Глава шестнадцатая, в которой приоткрывается завеса грядущего

— Бекки, довольно дуться, — весело и ласково проговорила Рэйчел, подхватывая меня под руку. — Из-за какой-то ерунды целый день ходишь мрачнее тучи! Предлагаю больше не касаться вопросов, которые могут заставить нас повздорить. Ну же… мир?

Ответная улыбка далась мне через силу, — и вовсе не из-за обиды.

— Мы и не ссорились. Не обращай внимания, я просто дурно спала нынче ночью.

Мы вышагивали по Хэйлу, залитому золотом яркого солнца. Мы с Рэйчел — впереди, за нами, хихикая — Бланш и Эмили с Элизабет, которым сестра успела утром передать весточку и предложить присоединиться к нашей прогулке к циркачам; благо поместье Лестеров было ближайшим к Грейфилду, а дом Гринхаузов и вовсе располагался в самом Хэйле. Сейчас мы были уже на околице, проходя мимо кладбищенской ограды.

— Кошмары? — мигом посерьёзнела Рэйчел.

— Что-то вроде.

Подруга, вздохнув, накрыла мою ладонь своей.

— Если ты боишься свадьбы, не бойся, — проговорила она, ободряюще сжав мои пальцы. — В супружестве много своих прелестей… в частности, теперь твоей жизнью не будут заправлять родители. Чейнзы — редкие гости в столице, и никто не принудит тебя жить в Ландэне. Я знаю, город всегда казался тебе лицемерным, чопорным и грязным. Я и сама в провинции чувствую себя куда свободнее, и дышится здесь легче… во всех отношениях. — Рэйчел скользнула рассеянным взглядом по могильным камням, серевшими справа ровными рядами, один за другим остававшимися позади. — Томас не будет рядом целыми днями, ведь у мужчин всегда свои интересы. У тебя появится много свободного времени, которое ты сможешь посвящать занятиям по своему вкусу. Твой будущий супруг — человек не жёсткий и не властный, и он любит тебя. Больше никаких указаний, никакого контроля над тем, чем ты увлекаешься и что читаешь. Разве это не здорово?

— Ты считаешь это достоинством брака? — хмуро уточнила я. — Когда у новобрачной образовывается много времени, что она проводит не с мужем?

Рэйчел вздохнула.

— Бекки, ты не хуже меня знаешь, что единство душ — большая редкость. Хорошо верить в ту прекрасную любовь, что описывают в романах и сказках, пока ты маленькая девочка… но нам с тобой лучше трезво смотреть на вещи. Людям свойственно не сходиться во взглядах, и зачастую им просто необходимо отдыхать друг от друга. По моему мнению, мужья априори не предназначены для задушевных бесед. Для этого есть подруги, а супруг… глупо надеяться, что помимо спутника жизни и отца твоих детей он будет тебе и идеальным другом, и идеальным любовником. — Она смотрела вперёд, на пёстрые крыши большого шапито и шатров поменьше, рассыпавшихся вокруг него; отсюда уже видны были сполохи пламени, полыхавшего в руках фокусников, и слышен восторженный гомон обступавших их зрителей. — Наш выбор сильно ограничен нашим положением. Из тех, кто подходит мне по происхождению, я не выйду ни за того, кто не привлечёт меня внешне, ни за глупца, ни за деспота, ни за искателя завидного приданого. Однако если твой супруг умён, богат, хорош собой, искренне любит тебя и не насаждает тебе своё мировоззрение… разве можно мечтать о большем?

Мечтать о большем? Можно, подумала я. Обо всём, что дарит мне общество хозяина Хепберн-парка.

Однако вслух, конечно же, я этого не сказала; и поскольку мысли о Гэбриэле Форбидене вновь всколыхнули во мне слишком много чувств, в который раз постаралась об этом забыть.

Терпение, Ребекка. До разговора с ним ты только и можешь, что опять тщетно терзать себя сомнениями и догадками. Ты уже намекнула отцу утром, что неплохо было бы снова зазвать твоего спасителя на ужин в Грейфилд; осталось дождаться, пока намёк обратиться реальным приглашением, и после ужина улучить минутку для разговора наедине. А если «корсар» вдруг откажет, невзирая на правила хорошего тона — учитывая, что он хотел пресечь ваше общение на некоторое время, это окажется ожидаемо, — ничего не останется, как самой заявиться в Хепберн-парк.

С Рэйчел, правда, это окажется нелёгкой задачей, но я была уверена, что найду способ.

— Наверное, нет.

Мы уже ступили в вотчину циркачей. Два ряда шатров складывали нечто вроде длинной галереи; между ними расположились ловкачи, жонглировавшие ножами и горящими факелами, и фокусники, зазывавшие на большое вечернее представление в шапито. На стенах шатров висели пёстрые афиши, обещавшие, что внутри за мизерную плату гости увидят повелителя змей, мужчину без костей, двухголового пса, всяческих уродцев и прочие удивительные вещи. Эмили с Бланш, ахнув, замерли напротив улыбчивого златокудрого юноши в старомодном бархатном камзоле, с каждым шагом которого из вытоптанной земли под его сапогами пробивались цветы и свежая зелёная трава, льнувшая к его ногам. Он показывал карточные фокусы, пока вокруг его рук порхали светящиеся алые бабочки, — и пусть я знала, что это иллюзии, знание не делало зрелище менее красивым и впечатляющим.

Судя по тому, что потрёпанный цилиндр у его ног был заполнен монетами почти доверху, моё мнение разделяли многие.

Мы с Рэйчел тоже приостановились, глядя, как фокусник протягивает колоду зардевшейся Элизабет, предлагая выбрать любую карту для следующего трюка.

