Глава 3

Москва, 24 сентября 1939 г.

На Садовом кольце в четыре часа пополуночи Мария чувствовала себя воистину вольготно. Заблаговременно отмытая до блеска "эмка" — Мария никому другому не доверяла эту миссию — повизгивала и рычала двигателем, который всегда капризничал на скорости выше семидесяти, а ведь сейчас она выжимала из него максимум. Оранжевые в свете фонарей дома и пустая в такое время дорога слились в единый коридор. Тяжелое небо, так и не сбросившее всю влагу, рыжело над дорогой, зеркально отражая свет улицы. Давно уже прошли времена, когда большие города смердели потом, навозом, мочой, рыбой, лошадьми, старым гниющим мясом — многие молохи избегали столиц именно по этой причине. В открытые окна влетал вкусный воздух, пахнущий землей, сырыми листьями и мокрым после недавнего дождя бетоном. Едкий, химозный запах заводов и фабрик Москвы к этому времени уже поднялся высоко в небо, не тревожа ее обоняние, как днем.

Мария откинулась в кресле, сбив набок шляпку. Обе ее босых ступни стояли на педалях: та, что на педали сцепления была расслаблена, та, что на газе — напряжена до предела, вдавливая педаль в днище. Даже зимой она ездила босой. Мертвенно-белые в темноте руки покоились на руле, лишь изредка выворачивая его в нужную сторону. В пальцах левой, вдобавок, Мария держала дымящуюся сигарету.

Все это заставляло чувствовать себя вернувшейся в детство. Она обожала быструю езду, но естественно, тогда машиной не располагала. Зато, когда Мария встретила седьмую весну, брат отца, Тимофей, привез ей в подарок из самого Константинополя маленькую и крепкую кобылку Ночку. До этого отец учил ее ездить верхом на апатичном мерине, который, кажется, не испугался бы даже стаи волков. Довольно было только сидеть в седле да дергать поводья в нужную сторону, а на рысь и, уж тем более, галоп старый конь переходил неохотно. Однако, даже такие занятия доводили бабку Любомиру до истерики, поэтому в лунные ночи, задолго до рассвета отец будил Марию, одевал в мужское платье, и они тайком, будто воришки, выводили мерина и уходили из Киева на один из лысых холмов неподалеку от стен. Мария любила даже не столько сами прогулки, сколько то чувство, будто совершаешь что-то запретное с одобрения взрослого. Отец и сам, как нашкодивший мальчишка, смеялся и подмигивал ей, когда бабка ругала ее за веточки в растрепанных косах или запачканное лицо и руки.

Когда появилась Ночка, Мария точно так же удирала из дому, но уже днем. Она боялась, что кобыла споткнется во время галопа в темноте и сломает ногу. Бабка злилась и пугала отца, давно разрешившего дочери кататься самой, что от слишком частой езды в седле у девицы станет плоским лоно, и дети пойдут с плоскими лошадиными лицами. Она же не слушала бабкиных страшилок и носилась на Ночке по окрестным лугам, пока кобыла не начинала хрипеть и пускать пену. Ничто не могло сравниться с чувством бьющего в лицо ветра и полной свободы за плечами. Машина гнала куда быстрее Ночки и никогда не уставала, но то чувство вернуть не могла.

«Ах, эти воспоминания! Ты ведь не можешь обойтись без них?»

С сигареты опал столбик пепла и замазал юбку. Мария чуть притормозила машину.

Николай сидел рядом, скрестив руки, и ехидно улыбался. Она любила представлять себе, как он мог бы выглядеть сейчас, в это время. Почему-то виделся он ей коротко остриженным, в простой белой рубахе и черных полосатых штанах с подтяжками. На ногах, фривольно закинутых на приборную доску, черные лакированные туфли. Черный пиджак в полоску и фетровая шляпа лежат на заднем сидении "эмки".

«Сделала из меня какого-то кулачка»

Мария невольно посмотрела в зеркало заднего вида. Кулачка не кулачка, а жили они теперь по-другому. Николай бы не выглядел, как мальчик-бродяжка.

