Глава 3

Львов, октябрь, 1939 г.

Она стояла под сводом арки, придерживая ширму, отделявшую импровизированную комнату Щуки от главного зала усыпальницы. Прямо перед глазами по противоположной стене вилась полустертая надпись "Redimentes tempus quoniam dies mali sunt"*. Под надписью серели две ниши, в которых когда-то стояли детские гробы.

Мария переступила с ноги на ногу, отпустила ширму и потерла ладони. Камни усыпальницы, принадлежавшей роду неких Квятковских, леденили ноги сквозь подошвы ботинок. Холод стоял такой, что Мария едва двигалась. Пальцы не гнулись, суставы сводило судорогой. И без того холодная кровь застывала в жилах, как у мертвеца. Далеко не в первый раз она пережидала день под землей. Бродяг, какими долгое время были она и ее братья, некоторое время назад оседлые молохи презрительно называли "кротами" — за то, что они искали убежища в норах, подвалах, свежих могилах или склепах. Большие старые кладбища нередко превращались в поселения для немертвых, которых мало смущало соседство с покойниками. Иные полузаброшенные склепы напоминали хорошо обжитые дома, как напоминала эта усыпальница. Но нигде, даже в зимние морозы, не было так холодно, как здесь.

Щука сидел, сложив ноги по-турецки, и смотрел в каменную стену — исследовал мир у них над головой глазами мертвых животных и птиц. Его собственные глаза напоминали пустые высверленные дыры в черепе.

— Вам удалось найти моего брата?

— Я не вижу его в Москве… — лицо мужчины приняло еще более отстраненное, даже отупелое выражение.

— Поищите его и в Киеве, — Мария прикусила ноготь, чувствуя во рту вкус горькой крови. — И в Варшаве.

Несомненно, брат должен был искать ее. Но как и где? К кому он мог обратиться за помощью?

— Сами знаете, пани, что чем дальше от Украины, тем мне тяжелее.

— Я знаю, что в Петербурге вы взяли под контроль несколько десятков химер, поэтому я думаю, что вы справитесь, — сказала она резче, чем хотелось бы. Тревога внутри нее нарастала. Что если Андрей оказался расторопнее, чем она считала, и уже поехал в Варшаву на встречу с капитаншей Ордена? Он мог наделать каких-угодно глупостей, вплоть до нападения на нее, что пошло бы Ордену на руку. Вплоть до развала шаткого перемирия и начала войны. Мария слишком хорошо знала Андрея — дипломатия не была его коньком.

Она потерла замерзшие ладони, отчаянно размышляя, как ей быть. Все действия, которые можно было предпринять, они предприняли. Попытались дозвониться в Москву, истратив почти все деньги Щуки. Разослали телеграммы, на которые, возможно, было некому ответить, в Москву и Киев. Вызвали независимого посланника, который мог сейчас выполнять поручение где-нибудь в Испании и долететь к ним через неделю. Оставалось сидеть и ждать, до крови грызя ногти.

— Пани, вы сидите здесь и молчите уже больше часа.

Ширму в "комнату" Марии сдвинула маленькая бледная ручка. Ирена напоминала мышь, побывавшую в мешке с мукой. Очень светлые волосы, белая кожа, почти невидимые брови и ресницы и маленькие, черные в полумраке глазки. Сходство с карикатурной мышью добавляли оттопыренные ушки и большие передние зубы. И говорила Ирена, как мышь — тихо и пискляво.

Поколебавшись, Ирена отодвинула ширму и вошла. Она носила какие-то жуткого вида обноски, надетые в несколько слоев: рубашка, свитер, жилет, охотничья куртка. На ногах сразу и юбка по колено, и какие-то шерстяные рейтузы, заправленные в растоптанные сапоги. Будто она носила все свои вещи на себе. Естественно, от нее разило гнилью за километр.

— Может быть, вы… должно быть, любите шахматы, пани?.. Вы ведь знаете польский? Пан Максим сказал, что знаете.

Пока Ирена говорила, Мария с каким-то детским интересом всматривалась ей в рот, пытаясь рассмотреть клыки. Большие передние зубы бросались в глаза сразу, а вот клыков она не видела. Поняв, что пауза затянулась, она сказала первое, что пришло в голову:

— Лучше пойдем наверх, пройдемся. Я слишком много времени провела под землей.