— Бекки, только обещай не делать глупостей, — проговорила подруга вполголоса, так, чтобы не расслышали окружающие: сплошь женщины, тоже зачарованно любовавшиеся красавцем-фокусником. — Ты ведь не увлеклась своим таинственным спасителем, этим мистером Форбиденом?

Amour, toux, fumée, et argent ne ce peuvent cacher longtemps*, тоскливо подумалось мне.

(*прим.: Любви, огня и кашля от людей не утаишь (фр.)

— Романтики принижают браки по расчёту, превознося союзы по любви, — продолжила Рэйчел, — но сестра моей матери презрела доводы родных и рассудка, выйдя замуж за бедняка. В итоге сейчас она растит десяток крикливых младенцев в грязной лачуге, проклиная день, когда позволила любви, давно уже прошедшей, задурить себе голову. — Она выразительно покосилась на меня. — Пылкие чувства рано или поздно сгорают, а для счастливого брака вполне достаточно нежности и взаимного уважения. Их огонь горит не так ярко, как пламя страсти, зато надёжнее и дольше.

— Мистер Форбиден не бедняк, — сказала я: прекрасно понимая, что надо промолчать, но не в силах сдержаться.

— И не аристократ. Он не просто другого круга — он человек, преступавший закон, и, судя по убитым каторжникам, не одной лишь контрабандой. Пускай нас с тобой, в отличие от многих, всегда стесняли те бесконечные глупые правила, что нам навязывали, — мы остаёмся леди, а различие между джентльменом и простолюдином огромно. Мы не сможем жить с человеком ниже нас, тем, кого воспитывали совсем иначе, чем принято в свете… если воспитывали вообще. Однажды тебя начнёт коробить вульгарность его манер и взглядов, однако ваш брак уже порвёт твою связь и с семьёй, и с людьми твоего круга. И когда он начнёт пить, оскорблять твои уши портовой бранью или заниматься рукоприкладством, что вполне естественно для людей его сословия, помочь тебе будет некому.

— Ты не знаешь его. Ты ничего не знаешь о нём, — мой голос прозвучал куда резче, чем я ожидала. — И обо мне, — помолчав, добавила я едва слышно.

— Что за глупости, — фыркнула она. — От Бланш я услышала о нём достаточно, чтобы сделать выводы. И знаю о тебе почти столько же, сколько о себе.

— Но с тех пор, как мы виделись в последний раз, многое изменилось. — Я смотрела, как фокусник ловким жестом вытаскивает нужную карту из воздуха за ухом Элизабет, и та, ширя глаза в изумлённом восторге, хлопает в ладоши; в этот миг мисс Гринхауз даже не походила на ту хитрую змею, которой я привыкла её считать. — Я не леди, Рэйчел. И, боюсь, мне никогда ею не стать.

«За это любая добропорядочная девица будет иметь полное право презрительно от вас отвернуться»… так ты говорил когда-то, Гэбриэл? А ведь с того нашего чаепития я совершила столько непристойных глупостей, что даже Рэйчел наверняка посчитает меня обесчещенной, если не падшей. Забавно было бы мне рассказать ей о наших с тобой встречах, обо всём, что я позволяла себе с тобой и что позволяла тебе: просто ради того, чтобы посмотреть, как изменится её лицо.

Но она ничего не подозревала, — и поэтому тепло обняла меня за плечи.

— Возможно, просто твои взгляды на понятие «леди» несколько отличаются от моих. — На пару мгновений сжав меня в объятиях, она снова отстранилась, чтобы достать кошелёк. — Для меня ты всегда будешь леди, Бекки. И подругой — даже многодетной нищенкой в грязной лачуге. Как, полагаю, и для Томаса. Не забывай об этом… не забывай ни о семье, ни о старых друзьях. Пусть даже порой тебе будет казаться, что они вконец тебе опостылели, и ты готова отказаться от всего этого ради чего-то другого.

Это вновь заставило меня невольно улыбнуться.

— Моя мудрая старушка Рэйчел. Ты старше меня всего на три года, но порой говоришь так, будто уже взрастила внуков.

— Необязательно самой совершать ошибки, чтобы познать жизнь. Порой достаточно вдумчиво проанализировать чужие, — заметила подруга, кидая в шляпу фокусника вознаграждение за его эстетичный труд. — А твоя «старушка», как тебе прекрасно известно, та ещё бедовая девица. — Убрав кошелёк, Рэйчел вновь взяла меня под локоток и повела за Бланш и компанией, уже ушедших вперёд; впрочем, троица то и дело оглядывалась на златокудрого кудесника, начавшего новый трюк. — Устроим сегодня вечер страшных историй, как в старые добрые времена? А после можно погадать, что нас ждёт, на лунных бликах в пруду. Правда, придётся проскользнуть мимо твоей матушки… надеюсь, эта попытка выйдет успешнее прошлой, — её слова окрасила странная смесь ностальгических и заговорщицких ноток. — До сих пор помню, как она поймала нас на лестнице.

— «Куда собрались в таком виде среди ночи», да-да, — усмехнулась я, живо вспоминая тот случай. — Своим криком всех перебудила.

— И твой отец сказал, что лучше не мешать нам простужаться и обзаводиться своей головой на плечах, чем будить уставшего главу семейства. — Рэйчел рассмеялась вместе со мной. — Славная была ночь.

— Бекки, Бекки! — напряжённо вглядевшись в афишу на очередном шатре, Бланш обернулась к нам, требовательно указывая пальцем на вход. — Давай зайдём!

