Глава шестая, в которой заключается договор

Я так и не увидела тела Элиота: его увезли из особняка прежде, чем меня выпустили из комнаты. Даже кровь отмыли до того, как я вышла во двор. Ничто не намекало на ночную трагедию; матушка считала, что смерть старого конюха — не то событие, чтобы из-за него портить грядущий праздник Бланш, не говоря уж о том, чтобы отменить его. Впрочем, за завтраком гости всё равно были несколько подавлены, а после завтрака отец следом за телом Элиота уехал в деревню, что расстилалась меж холмов близ Грейфилда: ни семьи, ни родных у покойного не было, и отец поехал отдать необходимые распоряжения и оплатить похороны на деревенском кладбище. Я же, в задумчивости кусая губы, поднялась в свою комнату.

Я любила старика Элиота. Я помнила его столько же, сколько помню себя. И всё, что я видела, наводило меня лишь на одну мысль: его не мог убить обычный волк. Обычный волк не мог открыть дверцу крольчатника. Обычный волк не стал бы после убийства заходить в особняк и бежать по лестнице, чтобы подняться к моей комнате.

Однако отец, конечно, не прислушался к моим догадкам.

«Ребекка, оборотней истребили уже давно. Они остались только в сказках, — ответил он печально; казалось, только он один помимо меня искренне грустил по бедному Элиоту. — И нечисть в наших краях тоже век как перевелась, хвала Инквизиции. Впрочем, может, это и был какой-нибудь бист вилах, заблудший к нам из дальних краёв… я скажу об этом стражникам в деревне. Впрочем, они осмотрят тело и сами сделают вывод, что за тварь извела нашего верного старика».

Что ж, это и правда мог быть бист вилах. В детстве мы читали про них с Томом: о страшных чудищах, похожих на громадных собак, издававших жуткие вопли, подобные вою волков. Когда-то бист вилахи охотились на людей долгими тёмными ночами, нападая на неосторожных путников, раздирая им животы и высасывая из них кровь. Если же им не удавалось найти добычу на улице, они принимали облик одноногого калеки и напрашивались на ночлег к добрым людям, чтобы устроить в их доме свой кровавый пир.

Но всё-таки…

Я открыла ящик письменного стола, в котором хранила письма. Достала самое верхнее: последнее, которое получила от Рэйчел, вместе с книгой мистера Белла. В нём подруга помимо всего прочего извещала о том, что она с радостью приняла приглашение на свадьбу Бланш и, конечно, приедет в Грейфилд. До её визита оставалось около двух недель, и это весьма радовало меня.

Однако сейчас меня интересовало не это.

Отложив несколько листов, я скользнула взглядом по ровным чернильным строчкам: у Рэйчел всегда был прекрасный почерк.

«…в газете я прочла, что в одном из пригородов Ландэна свирепствовали вампиры. Их было трое, и они успели убить многих бедных людей, прежде чем этих несчастных наконец упокоили навеки. Также Инквизиторы арестовали тёмного мага, который призвал в наш мир фомора, и, представь себе, убили бааван ши! А ведь считалось, что они покинули эти земли ещё три сотни лет назад! Как жаль, что тебя нет рядом, дабы обсудить всё всласть… Это ведь так похоже на наши любимые истории, тем более удивительные, что случились наяву, а не в чьих-то фантазиях. Ах, дорогая Ребекка, как мне тебя не хватает! Ты единственная, кто в полной мере разделяет все мои вкусы и увлечения. Большая часть моих знакомых, услышав, что я люблю читать подобное, поглядит на меня с ужасом и…»

Дальше перечитывать я не стала, тихо вернув письмо обратно на место.

Я помнила легенды о бааван ши, мистических созданиях, которых некогда мог встретить любой: себе на беду. Бааван ши были фейри — но, в отличие от многих своих сородичей, мирно живших бок о бок с людьми, злобными и кровожадными. Они перемещались по воздуху в облике чёрных ворон, однако мужчинам являлись в облике прекрасных златокудрых дев… чтобы, очаровав их, выпить из них всю кровь, оставив лишь безжизненное тело, истерзанное и иссохшее.