Ирена округлила глаза — не черные, на самом деле, а серо-зеленые — и прошептала:

— Но ведь, пани… там ведь кладбище. Мы под кладбищем. Вы хотите гулять по кладбищу?

Вместо ответа Мария пожала плечами.

Первое, что их встретило наверху: сырой холод и тонкий сонный щебет птицы.

— Это дрозд, — радостно сказала Ирена. — Я постоянно слышала их днем...

И, словно испугавшись чего-то, вдруг умолкла.

— Ты боишься меня? Со своим другом ты намного смелее, — заметила Мария, вспомнив ее перебранки с Мареком. С ним она держалась уверенно и постоянно им командовала.

— Марек больно несмелый. И в облаках витает постоянно, пани, — Ирена немного смутилась и понизила голос еще больше. — Маменькин сынок… Без указания шагу сам не ступит. А вроде старый такой.

У Марии тут же испортилось настроение. Сколько им двоим отмерено, пока они не лишатся рассудка, как Наташа? Еще двадцать лет? Тридцать? Бабочки-однодневки, такие же, как люди. Наташин дневник жег ей карман. В ее записях, чем дальше, тем больше, начинали путаться слова, использоваться не по смыслу. В конце концов, одна из записей просто оборвалась на полуслове, как и сама жизнь ее… Мария не была уверена, что может и сейчас называть ее подругой. Перед глазами стоял несчастный Винцентий, который, не зная покоя, искал Наташу по всей Москве. Искал ту, которая обманывала его десятилетиями и насмехалась. Мария могла простить ей связь с братом, но не этот обман.

Вдоль мощеных брусчаткой дорожек огромного кладбища вились огоньки лампад и свечей, не гаснувших в безветренном, холодном воздухе. Точно такими же огоньками был усыпан город внизу под холмом. Львов. Почти что родина ее матери, которую отец увез в Киев еще до основания здесь города Данилой Галицким.

Мария присела напротив одного из надгробий — уставленного свечами скорбного ангела, почти забыв про Ирену. Она вытащила из кармана дневник и вырвала оттуда первую страницу, самую затертую и помятую. Ее она сложила и убрала в карман. Следующую страницу она вырвала и поднесла к огоньку свечи и протянула книжицу Ирене.

— Вырывай следующую и жги.

Девушка не стала задавать вопросов. Они молча жгли страницы, одну за одной. Дым пламени щипал глаза, горящая бумага нестерпимо воняла. Мария смотрела на то, как опадает на землю черный пепел и думала о том, что вместе с этим дневником отпускает Наташу. Очаровательную, веселую, ласковую, как кошечка, девушку с веснушками, которая всегда могла ее развеселить. И потаскуху, которая спала с обеими ее братьями и обманывала одного из них.

— Зачем вы это сжигаете, пани? — нарушила тишину Ирена, послушно вырывая очередной листочек.

— Чтобы навсегда скрыть преступление.

E se Arlecchin t’invola Colombina...** Верно, незачем паяцу об этом знать. Она уж постарается. Винцентий должен скорее забыть Наташу и двигаться дальше — боль от предательства ему только помешает.

— Ой, тут склеенные странички в конце...

Ирена их разлепила и протянула одну Марии. Исписанную текстом, который она не видела. "Моя дорогая Мария!" — выхватило ее зрение самое начало страницы.

— Стой!

Взяв у девушки последние листочки, Мария жадно вчиталась в незнакомые слова. Как она могла не заметить склеенных страниц?

— Я бы хотела побыть одна, — поспешно сказала она Ирене. — Прошу, оставь меня.

Едва вампирша скрылась за поворотом дорожки, Мария отняла лист от груди.

"Моя дорогая Мария!

Пишу я тебе с тяжелым сердцем свое последнее письмо. Я хочу уйти и не обременять вас более в этот миг пока мой ум прояснился. Но прежде я хочу исповедатся вам о том что сделала. Я не могу исповедатся святому отцу но все равно не хочу уйти с тяжелым сердцем. Ближе вас никого нет. У меня. Но в то же я хранила тяжкую тайну с самого того момента как встретила тебя.