Я всмотрелась в разукрашенный бумажный прямоугольник, висевший рядом со входом. Полотняные стены шатра выкрасили пурпуром — цвет явно некогда был насыщенным, но теперь поблек от солнца и дождя; на афише рядом с хрустальным шаром изобразили лицо некой дамы в разрисованной вуали. Надпись ниже гласила «мисс Туэ, предсказательница», ещё ниже мелкими буквами интригующе-зловеще подписали: «Загляните в своё будущее, если осмелитесь».

Вопросительно взглянув на Рэйчел, я увидела в глубине её глаз тот же азарт, что всколыхнулся во мне.

— Если уж мы всё равно собирались гадать, — произнесла подруга, — лучше доверить это дело профессионалу.

Солидарно кивнув, я махнула рукой Бланш в знак согласия, — и когда сестра, просияв, затащила своих товарок в шатёр, следом за ними ступила в пристанище предсказательницы.

Плотные стены шатра, изнутри задрапированные ярким алым шёлком, не пропускали свет, но мрак рассеивали десятки свечных огарков, сиявших в маленьких стеклянных банках, висевших в воздухе под потолком. Пахло дымом и черносливом, Бланш восторженно перешёптывалась с подругами, любуясь волшебными светильниками. У стены стояли несколько низких деревянных табуретов, прямо перед нами висела плотная бархатная занавесь, похожая на гардины. Как я поняла, мы находились в некоем подобии прихожей.

— Проходите, барышни, — донёсся до нас голос из-за занавеси: приглушённый бархатом, он тоже казался бархатным. — По одной.

Бланш и Эмили переглянулись во внезапной робости, но Элизабет, горделиво вздёрнув подбородок, отважно шагнула вперёд. Рукой в перчатке слегка отодвинув правую половину занавеси, девушка скрылась за ней; я лишь мельком успела увидеть через щель стол, покрытый золотой парчовой скатертью, почему-то окутанный лёгкой дымкой. Рэйчел, оглядываясь вокруг с любопытным прищуром, присела на табурет, остальные последовали её примеру. Мне места не хватило, но я и не хотела садиться, предпочтя прохаживаться взад-вперёд, стараясь не прислушиваться к тому, что происходит за занавесью: это казалось мне неприличным. Бархат скрадывал звуки, однако до нас всё равно доносились отголоски беседы Элизабет с предсказательницей — впрочем, слишком тихие, чтобы можно было отчётливо различить хоть что-то.

Надеюсь, эта мисс Туэ не шарлатанка. Впрочем, ещё вопрос, что лучше: если она окажется обманщицей или если действительно владеет пророческим даром. Заглядывать в будущее и правда опасно… впрочем, обычно гадалкам неподвластно увидеть ничего большего, чем нечто туманное и расплывчатое, и говорили они об этом намёками, которые едва ли могли на что-то повлиять или как-то повредить.

Однако в глубине души я понимала, что надеюсь получить за занавесью совет, который сейчас был мне так необходим.

Наше ожидание не было долгим. Вскоре Элизабет вернулась к нам, задумчивая и будто побледневшая.

— Мне не велели говорить о том, что я услышала, — покачала головой она в ответ на жадные вопросы подруг. — Но… идите, сами всё увидите.

И села: очень прямо, с непроницаемым лицом, явно стараясь скрыть от нас вихрь чувств и мыслей, бушевавших в её разуме и душе.

Никто не стал одолевать её дальнейшими расспросами.

Следующей за занавесь нырнула Бланш. Она вернулась быстрее Элизабет — и, в отличие от своей подруги, с радостью в лице и сияющих глазах.

— Она гадала мне по руке, и на картах тоже, и она всё про меня знала, всё! — взахлёб поведала сестра, опустившись на табурет. — Иди к ней скорее, Эмили!

Той не пришлось повторять дважды: она и без того сидела на табурете, чуть не подпрыгивая от нетерпения.

Эмили тоже вернулась скоро, смущённая, но довольная. Она подсела к Бланш, явно горя желанием поделиться впечатлениями, и мы с Рэйчел обменялись вопросительными взглядами.

— Иди первая, — решила я, оттягивая момент, которого в глубине души немного опасалась.

Подруга без возражений поднялась с места — и вернулась даже быстрее остальных, а в ответ на все вопросы с улыбкой пожала плечами:

— Ничего неожиданного для себя я не услышала, но это и к лучшему. — Она весело подтолкнула меня к занавеси. — Вперёд, Бекки. Иди навстречу своей судьбе.

Пафос этой фразы заставил меня усмехнуться, но я подчинилась без промедления.

Помещение за занавесью оказалось вдвое больше того, что я оставила за спиной. Его озарял свет масляных лампад с цветными стёклами, расставленных тут и там — на полу, на сундуках с вещами, на небольшом круглом столе у дальней стены, который явно нарочно расположили как можно дальше от входа. На скатерти поблескивал прозрачный хрустальный шар и ждала своего часа колода карт, — и теперь стало ясно, откуда взялась дымка и запах чернослива: мисс Туэ курила трубку, прикусив уголком рта длинный тонкий мундштук. Её лицо — до губ — и волосы покрывала прозрачная фиалковая вуаль, впрочем, особо ничего не скрывавшая. Предсказательница сидела за столом, отделённая от меня складками покрывавшей его золотой парчи, и смотрела на меня, не моргая. Её облекало элегантное сливовое платье, богато отделанное кружевом; фасон уже вышел из моды, но в любом случае это был не тот наряд, какого можно ожидать от странствующей циркачки.

Впрочем, наверное, я могла понять причину этого странного несоответствия.