Считалось, что бааван ши давно покинули земли смертных, навеки уйдя в потусторонний мир, как и многие другие представители Дивного Народа. И, как видно, считалось напрасно.

Так, может, и оборотней напрасно считают истреблёнными?..

Я взяла недочитанную книгу мистера Белла, которую сегодня утром обнаружила лежащей на столике в холле. Вчера, убегая, я оставила её в саду, и была весьма благодарна тому, кто вернул её в дом.

Я много читала об оборотнях. Воистину несчастные создания. В облике людей они могли быть добрейшими и безобиднейшими существами, однако, обрастая волчьей шкурой, не щадили никого. Перевоплощались оборотни помимо своей воли. Всегда — в полнолуние, иногда — простыми ночами, под воздействием каких-то сильных эмоций; но когда восходила полная луна, оборотни обречены были провести всё время от заката до рассвета на четырёх когтистых лапах. Очнувшись утром, человек не помнил, что творил в обличье зверя: обращаясь в волка, он фактически терял память. Впрочем, некие людские воспоминания и чувства у зверя всё-таки оставались… но оборотень легко мог растерзать любимую жену, ибо волка всегда мучила нестерпимая жажда крови, а страсть приравнивалась для него к голоду. Проклятье передавалось людям с укусом, и лекарства от него не было. Мы с Томом читали леденящие кровь истории, в которых оборотни пытались жить бок о бок с людьми и заводить семьи. В полнолуние родные заковывали их в цепи и запирали в комнате с прочными засовами, однако это не помогало: всё же оборотни не были обычными волками, и с течением лет ум их звериного обличья всё больше приближался к человеческому, а сверхъестественной силы становилось достаточно, чтобы они могли перекусить даже сталь. Кроме того, оборотень мог обратиться и обычной ночью, в приступе гнева, отчаяния или простого вожделения. Их волчий облик практически не поддавался обычному оружию и магическому воздействию, и никакие средства и никакие чары не способны были выявить оборотня в человеческой ипостаси. Всё это неизбежно приводило к трагедиям; а потому в конце концов Инквизиция объявила всех оборотней подлежащими истреблению, и вскоре они действительно перевелись.

Если верить тому, что мне говорили и говорят.

Я рассеянно открыла книгу, пытаясь найти место, на котором остановилась вчера.

Если Элиота и правда убил оборотень, то кто он? Учитывая, что зверь пытался прорваться в мою спальню… После вчерашнего впору было бы подумать, что это Том, особенно учитывая его «плохое самочувствие» вчерашним вечером и угрюмое молчание за завтраком. Если подумать ещё раз — эта мысль абсурдна: вряд ли его внезапное становление оборотнем осталось бы для меня незамеченным. К тому же его я знаю почти всю жизнь, а вот загадочные убийства начались только сейчас.

Куда вероятнее то, что в смерти Элиота виновен кто-то другой. Кто-то, кто появился в наших краях совсем недавно. Кто-то, кто ночевал в Грейфилде той ночью, когда погибли наши кролики, и явно очень заинтересовался мной.

Кто-то, кто удивительным образом ладит с волками.

Наконец обнаружив нужную страницу, я осторожно разгладила её рукой, расправляя книгу, норовившую закрыться.

Мистер Гэбриэл Форбиден. Таинственный сосед, контрабандист и хозяин ручного волка. Мой духовный родственник. Человек, который понимает меня, как никто и никогда не понимал; человек, о котором со дня нашего знакомства я думаю и вспоминаю непозволительно часто.

Кто же он на самом деле?

Я не знала, — но вдруг поняла, что очень хочу узнать. И, поскольку эта мысль не могла привести ни к чему хорошему, я углубилась в чтение, постаравшись забыть о ней.

Кто знает, быть может, Элиот действительно пал жертвой заблудшего бист вилаха. Во всяком случае, будь это так — всё было бы куда проще для всех; и думать, что это так, куда безопаснее.

В первую очередь — для меня самой.

Весь день я просидела в комнате за чтением. Когда меня позвали есть, я ответила, что не хочу. Настаивать на моём присутствии не стали: видно, с уважением отнеслись к моей печали по Элиоту. Книга, оказавшаяся крайне увлекательной, помогла мне отвлечься, забыться и обрести относительный душевный покой, и к вечеру я уже прочла её от корки до корки. Тогда я всё же отперла дверь и спустилась в сад, устремившись к своему любимому старому раскидистому вязу, размышляя о прочитанном.