Я любила твоего брата всю свою жизнь едва он спас меня от того солдата Федора в переулке. Помните? Я не понимала что он просто отужинал бы мной но просто нехотел огорчить тебя потому что ты со мной дружила. Просто он меня спас как в сказке. Я связала свою жизнь с Венсом потому что Андрей так сказал. Ему казалось смешным это. Если бы я отказалась он бы никогда мне не ответил. Это было моим счастьем и моим позором. Но я исповедаюсь тебе только а не раскаиваюсь. Если бы я могла выбрать снова я бы выбрала также. Я знаю что вы осудите меня потому что никогда так не люблю до полного безумия.

Прошу одно не говорить Венсу. Я не хочу убить его этим. И скажите Андрею что я ушла с любовью к нему.

И к вам. Вы были моя радость все эти годы. Я оставила свое послание в дневнике чтобы вы все знали.

Наталья К., 4 июня 1939 год от р.х."

Мария чувствовала, как холод проникает сквозь одежду, а близость огня лишь обжигает руки и лицо. Где-то в темной массе деревьев попискивал дрозд. Выдохнув, Мария протянула письмо к огню. Едва оно догорело, она достала и первую страницу дневника, которую ранее хотела сохранить.

— Прощай, подруженька, — прошептала она, глядя, как пламя свечки пожирает строку за строкой.

"… Меня сделали такой когда мне было 18. Тогда у меня не осталось никого из семьи.

Я помню что моя мать умерла в родах когда мне было 10. Старшего брата через три года задрал волк во время охоты. Отца не помню. Меня растила бабка и всегда говорила что мать падшая женщина и нагуляла нас всех от разных мужчин. Когда мне исполнилось 15 меня увез в С.П. один молодой офицер. Кажется его звали Павел но я уже непомню точно. Я жила с Павлом полгода потом он сказал мне что уезжает но я могу жить в его квартире. Через три месяца он велел мне перебратся к его товарищу по фамилии Лотарев имени не помню..."

Затем огонь поглотил и это.

Мария встала, чувствуя, как слезятся глаза — то ли от дыма, то ли от тоски. Напротив надгробья серела скамья без спинки. Мария доковыляла до нее и рухнула на влажные доски, будто Наташина тайна придавила ее плечи непомерным грузом.

Сколько она так просидела? Час? Два? А может всего десять минут? От своего оцепенения она очнулась, когда на дорожке показался Щука. Последний козак накинул ей на плечи свой теплый бушлат и сел рядом.

— Вы нашли… — она запнулась, потому что называть Андрея по имени не хотела. — Моего… моего брата?

Услышав, как отвратительно звучит ее неуверенный голос, Мария сжала кулаки и до скрипа стиснула зубы. Просто прелестно! Весь привычный мир может охватить хаос войны, а она здесь сидит и хнычет о том, какой ее братец подонок, а подруга шалава. Жар ярости, живо напомнивший ей об отце, охватил все ее тело. Она вдруг поняла Андрея, который, не стесняясь, крушил мебель в порывах злости. Не понимая, что ей делать с этим состоянием, Мария рявкнула:

— Отвечайте же, Максим! Хватит выдерживать эти свои… многозначительные паузы. Мы не в театре!

— Не нашел, — сказал Щука. — Я пришел поговорить о другом. Без свидетелей.

— Без свидетелей? Под открытым небом? Как же, интересно?

Ее руки тряслись, а сама она несла полную чушь. Конечно же, он мог выставить дозор из своей дохлой армии хоть на каждой тропинке. Мария выдохнула, пытаясь взять себя в руки.

Щука невозмутимо провел рукой вдоль ограды кладбища внизу под холмом.

— Я выставил везде своих стражей. На кладбище мы одни, если не считать Марека с Иренкой, но они навряд ли поймут смысл нашего разговора. По-украински еще как-то кумекают, а по-русски — совсем нет.

Помолчав, он все же осторожно начал. На русском языке.

— Я бы хотел поговорить о вашем брате… Вы ведь знаете, какую политику он ведет?