Мисс Туэ была баньши. Ими становились мертворожденные девочки, одна из тысячи; когда восходила первая луна после неудавшихся родов, уже остывший младенец вдруг мог шевельнуться и ожить, переродившись баньши, вестницей смерти. Эти девочки росли, как все обычные дети — но их кожа приобретала голубой или зеленоватый оттенок, цвет волос варьировался от василькового до снежной белизны, уши заострялись, как у всех фейри, а пальцы неестественно вытягивались. Кожа мисс Туэ отливала тоном бледных лепестков незабудок, локоны — аквамарина, а кисти тонких изящных рук отдалённо напоминали пауков. Баньши были неким переходным звеном между людьми и призраками: будучи материальными, с тёплой кожей и бьющимся сердцем, они умели парить над землёй и быть невесомыми… и обретали пугающий дар: по линиям руки читать срок, отпущенный живым, а у мёртвых — видеть, как именно они умерли.

Должно быть, мисс Туэ родилась в знатной и респектабельной семье — в чертах её лица читалась тонкая и благородная красота аристократки. Чаще всего родители отказывались от маленьких баньши, обрекая их на участь безродных сирот; но её родные, видимо, не отказались. Да только в конце концов, не выдержав предубеждения и страха окружающих перед фейри, а особенно перед теми, кому подвластно видеть чужую смерть — девушка предпочла сбежать из дому с циркачами, не чуравшимися «уродов» вроде неё, однако не забыла прихватить пошитые для неё наряды.

Окинув меня с головы до ног оценивающим взглядом, баньши, затянувшись, отняла трубку ото рта; она казалась немногим старше меня, но взгляд серых глаз, в которых таял пепел погребальных костров, был очень взрослым. Выпустила струю сладкого ароматного дыма — и мундштуком указала мне на табурет по другую сторону стола, напротив себя.

— Присаживайтесь, — приятным грудным голосом велела она.

Я села, глядя, как баньши, сделав последнюю затяжку, откладывает трубку на скатерть.

— А плата? — спросила я.

— Плата после. Столько, сколько сочтёте нужным, и лишь если останетесь довольны результатом. Не одни благородные леди пекутся о своей репутации. — Мисс Туэ положила ладонь на стол, внутренней стороной кверху; сама ладонь была не больше моей, но вот пальцы — раза в полтора длиннее положенного. — Рука. Всегда начинаю с неё.

— Не уверена, что хочу знать, сколько мне осталось жить.

Её серые губы исказила тонкая, ускользающая усмешка.

— Нам запрещено открывать смертным планы Владычицы Предопределённости. Та баньши, что сделает это, потеряет дар и вскоре уйдёт за грань. Я не скажу вам срока, отпущенного вам, но мне подвластно видеть куда больше этого.

После секундного колебания я всё же вытянула руку, положив её на стол так, чтобы моя ладонь легла поверх ладони баньши, сухой и тёплой. Мисс Туэ налегла грудью на стол, склонившись вперёд, с интересом всматриваясь в глубокие линии, испещрявшие мою кожу.

— Что сперва? — последовал вопрос. — Жизнь или любовь?

— Любовь, — облизнув губы, тихо проговорила я.

Она снова усмехнулась — с лёгким снисхождением. Сощурилась.

Широкие рукава её платья доставали только до локтя, и потому мне было отлично видно, как на её руке медленно проявляются тонкие линии, сияющие нежной сиренью. Будто впечатанные в голубую кожу, они складывались в узорчатую филигрань, обвивая руку затейливой вязью — от кончиков длинных пальцев до предплечья; сиреневый свет пробивался даже сквозь ткань.

Магическая печать.

Так она ещё и колдунья…

— Любопытно, — проговорила баньши. Вдруг отпустив мою ладонь, потянулась за трубкой — и, откинувшись на спинку стула, с задумчивой насмешкой поглядела на меня; сияющие линии на её коже мигом погасли, исчезнув, будто их и не было. — Знаете, почему я люблю свою работу?

— Откуда бы мне знать? — настороженно откликнулась я.

— Истории. Вы ведь любите читать, верно? — затянувшись, мисс Туэ выпустила тонко очерченными губами струйку дыма, не сводя с меня взгляда прозрачных пепельных глаз. — Книги хороши, но реальные человеческие жизни — вот самые интересные истории, что способен создать наш мир. Хотя жизнь иных людей неприлично банальна и скучна… но вот ваша история получается весьма любопытной. Вне зависимости от того, какой выбор вы в итоге сделаете.

Я молчала, растерянно и внимательно слушая, — и баньши отвела глаза, посмотрев на шёлковую стену.

— Юные девушки любят принцев. И принц обязан быть молод, отважен и хорош собой. Но таинственность, ореол тайн, венец злодея на твоей голове, которой недолго осталось до момента, когда она начнёт седеть… это способно привлечь девушку к кому-то, кто не слишком похож на принца. — Она говорила вполголоса, устремив взгляд вдаль, словно забыв, что я по-прежнему сижу рядом. — Мечты юных особ — тоже о юных, и грёзы их пока — не то о любви, не то просто о сказке. Они слишком молоды, они ещё сами не способны понять, чего хотят. А принцы… пока девушки хотят невинных поцелуев, принцы уже жаждут куда большего. Жаждут нестерпимо, а сдержанность — откуда бы ей взяться у них? И кровь кипит и бьёт в голову, и мысли туманятся, уступая место желанию. Желание велико, а вот опыта и терпения, чтобы подарить объекту желания то, что ей нужно, нет. — Мундштук трубки застыл в уголке её рта, и, говоря, баньши жевала его краешком губ. — Но порой зрелый мужчина может дать девушке то, что ей необходимо. Трепетность. Нежность. Бережность. Красоту всего, что между ними происходит. Он уже мудр и терпелив, он умеет держать свои страсти в узде, его желание не испугает её и не отвратит. Да только ты для неё — старик, тот, кто мог бы стать ей отцом или другом её отца, а тут не до любви. Вот тогда твоим помощником и станет тёмная тайна. Помани её этой тайной, поиграй с ней в игру… маленькие девочки любят игры, любят тайны, красивые мечты и страшные сказки, и тьма подчас влечёт их, глупеньких, куда сильнее света. — Она усмехнулась. — Всё это — лабиринт. Но чтобы пройти его, нужно быть опытной и искушённой. А ему не нужна искушённость и опытность: ему нужна наивность и невинность, и смелость с дерзостью, и чистота, веру в которую он почти потерял…

Я медленно, с шумом вдохнула. Потрясённая, сбитая с толку тем, что она говорит — и тем, что она действительно знала, о чём говорит.