«Э, нет, дорогая, Николай бродяжка и есть. Изящного франта ты из него не сделаешь»

Мария промолчала.

«Жалеешь, что некого покатать?»

К чему это ты, спросила она.

«Я про Наташку вспоминаю. Она любила с тобой кататься».

Да, в последние годы это было лучшим развлечением Наташи. Она радостно смеялась, высовывала голову в окно, хлопала в ладоши, как ребенок, указывала на какие-то дома и дергала Марию за руку: "Посмотри, посмотри, как красиво" — хотя они проезжали эти места постоянно, и маршрут можно было выучить наизусть. Когда Наташа была в здравом уме, они гуляли оживленными вечерами, заходили в галереи, посещали музеи, театры, музыкальные встречи. Нынешнее положение ее семьи открывало любые двери. Когда-то Наташа упивалась этим, знакомилась с самыми высокопоставленными персонами, ходила на различные закрытые мероприятия, увешавшись доброй половиной всех своих украшений — одна, в компании Винцентия или Марии — но это было так давно. В последний раз, когда же в последний раз они с Наташей гуляли? Когда шли по улице, не боясь, что Наташа внезапно оскалит зубы и бросится на прохожего или не опустится в прострации прямо на асфальт? Неужели это происходило со всеми вампирами? А ведь когда-то Мария этому не верила.

Мария сделала по Кольцу уже третий круг за ночь, и хотела сделать еще один или два прежде, чем вернется домой до рассвета. Она уже начала давить на газ, как с ней поравнялась машина. Из открытого окна высунулся Андрей и широко ухмыльнулся. Машину, естественно, вел не он. За рулем сидел мужчина в форме комиссара НКВД. А рядом… Взгляд Марии невольно зацепился за профиль лысеющего человека в круглом пенсне, но она так и не вспомнила сходу, где могла его видеть.

— Что ж так лихачишь, красавица?

Она сбросила скорость, вторая машина тоже. Они остановились у тротуара. Мария неохотно втиснула ноги в слишком твердые и холодные туфли и вышла.

Андрей вылез из машины, но Мария не отводила взгляд от человека на пассажирском сидении. Он, заметив ее взгляд, сказал с заметным акцентом:

— Доброй ночи, Мария Николаевна. Так ведь у вас принято приветствовать друг друга?

— Мы… — она хотела спросить, откуда он ее знает, но осеклась. Акцент показался ей знакомым. В голове будто что-то щелкнуло. — Доброй ночи, Лаврентий Павлович.

Они виделись лишь единожды. Год назад на каком-то празднике в Кремле, уже после того, как Берию назначили заместителем наркома Ежова. Андрей потащил ее на это мероприятие, чтобы отвлечь от прогрессирующего безумия Наташи, от которой Мария не отходила уже три года, фактически став ее тенью. Вечер она помнила смутно, обрывки лиц, фраз, накрытые белые столы, гремящая музыка… Она была бы и рада провести его, забившись в какой-нибудь угол, но Андрей настойчиво вытаскивал ее танцевать, знакомил с какими-то людьми… Среди тех, кого она запомнила, были Берия и Ежов. И, словно в дымке — черные глаза Иосифа Сталина и улыбка, скрытая усами. В висок воткнулась тупая игла при воспоминании о том, как он пожимал ей руку.

Она знала, что обязана этим людям своим нынешним положением, деньгами, домом и кормушкой. Точнее, обязана Андрею, который несколько лет с помощью Ефрема крутился в верхах советской власти, пока не нашел Сталина, тогда еще народного комиссара по делам национальностей, который нашел идеи и планы брата привлекательными. Говорить, что империя Андрея принадлежала ему одному, было большой ошибкой — фактически все держалось на его союзе с «красными»… Беспрецедентный случай, когда человек и молох совместно управляли одной землей, но не сталкивались сферами влияния. По крайней мере, такой была официальная версия для нее — она бы не удивилась, если бы Андрей от нее что-то скрыл. Что касается Совета, то они поверили, или же сделали вид, что для поддержания закрытого режима в СССР хватает нескольких лордов, разбросанных по стратегически важным городам, и Щуки с непревзойденным талантом ищейки отлавливающего молохов и вампиров на границах.