Мария не отвечала.

— Он тесно спутался с коммуняками. Настолько тесно, что уже непонятно, где чьи интересы. Вы знаете мой интерес. Это было условием, что я буду служить вам.

— Знаю, — кратко сказала она. — У вас есть сигареты? Мне нужно закурить.

Он протянул ей "Беломорканал" вместо привычных папирос.

— Купил, пока вы звонили, — пояснил он с легкой улыбкой. — Так вот… ваш брат.

— Мой брат — моральный урод, — процедила Мария сквозь зубы, прикуривая. — Он прекрасно знал, что пока вы не получите свою Украину в виде независимой страны, то будете работать на него. А когда получите, то он ни черта от вас не дождется, потому что срок вашей службы оговаривался только до этого момента. А вы не дурак вечно быть сторожем для моего брата. Поэтому он поддерживал большевицкое восстание в Киеве. Формально, у него не было настоящих рычагов давления на тогдашнюю власть, но у него уже были связи в партии, через которые он действовал. И формально ему невозможно было ничего предъявить, потому что он будто был ни при чём, но с годами его связи становились все обширнее, а Украина все больше оказывалась под властью большевиков… Эдакая дева в беде, которую вы старались спасти, а он создавал видимость того, что вот-вот поможет вам это сделать, но надо подождать еще немного. Вы об этом хотели поговорить?

— Почти, — невозмутимо ответил Щука. Интересно, как бы он отреагировал, если бы ему не нужно было держать стражу и искать Андрея одновременно с этим разговором? — Я догадывался, что дела обстоят именно так. Точнее понимал, что не видать мне независимой Украины, пока ваш брат у руля. И об этом я хотел поговорить.

Он неожиданно поднялся с лавки и стал у ее ног на колено.

— Вы должны править. И не Москвой, а Киевом. Никого нет в мире более достойного, чем вы. Не этот пришлый новгородец, его шлюха и какой-то жид-торгаш… Вы княжеских кровей. Он ваш по праву. Я этого хочу. Свободной Украины с вами у руля.

— Зачем это вам? У вас очень странная цель, по правде.

Щука долго молчал, все так же стоя на колене. Мария докурила и нервно выбросила окурок в кусты. Наконец он сказал, медленно и неуверенно:

— Вы вряд ли знаете, что Киев и земли, которые ему принадлежат, дороги мне, как и вам, — его речь неожиданно изменилась, став более замысловатой. — Смыслом жизни моего отца было создать свободный край свободных людей… Пусть он так и не признал меня сыном, но я сражался с ним бок о бок, моя кровь и плоть впитали идею его борьбы. Я бы и рад, быть может, отказаться от этой идеи, но не могу, как и никто не может бросить груз, который забрал с собой в новую жизнь. Я не найду покоя, пока не завершу дело отца. Он ошибся, связавшись с Московией, и я едва не повторил его ошибку… Не Москва должна править Украиной, а Киев. Вы — его душа, последнее, что осталось от княжеского рода...

— Что вы плетете… — Мария закрыла лицо ладонями. Злость отступила, и на нее накатила смертельная усталость. В глубине души она надеялась, что разговор со Щукой что-то изменит в этой безумной круговерти горя и разочарований последних месяцев. Подкинет ей идею, которая поможет что-то изменить. — Какая я вам княжна? Мой отец Рюрикам седьмая вода на киселе… Он больше швед, чем киевлянин.

Что она плетет?.. Оправдывается? Или пытается найти отговорку? Ведь это было бы...

"Это шанс поставить Андрея на место".

Возможно, ответила она. Но он не непослушный ребенок и не глупый юнец, чтобы ставить его на место. Я могла бы попробовать изменить его, но не таким способом… Да, я объяснюсь с ним, мы все решим вместе… Я уверена, что он просто ошибся...

— Послушайте, Максим… вы обратились не к тому. Я лишена амбиций и предпочитаю видеть себя в политике только в роли наблюдателя...

— Я присягал на верность вам, а не этому безумцу! Как вы можете позволять держать ему власть в своих руках? Он дитя свое убил! — бесстрастное лицо Щуки исказилось. — Вы ведь даже не знаете.