Наверное, этот вдох напомнил баньши о моём существовании. Во всяком случае, она наконец затянулась, выдохнув дым в сторону, и снова повернулась ко мне.

— Меньше доверяйте своей голове, мисс. И голове, и глазам. Вы видите не то, что есть на самом деле, а то, что хотите видеть, но ваши фантазии и сомнения не доведут до добра. Это невероятная удача — встретить того, с кем ты можешь быть действительно счастлив. Того, кто послан тебе самой судьбой. Уникальный шанс, стечение тысячи обстоятельств, которое встречается до обидного редко. И если вы упустите этот шанс, будете жалеть всю оставшуюся жизнь. — Снова отложив трубку, она подалась навстречу ко мне. — Будьте смелой. Не бойтесь переступить через то, что вам и так не страшно потерять. И больше думайте о себе. Быть эгоистом порой полезно — не только для самого эгоиста. Могу сказать одно: выберите того, кого вам так хочется выбрать, и вам откроется путь к счастью, о котором многие могут только мечтать… и вам, и тому, кто любит вас не меньше, чем вы его.

Под её пристальным взглядом я только и смогла, что кивнуть.

Чувствуя, как эхо её слов, звучащее в моей голове, растворяет всю мою нервозность, вместо неё разливая в груди медовое тепло странного ликования.

Я права. И была права, доверяя Гэбриэлу. Что бы ни таило его прошлое — он никогда мне не навредит.

И он любит меня. Любит, любит!..

Судя по улыбке баньши, перемена в моём настроении от неё не укрылась.

— Теперь жизнь, — сказала она.

Я уже без колебаний вложила свою ладонь в её пальцы. Наши соединённые руки, искажаясь, отразились в шаре, стоявшем на подставке рядом с картами Таро; сияние магической печати, вновь вспыхнувшей на голубой коже, мерцало в хрустале отражённой сиренью.

Пару мгновений баньши всматривалась в мою ладонь.

Затем я ощутила, как её пальцы дрогнули — и, подняв недоумённый взгляд на её лицо, поняла, что мисс Туэ помрачнела.

Сердце упало ещё прежде, чем она резким движением отдёрнула руку. Схватилась за трубку, явно ища в дыме успокоение. Не говоря ни слова, я ждала, пока она сделает несколько затяжек: зная, что я услышу ответы лишь тогда, когда баньши окажется к ним готова.

Чувствуя, как от тепла, захлестнувшего меня только что, не остаётся и следа.

— Непростые испытания грядут тебе, девочка, — проговорила мисс Туэ в конце концов. — Непростые… если не сказать страшные. — Она помолчала. — Но я попробую тебе помочь.

Я следила, как она поднимается с места, чтобы, обогнув стол, проплыть мимо меня к одному из сундуков; ног под длинной юбкой было не видно, но двигалась баньши так плавно, что у меня не осталось сомнений — она не шла, а парила.

Открыв тяжёлую крышку, мисс Туэ явила моему взгляду недра сундука, наполненные закупоренными склянками тёмного стекла.

— Приготовься к потерям, — отстранённо проговорила она, ведя длиннопалой рукой над склянками, явно выискивая среди них нужную. — Владычица Предопределённости следует за тобой по пятам. Она уже забирала за грань тех, кто тебе близок, и заберёт опять, ещё прежде, чем луна снова станет полной. — Баньши наконец нашла то, что искала — и, закрыв сундук, вернулась за стол с маленькой круглой бутылью, на ходу вытаскивая деревянную пробку. — Вскоре ты встанешь перед сложным выбором. Ты захочешь спасти того, кто тебе дорог, однако плата за это будет слишком велика. За его спасение тебе придётся заплатить собой. — Наконец сев на прежнее место, мисс Туэ устремила на меня тяжёлый взгляд из-под вуали. — Выбирать тебе, и тебе одной. Но мой совет — не мучай себя. Забудь о самоотречении. Твоя жертва всё равно окажется напрасной.

Мне казалось, что каждое её слово падает на меня камнем, — но я повторяла их про себя, отчаянно стараясь запомнить; и когда баньши поставила открытую бутыль передо мной, лишь безмолвно уставилась на неведомое зелье.

— Пей. До дна, — велела предсказательница, потянувшись за хрустальным шаром, чтобы воздвигнуть его посреди стола. — Здесь нужно нечто посильнее карт.

Я взяла бутыль в руку. Осторожно принюхалась: варево внутри пахло резко и очень необычно, но я сумела разобрать нотки аниса, имбиря и календулы.

— Что это?..

— Это поможет тебе открыть разум. Чтобы ты смогла действительно заглянуть в будущее. Обычно в шаре не разглядеть ничего, кроме туманных картинок, обрывков неясных видений, но я помогу тебе узреть куда больше. Надеюсь, это поможет тебе выбрать правильный путь… и избежать ошибок, которые могут дорого тебе обойтись. — Баньши нетерпеливо кивнула на бутыль. — Пей. И учти, это я делаю далеко не для всех.