Но на полпути меня окликнули.

— Ребекка…

Я остановилась. Обернулась, настороженно глядя, как приближается Том.

Я не знала, ни как относиться к нему, ни как вести себя с ним после вчерашнего. До сего момента мне казалось, что я никогда больше не испытаю симпатии при взгляде на него.

Но то, что я испытала, когда увидела его лицо, в котором стыли печаль и усталость, было далёким от неприязни.

Он замер в шаге от меня, пристально глядя в мои глаза.

Потом, приложив ладонь к сердцу, склонил голову:

— Прости меня, — тихо произнёс Том. — То, что случилось вчера, не повторится вновь. Я больше никогда не сделаю того, что противно твоей воле.

Я только кивнула, прежде чем отвернуться; чувствуя, как стремительно тает лёд, сковавший моё сердце вчера. Всё-таки во мне было слишком много чувств к Тому, чтобы я могла запросто их перечеркнуть. Пускай эти чувства не были романтическими, — но они были.

Я направилась вперёд, и Том молча зашагал рядом: к вязу, под которым мы так часто резвились, когда были детьми.

— Ты оставила книгу вчера в саду, — сказал он внезапно. — Я читал её… чтобы отвлечься.

— Так это ты вернул её в дом?

— Да.

— Благодарю. Было бы жаль, если б ливень промочил её. — Я искоса поглядела на него. — И что думаешь о прочитанном?

— Написано весьма талантливо. Автор умело поиграл с традициями готического романа, но вместе с тем родил нечто новое. И, готов поспорить, тебя покорил главный герой.

— Почему?

— Он понравился даже мне, и я ещё не забыл о нашей общей любви к Чайльд-Гарольду и Конраду*.

(*прим.: герои поэм лорда Байрона: Чайльд-Гарольд — «Паломничества Чайльд-Гарольда», Конрад — «Корсара»)

— Да, — помедлив, сказала я. — Мне понравился мистер Рочестер.

— А что ты думаешь о самой Джейн?

Я помолчала, глядя на раскидистую крону вяза, нижними ветками почти достающую до земли; в золотых лучах вечернего солнца его весенняя листва казалось выточенной из хризолита.

Мне самой было непросто определиться с ответом на этот вопрос.

— Она… сильная личность, — промолвила я наконец. — С одной стороны, она восхитила меня. Она часто высказывала мысли и идеалы, близкие мне. Но в одном я не согласна с ней.

— В чём же?

— Она отвернулась от того, для кого была спасением, светом в ночи, надеждой на возрождение. Мистер Рочестер любил её всем сердцем, однако она поставила свои принципы и свою гордость выше него. Он был несчастным человеком, которого обманули, когда он был ещё неопытным мальчишкой, и тем самым порушили всю его жизнь. Я вижу его куда более благородным, чем он сам о себе думает. Другой на его месте собственноручно убил бы сумасшедшую фурию, которую называли его женой, только чтобы освободиться от неё. Это было не так и трудно, в её-то состоянии: столкнуть её с лестницы и представить всё несчастным случаем. Он же позволял ей отравлять свою жизнь…

— Даже в минуты самого горького отчаяния желая застрелить себя, но не её, — закончил Том мою фразу.

— Даже в том пожаре, который в итоге уничтожил их проклятый дом, кинувшись её спасать, — подхватила я.

Том кивал, и я знала: он полностью понимает, что я говорю, и, более того, что думаю.

Как у нас часто бывало прежде.

— Оставшись с ним при живой жене, Джейн даже не пришлось бы переступать через осуждение тех, чьим мнением она дорожит, или осуждение общества, — продолжила я; мы наконец вступили под сень вяза, и я остановилась у его шершавого ствола. — Но страх перед осуждением богов, запрещающих двоежёнство, и собственная драгоценная честь для неё перевесили любовь.

— Однако в конечном счёте она осталась с ним. Она вернулась к нему, когда он потерял всё, и приняла его таким, от которого многие на её месте отвернулись бы.