Сердце Марии ухнуло так, что в груди стало больно. У Андрея было всего двое детей: Наташа и Винцентий. И оба пропали, поляк, правда, оставил записку, что отправляется искать Наташу… Андрей убил ее? Как такое может быть? Возможно, он оказал ей последнюю милость, но… Почему тогда не сказал, обрекая их с Винцентием на бессмысленные поиски? Мысли Марии путались.

— Он убил Наташу, я знаю это и так, — ее голос показался ей чужим и доносящимся откуда-то со стороны.

Щука поднял брови.

— Про дивчину я не знаю ничего, я про поляка. Он убил его незадолго до вашего похищения.

Он лгал. Мария это четко поняла. Лгал, чтобы перетянуть на свою сторону. Он уже не раз лгал им, скрывая вампиров. Почему она должна поверить ему сейчас? "Вы бессовестно и откровенно лжете", — эти слова вертелись у нее на языке, но она не могла себя заставить их сказать. Мария достала еще одну папиросу, закурила.

"Ты прекрасно знаешь, что это правда, дорогая".

С легкой улыбкой она смотрела на Николая, стоявшего у надгробия. В месте, где лежали сожженные до пепла обрывки Наташиной души. Ее собственная душа лежала где-то там же. Ей хотелось сбежать. Снова. Как она сбегала семьсот лет от самой себя.

— Помогите мне, — с отчаяньем в голосе сказал Щука. — Киевом должен править тот, кому он нужен.

— Почему бы вам не править самому? Вы же этого хотите… — ей стала абсолютно безразлична судьба Киева, Щуки и всего мира. — Я не хочу.

Мужчина махнул рукой и сел рядом. Тоже закурил.

А чего хотела она? Покоя? Если она хотела сдохнуть и предаться забвению, то вполне могла сделать это через пару часов. На какие-то доли секунды она решила, что да. Отчего нет? Ее в этом мире ничего не держит. У нее не осталось того, ради чего стоило терпеть эту растянутую в вечность агонию. Но потом она подумала о брате. Об Андрее. Именно ее стремление отстраниться от мира породило это чудовище. Если бы она обращала внимание на что-либо, кроме своей печали, то не пропустила бы изменений в его душе, удержала бы от шага в пропасть.

Но она до последнего делала вид, что ничего не происходит. Она сама себе старательно внушала, что Андрей не мог убить Матвея. Она не замечала безумной влюбленности Наташи, которую Андрей старательно поддерживал и разжигал еще сильнее. Она раз за разом закрывала глаза на то, что ее брат предает все договоренности и обещания, пятная обманом союзников и друзей свою душу.

В конце концов, он убил свое дитя. Винцентия. Не оказал последнюю милость Наташе — как бы она не хотела опять себя обмануть — нет, плевал он на Наташу. Она была только игрой, отвратительной издевательской игрой, которую он сам придумал. И обратил ее тогда не потому, что хотел спасти девушку, к которой Мария привязалась, от смертельной болезни, а потому, что хотел поиграть. Посмотреть, как далеко может зайти влюбленный человек, как низко он может пасть. И вторым участником этой игры он избрал другое свое дитя, которому была уготована роль дурачка и обманутого мужа. А затем убил его. Вероятно, рассказав перед этим все… Хотела бы она, чтобы это оказалось ложью. Все, что она сегодня узнала. И ей стало смертельно стыдно за эту слабость, за это желание в очередной раз выгородить Андрея перед самой собой вместо того, чтобы принять правду.

— Индеец, — негромко сказал Щука, отвлекая ее от размышлений. — Кажется, мы его вовремя перехватили.

Неподалеку раздался шум и треск ломавшихся веток. Где-то метрах в ста от них огромное квадратное надгробие увенчалось фигурой орла, громко клекочущего и трясущего крыльями. Мария взяла себя в руки и поднялась навстречу посланнику. Слишком много времени было потрачено на самоедство, стыд и сожаления. Настала пора что-то делать.

* — лат. Дорожа временем, потому что дни лукавы (Еф. 5:16)

** — ит. А Коломбину Арлекин похитит (Р.Леонкавалло, опера "Паяцы&quot