Я понимала, что это весьма неразумно: глотать непонятное питьё в шатре незнакомки, которую я вижу впервые в жизни. Но, наверное, уже привыкла поступать неразумно, — потому что поднесла тонкое горлышко к губам.

Зелье немедля связало рот горечью, заставив меня скривиться. Хорошо хоть его хватило всего на три глотка. Никаких изменений в своём самочувствии или мировосприятии, впрочем, я не заметила.

Радоваться этому или огорчаться?..

— Клади руки на шар, — сказала мисс Туэ, когда я отставила опустевший сосуд обратно на стол.

Я подчинилась, ощутив кожей прохладу хрусталя. Ладони баньши тут же легли поверх моих, прижав мои пальцы к стеклу.

— Ты увидишь то, что будет, и то, что только может быть. Будущее не определено. Что из этого произойдёт, а что нет, зависит только от тебя. — Предсказательница прикрыла глаза, и на коже её снова вспыхнула магическая печать. — Смотри в шар.

Глупость какая-то, сердито шептало что-то внутри меня, когда я уставилась в прозрачную хрустальную глубь, где цветными пятнами искажались отражения предметов вокруг; горечь зелья до сих пор стояла на языке. С чего ты вообще ей веришь? Почему не думаешь, что она устраивает представление, дабы выбить плату побольше?..

Я едва успела подумать, что в словах баньши слишком много совпадений с реальностью, чтобы я могла им не верить, когда хрусталь помутнел. Миг спустя я поняла: в нём клубится туман, сворачиваясь меж стеклянных стенок вкрадчивыми белыми клубами, похожими на пушистых змей.

Шар исчез в тот же миг, как я осознала, что у меня кружится голова. Вместе с шатром, черносливовым дымом и ощущением чужих пальцев поверх моих. И туман вдруг оказался не в нём, а вокруг меня; и я летела в этот туман, летела вниз головой, чувствуя, как звенит в ушах внезапная тишина, пугающая даже больше всего остального, а потом…

Я стою в светлой комнате. Нет ни звуков, ни ощущений — лишь немая картинка перед глазами, цвета и резкость которой смягчены, точно кто-то подкрасил реальность пастелью.

Комнату не видно целиком — лишь кусок; остальное поглощает тот же туман, окружавший всё непроглядной стеной. Он открывает лишь часть выбеленной стены с окном, за которым — красота: невысокие дома белоснежными ласточкиными гнёздами лепятся к скалам, пеной покрывая вершину острова, отвесно срывающегося в море. Воды столь пронзительно-голубые, что едва можно различить, где они переходят в небосвод, и синие крыши-купола кажутся не то их отражением, не то продолжением неба. Там светит яркое летнее солнце, а рядом с окном в плетёном кресле сидит темноволосая дама, укачивая на коленях маленького мальчика. Он совсем кроха, ему едва ли исполнилось пять-шесть. Хмурая девочка постарше — на вид ей около десяти — стоит перед креслом, слушая, как дама что-то ей выговаривает с ласковой строгостью; я вижу лицо дамы и движение её губ, но не различаю ни единого слова.

Эта дама — я.

Я приближаюсь, вглядываясь в саму себя годы спустя. Волосы ниспадают до талии вольной каштановой гривой, лицо изменилось мало, лишь немного осунулось, окончательно утратив детскую припухлость и обретя привлекательную гармоничность; фигура женственно округлилась, и бюст стал пышнее. В уголках глаз сеточкой залегли морщинки, выдавая, что я уже далеко не молода — но это выдавали только они, и в остальном выгляжу я прекрасно. На мне свободное белое платье с широкими рукавами, из лёгкой ткани, струящейся светлыми складками — хм, неужели под ним нет корсета?.. Что ж, если бы меня не ограничивала ни мода, ни приличия, я бы и правда хотела носить такое: ни сковывающее движений, не ограничивающее ни в чём.

Я приглядываюсь к детям. У заплаканного малыша тёмные кудряшки и зелёные глаза, прямые волосы девочки — пепельного оттенка — свободно ниспадают на плечи; она насуплена, серебристый взгляд не по-детски серьёзен и хмур, и острые черты тонкогубого личика поразительно напоминают о другом лице.

Я могу сказать, кто её отец, ещё прежде, чем он появляется из тумана, чтобы приблизиться к креслу. Непривычно улыбчивый, в непривычно светлых одеждах, уступивших место обычной черноте. Не постаревший ни на день: напротив, этот Гэбриэл Форбиден кажется куда моложе того Гэбриэла Форбидена, которого знаю я. Он целует меня, ту меня, что я вижу перед собой — в губы, легко и коротко, и спрашивает что-то, глядя на детей; и настоящая я, подчиняясь неясному порыву, тяну руку к нему… но её не видно, точно я соткана из воздуха — и туман тут же заполняет собою всё, поглощая и Гэбриэла, и другую меня, и комнату, и детей.

Когда он рассеивается, я уже в Грейфилде.

Нашу гостиную я узнаю безошибочно. Бланш — располневшая, но ничуть не подурневшая, — разливает чай; юбка её платья столь пышна, что не остаётся сомнений — под ней кринолин. Джон, отрастивший внушительные бакенбарды и животик, выпирающий из-под жилета, любовно наблюдает за действиями супруги. Ни матери, ни отца не видно: то ли их прячет всё тот же туман, вновь покрывающий большую часть комнаты, то ли произошло то, о чём мне не хочется думать.