Андрей действительно смог этого всего добиться, чему она не переставала удивляться до сих пор. Длительная многоходовка, начавшаяся в Санкт-Петербурге, привела их на нынешнее место, на вершину новой империи. Может, она действительно не ошиблась?..

— Почему ты здесь? — спросил Андрей, постукивая каблуком сапога по асфальту.

— Гуляю. А ты? — Мария опустила глаза и стряхнула пятно пепла с юбки. Она чувствовала, как сталкиваются в промозглом воздухе запах ее табака с запахом "Шипра".

Андрей фыркнул и подмигнул:

— Государственная тайна. Связанная с очень затяжным делом в тридцать седьмом…

Берия тихо кашлянул.

— А у меня тоже есть маленькая тайна. Даже просто секретец. Но этот тебе будет интересен…

В пальцах Андрея белела телеграмма. Мария развернула листок. «Поймал в вашем пруду еще двух карасей. Подробности письмом. Щука»

Мария поспешно сложила и спрятала телеграмму в карман. Говорить с Андреем в присутствии людей она не хотела, но все же осторожно сказала:

— Но письма ведь не было. Когда пришла телеграмма?

— Вот только принесли на Лубянку, кхм… я заезжал туда к товарищу Берии, вот и решил наведаться домой пораньше, — губы Андрея расползлись в натянутой улыбке. — Вдруг Бобби уже принес письмо.

Лубянка… Маленький "секретец" Андрея, о котором он тоже предпочитал не ставить в известность Марию и почему-то считал, что она не догадывается. За столько лет Мария успела понять, что кровь, которую он приносил домой для Наташи в подозрительного вида сумках, появлялась не из воздуха, и что нехитро спрятанная коллекция плетей, от которой ее бросало в дрожь, появилась не просто так. Чего она только не поняла или не хотела понимать — сам ли брат вызвался пытать и стирать из истории арестантов НКВД или же ему пришлось… И получал ли он от этого удовольствие?..

— Подкинуть тебя, сестрица? Нам ведь по пути.

Мария натянуто улыбнулась. Она не любила ни "красных", ни машины, набитые людьми. Запах крови щекотал ноздри, и она теряла всякий человеческий облик.

— Я поеду на своей, вы езжайте за мной. Дома увидимся.

Кивком она попрощалась с Лаврентием Берией и села в свою нынешнюю Ночку. Напоследок она не отказала себе в удовольствии выжать из нее всю сотню километров, фурией залетев в переулок на Чистых прудах спустя какие-то пятнадцать минут.

В прихожей ее встретила плачущая песня флейты, а в коридоре — странный запах, выдававший независимого посланника. Привычная нотка гнильцы, тонущая в специфическом смраде перьев, жира и помета живой птицы. Винцентий не вышел ее встретить как обычно. Марии это показалось недобрым знаком, хотя она никогда не могла похвастаться хорошей интуицией. Николай тоже помалкивал. Не разуваясь, она прошла в гостиную и бросила плащ и шляпу на спинку кресла.

Винцентий сидел на диване, перебирая какие-то альбомы и фотокарточки в старом дорожном сундуке. Он не поднял головы, когда она вошла.

— Где Бобби? — отрывисто спросила Мария, надеясь, что не застала его. Ее раздражало странное имя посланника, никак не вязавшееся с его внешностью индейца, раздражал его запах, манера ходить почти голым, его дерзость — причин она могла бы назвать с десяток, но все они были далеки от истины.

Одновременно с этим клацнула и зашипела игла граммофона. Винцентий, все так же опустив голову, встал, чтобы поставить другую пластинку. Неожиданно ударили скрипки, начиная трагичную сарабанду.