— Осталась с ним? Ха! Конечно, осталась! Милостиво осталась, когда ничто уже не ставило под удар её принципы и её гордость! — распаляясь всё больше, я наматывала круги под шелестящей листвой, оживлённо жестикулируя. — Ей претило жить в беззаконии с тем, кто выше неё, но понравилось ощущать себя благодетельницей при беспомощном калеке, благородной и великодушной мученицей! Разве не она косвенным образом была повинна в несчастье, постигшем его? Разве это было не меньшим, чем она могла отплатить за его доброту, за его любовь и за тот свой побег? Если бы она тогда осталась, а не сбежала, если б уехала с ним туда, куда он предлагал… Разве клятва, которую мы приносим, вступая в брак, которую даём тому, кого любим, не обещает быть рядом с ним в болезни и радости, горе и здравии? И что такое осуждение всего мира против боли того, кого любишь? Она отреклась от себя и своей любви ради своей веры, но это ли подвиг самоотречения? Для меня подвигом было бы, если б она презрела всё, включая веру и гордость, ради спасения ближнего своего, ради того, кто так в ней нуждался! Я никогда не бросила бы друга — даже просто друга — наедине с его горем, во власти тоски и безнадёжности, никогда!

Задыхаясь, наконец перевела дыхание… и только тут заметила странное, почти завороженное внимание, с которым Том слушал меня.

— Ты говоришь с такой страстью, — промолвил он задумчиво. — Похоже, ты очень отчётливо представила себя на её месте.

Осознав, что последние слова я почти прокричала, я мигом взяла себя в руки.

— Что является ещё одним неоспоримым достоинством книги, — заметила я: уже сдержанно. — И да, я признаю, что могу быть неправа. В конце концов, я юна, мало знаю жизнь и, к счастью, никогда не была в столь щекотливой ситуации. Надеюсь, что и не буду.

Том покачал головой.

С улыбкой, внезапно коснувшейся его губ, разом развеявшей тень печали на его лице.

— Я знаю тебя столько лет, но тебе до сих пор удаётся меня поражать, Ребекка. — В его голосе послышалась такая нежность, что у меня защемило сердце. — Ни законы людей, ни законы богов для тебя, по большому счёту, ничего не значат, верно? Ты и предрассудки — вещи абсолютно противоположные.

Я растерянно молчала, не зная, что ответить, — но Том внезапно рассмеялся, разом разрядив обстановку.

— Услышь кто угодно подобные рассуждения… особенно ту часть, что касается лестницы, и особенно — твоя матушка… она схватилась бы за сердце и навсегда запретила тебе читать, — весело заметил он.

— Ты недооцениваешь мою мать, — фыркнула я. — Она решила бы, что моё сердце уже безнадёжно черно, и отправила бы меня послушницей в храм Садб*, дабы хоть там его очистили непрестанными молитвами и ореолом божественной святости.

(*прим.: богиня в ирландской мифологии, олицетворяющая кротость и красоту)

— Да, пожалуй. Но именно за то, что так пугает её, я… ты так дорога мне. — Приложив ладонь к древесному стволу, Том отвернулся. — Я видел много девушек. В Ландэне многие блестящие леди пытались пристроить своих дочерей за единственного наследника графа Кэрноу, и ни одна из них не сравнится с тобой. С твоей дерзостью, независимостью, умом. Я люблю дикий вереск, но не бледные тепличные розы. И лишь вереск, дикий и прекрасный, сделает меня счастливым в полной мере. — Когда он вновь взглянул на меня, улыбка уже ушла с его губ, а в глаза вернулась печаль. — Ты сказала, что не бросила бы друга наедине с его тоской. Значит, ты осталась бы с тем, кто нуждается в тебе, как в воздухе? С тем, кто не сможет без тебя жить?

Я не ответила: вспоминая вчерашний разговор с графом, чувствуя, как напряжение вновь разливается в воздухе.

— Il n’y a pas de roses sans épines*, — наконец произнесла я, стараясь говорить как можно мягче. — Розы тоже прекрасны, Том. Быть может, ты просто не можешь разглядеть…

(*прим.: нет розы без шипов (фр.)