Другая-я сижу в углу. Читаю что-то двум девочкам-близняшкам, пухлым и белокурым, в которых легко угадываются мои будущие племянницы; они сидят прямо на полу у моих ног, жадно вслушиваясь в какую-то историю. Мои волосы собраны в пучок, чёрное платье столь строгое, что такое скорее бы пристало носить гувернантке. Девочкам не больше шести-семи, и по Бланш я с уверенностью могу сказать, что со дня её свадьбы прошло не так много времени… но я — бледная, измождённая, с тусклым взглядом и морщинами, тонкими страдальческими ниточками испещрившими лицо — кажусь куда старше, чем в предыдущем видении, и даже более худой, чем сейчас.

Ещё прежде, чем я вижу, что на моём пальце нет обручального кольца, я понимаю: у этой меня никогда не было детей. Мужа, похоже, тоже. И по кому мой траур? По родителям? Но Бланш в сапфирно-синем…

Туман снова сгущается, скрывая это жалкое зрелище: меня-приживалки, няньки для детей собственной сестры.

Следующим я вижу свадьбу.

Маленький храм почти пуст: ни гостей, ни свидетелей, лишь жрец и жених с невестой. Сухопарый священнослужитель мне незнаком, и храм — явно не в Хэйле. Мне снова восемнадцать, и глаза мои сияют — не понять, от счастья или от бликов свечей; простое платье — цвета нежной сирени, в каштановые волосы вплетены голубые ленты, на челе зеленеет венок из вереска, боярышника и плюща. Гэбриэл держит мои пальцы в своих, пока жрец обматывает наши соединённые руки тяжёлым золотым шнуром. В разноцветных глазах — выражение, которого я никогда не видела в них наяву: странное, какое-то беззащитное недоверие. Точно Гэбриэл Форбиден боится, что его невеста вот-вот исчезнет.

На нашей свадьбе не могло быть ни гостей, ни родных. У него их нет, а мои никогда не дали бы согласия — и, должно быть, этой мне всё же пришлось бежать из дому, чтобы выйти замуж далеко от дома. Наверное, в Шотландию, где для заключения брака не требовалось разрешение родителей.

Но, судя по нашим лицам — нам никто и не нужен.

Туман вновь даёт мне совсем немного времени, заполняя храм от каменного пола до сводов высокого потолка. Затем расступается, открывая взгляду помещение, в котором я не без труда опознаю корабельную каюту. В ней темно, и оттого белая дымка вокруг смотрится ещё неестественнее, чем прежде; за иллюминатором в ночи мигает свет маяка, на комоде рядом с кроватью тускло горит лампа. Кровать необычно высокая, она `уже той, в которой я привыкла в одиночестве спать в Грейфилде, но тем не менее в ней лежат двое. Мужчина и женщина.

Он — на ней.

Боги…

Некоторое время я смотрю на них и то, что они делают, со смесью изумления, завороженности и жгучего отвращения. Не сразу понимая, что одно из лиц, озарённых отсветами огня — с закрытыми глазами и ртом, беспомощно и жадно приоткрытым, изменённое страстью до неузнавания, — принадлежит мне. Потом пытаюсь зажмуриться, зажать глаза ладонями, но не могу — мои веки и пальцы прозрачны, а, быть может, здесь у меня их нет вовсе. И я вижу то, чего мне не дозволено видеть: плавные движения, плетущие запретный танец в темноте, золотые отблески лампы в светлых волосах, впервые на моей памяти свободных от ленты, рассыпанных по черноте его расстёгнутой рубашки. Как узкие губы касаются моей кожи, выдыхая что-то на ухо между поцелуями; потом срывают ответ с моих губ, дрожащих в намёке на шёпот — я думаю, что шёпот, — и спускаются к шее, беззащитно оголённой, к впадинке между ключицами, к тому, что открывает нижняя сорочка, бесстыдно спущенная с плеч. Как становится теснее переплетение пальцев, когда наши сомкнутые ладони скользят по простыням: он заводит мои руки за голову, к тёмным локонам, разметавшимся по подушке, и плавность движений обращается в порывистость, когда танец ускоряет ритм.

Той, другой мне явно нравится то, что с ней делают. Должно быть, за это в загробном мире для неё уже приготовлено тёплое местечко в обители фоморов, которые будут ждать её наготове с пыточными инструментами.

А меня — за то, что отвращение отступает, и я нахожу это зрелище странно, пугающе, непристойно прекрасным — тем более.

Туман спасает меня, скрывая и постель, и каюту, чтобы сменить их нежной летней зеленью и ярким солнечным днём. Успокаивающая невинная безмятежность после смущающего мрака. Мы с Гэбриэлом — снова, и снова танцуем: самый обычный танец. Его лицо зачем-то скрыто бархатной полумаской, но узнать его не стоит труда. Он в соломенной шляпе, и в сочетании с обычным чёрным нарядом головной убор смехотворно вбивается из его облика. На моих волосах опять зеленеет венок невесты, но каштановая грива уложена в затейливую высокую причёску, роскошное платье — цвета незабудок, а поляну, на которой мы кружимся, окружает толпа народа; я вдруг узнаю Рэйчел, и за её спиной вижу пёстрые крыши праздничных шатров. Большего туман разглядеть не позволяет.

Свадьба? Другая, уже с позволения моих родителей? Тогда отчего на Гэбриэле костюм, не особо подобающий жениху, а на лицах гостей — тревога, растерянность и даже возмущение, но никак не умиление, подобающее для созерцания танца счастливых новобрачных?

И отчего, встречая его взгляд, устремлённый на меня из-под маски, я смертельно бледна?..

