я просто обязана была проникнуться к нему глубочайшим отвращением. Но вместо этого мне больше всего на свете захотелось вылезти из треклятого шкафа и, отобрав у него треклятую бутылку, сказать, что всё совсем не так.

Нет, жалким он не был. Совершенно другим, чем я привыкла его видеть, странно уязвимым в своих презрительных насмешках над собой — но только не жалким.

И в этих насмешках звучала такая боль, что она будто резала меня ножом по живому.

— Надо было сделать это ещё у гроба, — сказал мистер Форбиден потом. — Но тогда я был слишком… а, к фоморам. — Он выпрямил спину, с внезапным напряжением вглядываясь в портрет. — Не знаю, слышишь ли ты меня там, где ты теперь, но если слышишь… я никогда не хотел, чтобы всё закончилось так. Не желал тебе этой ужасной смерти. Никогда, — голос его упал до такой степени, что я уже едва могла расслышать слова. — Прости.

Смолк, сидя прямо и неподвижно, вглядываясь в неживое лицо так, словно и правда ждал отклика. И я вдруг поняла, что тоже этого жду: что нечто послужит ему ответом, что за окном сверкнёт молния или вдали послышится громовой раскат, или порыв ветра распахнёт окно, чтобы разметать письма на полу…

Но не произошло ровным счётом ничего.

И ответом ему была одна лишь тишина.

— Чего и следовало ожидать, — бесстрастно пробормотал мистер Форбиден. Опустошив бутыль до дна, небрежно отбросил пустую стекляшку в сторону; и когда он, пошатываясь, поднялся на ноги, я услышала его усмешку. — Моё счастье, что мёртвые не возвращаются так просто. Иначе я бы очень скоро к вам присоединился.

Больше он ничего не сказал. Лишь принялся собирать письма. Я наблюдала за тем, как он складывает их аккуратной стопкой, чтобы вновь перевязать ленточкой и убрать в шкатулку, а ту спрятать в сундук. Сундук мистер Форбиден запер на ключ — и, вернувшись к портрету, без особого трепета оттащил его в угол, отвернув лицом к стене, накинув поверх отрез гобеленовой ткани. Подобрав с пола канделябр, коротким свистом подозвал Лорда, прежде чем на удивление твёрдым шагом направиться к выходу. Я затаилась, опасаясь, что волк подойдёт к шкафу, выдав моё присутствие, но зря: тот протрусил мимо так равнодушно, точно напрочь обо мне забыл. Может, так оно и было — он всё же оставался зверем, пусть и умным…

Я слишком поздно сообразила, что если мистер Форбиден сейчас запрёт комнату, я окажусь в весьма затруднительном положении — но он просто захлопнул дверь, оставив мне возможность спокойно выйти. И вместо того, чтобы воспользоваться ей, я ещё долго сидела в тёмном шкафу: устремив во тьму невидящий взгляд, снова и снова прокручивая в памяти всё, что услышала.

Чувствуя, как в глубине души, так желавшей верить в другое — верить, что тот, кого я люблю, вопреки всем моим домыслам не делал ничего дурного, — медленно, но верно зарождается отчаяние.

Что ты сделал со своей женой, Гэбриэл Форбиден? Что сделал с женщиной, которая должна была родить твоего сына?

И сколько же их: тех, чья кровь теперь на твоих руках, чьи призраки могли бы прийти за тобой?