— Ребекка. — Шагнув вперёд, он взял мои руки в свои. — Я знаю, что ты не любишь меня. Но клянусь: если ты станешь моей, я сделаю всё, чтобы ты меня полюбила. Твои капризы станут для меня законом, твои желания — моими желаниями. Я не буду неволить тебя ни в чём. И если ты поймёшь, что я противен тебе… я дам тебе свободу. Либо развод, либо возможность жить в браке, как ты хочешь. С кем ты хочешь. Клянусь.

Я не отстранилась. И не отняла рук. Наверное, потому что на сей раз в его взгляде была печаль, но не страсть, а на лицо печатью обречённости легла странная тень.

И я отчётливо поняла: то, что говорил лорд Чейнз, действительно может быть правдой. А если это правда — я не смогу отказать.

Потому что я и правда никогда не смогу бросить друга, поставив себя выше него, обрекая его на погибель.

— Наши родители хотят, чтобы мы поженились в один день с Бланш и Джоном, — произнёс Том внезапно. — Через месяц.

— Ну да. Как удобно. Даже список приглашённых менять не придётся, — пробормотала я. — И никто не скажет, что младшая дочь не дождалась своей очереди.

— Сейчас мы можем пойти к ним. И сказать, что ты согласна на моё предложение. — Заметив мой возмущённый взгляд, Том успокаивающе вскинул руку. — Это облегчит жизнь и тебе, и мне; иначе, боюсь, твоя матушка вполне способна подстроить некую ситуацию, которая скомпрометирует нас с тобой так, что нам не останется иного выбора, кроме как пожениться. Она уже поговаривала об этом. О том, что случилось вчера, я не рассказал никому, кроме отца: не из трусости, а из-за понимания, что этим я отрежу тебе все пути к отступлению. Я не хочу этого, не хочу волочь тебя под венец лишь потому, что у тебя не осталось выбора. Но я оставлю тебе этот месяц на то, чтобы понять, чего хочешь ты. Если в какой-то момент ты поймёшь, что ни при каких обстоятельствах не желаешь быть моей женой, и скажешь мне об этом, мы разорвём помолвку. Твоя репутация останется безупречно чиста, обещаю. Тебе не нужно будет объяснять мне, почему ты не хочешь, чтобы эта свадьба состоялась: хватит одного твоего слова «нет». В конце концов, ты ведь не говорила мне «да». — Он крепче сжал мои пальцы. — Хорошо?

Если бы на его месте был кто-то другой, я решила бы, что меня обманывают. Что меня завлекают в шёлковые сети, которые в нужный момент обернутся стальным капканом. Что меня приманивают мурлыканьем ласковой кошки, которая без колебаний выпустит когти, когда это понадобится.

Но это был Том. Милый, добрый мальчик, которого я знала почти так же, как себя. Мальчик, который никогда не умел лукавить и лгать. Тем более мне.

Если бы на его месте был кто угодно другой, я, не колеблясь, сказала бы «нет». Но это был он, мой старый добрый друг; а мне требовалось время, чтобы понять, действительно ли он нуждается во мне так, как говорил его отец и кажется мне. И я не хотела своим неосторожным «нет» сейчас подписать ему приговор.

Поэтому, судорожно выдохнув, я коротко ответила:

— Хорошо.

Казалось, его глаза вспыхнули изнутри — таким чистым, лучезарным светом, что мне стало стыдно за все свои подозрения.

Порывисто склонив голову, Том коснулся губами моих волос. Отстранился — в тот же миг, когда я ощутила, как сбивается его дыхание и как становятся стальными пальцы, сжимающие мои ладони.

Глядя в его глаза, вновь почерневшие, я видела, какого труда ему стоило отстраниться. Понимала, чего ему стоило поцеловать мои волосы — всего лишь волосы, — не повторяя вчерашнего.

Мне вдруг стало интересно, что сказал бы по поводу всего этого мистер Форбиден.

И, понимая, что это совсем не та мысль, которая подобает чужой невесте, смущённо подала руку Тому, готовому вести меня обратно к дому.

— Идём, — сказал он: лукавым голосом мальчишки, с которым когда-то мы носились наперегонки под тем самым вязом, под которым теперь объяснились в нелюбви. — Известим твою матушку счастливым известием о том, что больше ей нет нужды расставлять ловушку собственной дочери.