В тот миг, когда я понимаю, что вижу нашу свадьбу с Томом, — солнце, трава и шатры тают в белом мареве, возвращая ночь. Хэйлское кладбище я узнаю не сразу, но всё же узнаю. Сквозь туманную дымку в небе видна полная луна; похоже, мне показывают то, что случится уже сегодня или завтра. Прямо передо мной — могила Элиота… и Элизабет. Лежащая на земле в одной ночной рубашке, залитой кровью, с кожей белой, как полотно.

Я не могу понять, без сознания она или мертва.

Рядом — мы с Рэйчел. Одетые, вцепившиеся друг в дружку, с изумлённым испугом смотрящие на что-то в стороне, скрытое волшебным туманом. Другая-я кричит что-то, подавшись вперёд, но дымка уже в очередной раз заволакивает всё вокруг; и когда она рассеивается, я вижу нас с Томом. Юных, как сейчас, — это видение, как и все последние, явно открывает события недалёкого будущего.

Мы сидим в клетке.

Похоже, клетка находится в каком-то подвале или подземелье. Она большая: в такой могли бы держать льва или тигра, и мы двое помещаемся в ней без труда. Я в одном нижнем белье, Том — в кальсонах и рубашке. Мои кисти скованы за спиной верёвкой, надёжно привязавшей их к одному из прутьев. Другая-я с ненавистью смотрю на кого-то, укрытого треклятым туманом — когда моё тело невесть отчего вытягивается дугой, лицо искажается, и губы раскрываются в крике боли. Том тоже связан, так же, как я, только у противоположной стены; он отчаянно рвётся ко мне, пытаясь избавиться от пут, и оглядывается через плечо на невидимого мучителя, выкрикивая что-то, и на лице его — смесь ярости и мольбы. Не выдержав, я прослеживаю его взгляд и быстро иду вперёд сквозь туман, туда, где может прятаться в белой мгле наш тюремщик. Не надеясь на успех, но не в силах просто стоять и смотреть. И, всё же различив в молочной белизне тёмный силуэт, отчаянно убыстряю шаг, тянусь к нему, — но пол уходит у меня из-под ног, и я, кувыркаясь, лечу в туманную бездну, оставляя видение в белой пелене, и…

Возвращение в реальность захлестнуло меня лавиной звуков, запахов и тактильных ощущений. С такой пугающей, беспощадной яркостью, точно я испытала всё это впервые. Осознав, что я вновь вижу перед собой хрустальный шар, я отпрянула, вырвав руки из-под пальцев баньши, тяжело дыша: заново смиряясь с ощущением материальности собственного тела, чувствуя всё так остро, будто я всю жизнь была глухой и парализованной, и лишь теперь исцелилась. Судорожно моргнула, ощущая болезненную сухость в глазах — должно быть, оттого, что я смотрела в хрусталь, не мигая.

Глядя, как я прихожу в себя, мисс Туэ взяла в руки трубку.

— Не рассказывай мне того, что увидела. Не рассказывай никому. Твоё будущее принадлежит тебе, и тебе одной, — заметила она устало, пресекая мои попытки заговорить, пока туман в шаре медленно таял, возвращая стеклу прозрачность. — Иди. Тебе есть над чем подумать, и твои подруги уже заждались.

Осмысливая всё, что открыл мне шар, стараясь не забыть ни единой детали, я потянулась за кошельком — и, не задумываясь, вытряхнула на стол всё, что там было. Поднявшись с места, шагнула к выходу.

Тут же обернулась через плечо.

— Это ужасно тяжело, должно быть, — тихо проговорила я: решив всё же высказать то, что мне хотелось сказать ещё до гадания. — Знать, что кто-то вскоре умрёт, и не иметь права предупредить его об этом.

Баньши раскрыла губы, выпустив наружу дымное колечко. Глядя, как оно тает, оставляя после себя лишь флёр чернослива в воздухе, пожала плечами.

— У всего есть своя цена. Даже у того, что мы называем дарами. Просто за одни вещи ты платишь таким же, как ты, а за другие — судьбе или богам. За что-то расплачиваешься золотом, за что-то — страданиями и душевным покоем. К счастью, чаще всего мы можем выбрать, чем и за что хотим заплатить… главное — не забывать, что плата неизбежна, — голос мисс Туэ был почти равнодушным. — Когда ты зажжёшь свечу, она отбросит тень. За всё, что ты приобретёшь, ты что-то потеряешь. Ты не можешь получить всего, а потому главное — правильно расставить приоритеты. Что для тебя важнее всего другого. Чем ты готов пожертвовать. Чем готов расплатиться, чтобы получить действительно желанное. Любовью ради карьеры или карьерой ради любви. Годами лишений ради безмятежной старости. Болью тех, кому не хочется причинять боль, ради собственной радости. Талантом ради быстрой и быстротечной славы. Трудностями земной жизни, безвестностью или ранней могилой — ради того, чтобы твои творения пронесли твоё имя сквозь века. Если гнаться за всем и сразу, рискуешь потерять всё. — Прежде чем снова поднести трубку к губам, она чуть прищурила один глаз. — У твоего счастья тоже есть своя цена. И надеюсь, у тебя хватит смелости и ума отдать судьбе то, что она потребует.

Я промолчала. Лишь, отвернувшись, продолжила свой путь к выходу.

Снова замерла — остановленная одним мягким, коротким словом.

— Девочка…

Я оглянулась, снова встречая пепельный взгляд той, что служила Владычице Предопределённости.

— В момент, когда окажешься на перепутье, вспомни мои слова. — В глазах баньши туманной дымкой таяла печаль. — Не делай этого. Не нужно. Ты его не спасёшь.

Медленно отняла мундштук от губ, пока в моей крови разливался тоскливый холод, — и очень, очень тихо добавила:

— И никто не спасёт.