— Улетел только что. Очень торопился, — наконец ответил поляк, возвращаясь к сундучку. — Письма на каминной полке.

«Согласись, он раздражает. Давай поставим ему Леонкавалло, пусть, наконец, споет!»

 Мария взяла с полки письма, ничего не ответив Николаю.

— Ты что, вскрывал конверты?

— Да… я думал, что одно из них может быть от Наташи.

Он либо лгал, либо совсем тронулся умом от горя. Только молох мог призвать независимого посланника. Мария сжала зубы. Винцентий раньше не позволял себе читать их письма.

— Одно письмо со знаком Щуки. Хочешь сказать, ты не узнал его? — холодно спросила она. Его конверт легко узнавался по темно-синей печати с вписанным в круг воином с ружьем и полустертой надписью: «ПЕЧАТЬ ВОИСКА ЕГО КОРОЛЕВЬСКОИ МIЛСТИ ЗАПОРОЗЬКОГО». Второй конверт был без подписей.

— Да, узнал… — тут же сознался Винцентий. — Простите, что солгал вам, моя панна.

— Зачем тогда его читал? Андрей взбесится, когда узнает.

— Об этом я и хотел поговорить… Поговорите со своим братом о ваших порядках. В нынешнее время… — подал голос Винцентий. Он сидел, опустив голову. Мария со своего места у камина видела затылок с выступающими буграми позвонков и тонкие нервные пальцы, сжимавшие фотокарточку Наташи в праздничном белом платье. Мария любила эту карточку — она висела у нее в комнате — но еще в августе, после визита Изабеллы Белуччи, Винцентий настоял убрать из дома все снимки с Наташей.

— Что в нынешнее время? — раздался из прихожей веселый голос Андрея. Хлопнула дверь, звякнул молоточек.

Громко стуча каблуками сапог, он вошел в гостиную. Встал в дверях, поигрывая снятыми перчатками, и уставился на поляка, наклонив голову на бок. — Ты хочешь мне что-то сказать, но так боишься, что используешь мою сестру в качестве секретаря. Очень интересно… Похоже, это будет отличаться от твоего традиционного в последнее время нытья о Наташке.

Винцентий поднял голову, но ничего не сказал. Мария обошла комнату, чтобы хорошо видеть обоих. Бросив перчатки на столик, Андрей пошел к ней навстречу и взял у нее из рук конверты. Он спрятал в карман кожаного пальто конверт без подписей и вытащил письмо Щуки.

— Ну? — бросил он, устремив взгляд на чернильные строки. — Чего молчишь? Или мне выйти, пока вы поговорите о моих порядках?

Отложив рамку, поляк неуверенно поднялся. Его руки дрожали, а потемневшие глаза горели незнакомым Марии огнем.

«Под маской паяца еще не сгинул рыцарь, моя дорогая!»

— Отмените эти людоедские правила.

— Какие людоедские правила? — рассеяно спросил Андрей. Похоже, он был полностью поглощен письмом.

Мария коснулась локтя брата, увидев, как Винцентий сжал кулаки, но тот даже не поднял глаз. Николай восторженно присвистывал.

— Эти правила! — выкрикнул Винцентий. Прежде он никогда не осмеливался поднять голос на Андрея. — Они бегут сюда, потому что верят, что им помогут. Вы же лорды Совета — они ждут защиты от вас…

— И того, что мы построим «империю для всех вампиров»! — Андрей дочитал и захохотал, закрывая лицо рукой, — Мария, ты только почитай. «Империя для всех вампиров»!

Кажется, пластинку заклинило, потому что сарабанда вдруг вдарила снова, причем раза в два громче прежнего. Смяв листок и ухмыльнувшись еще раз, Андрей бросил его на пол.

— Я прошу о временных мерах, — настойчиво продолжил Винцентий. Его скулы резко выступали на неожиданно переменившемся лице. — Они всего лишь бегут от Ордена. Мы могли бы просто предоставить временное убежище… Над ними же там просто издеваются. Их не гонят, как молохов, из их домов! Их жестоко убивают просто за то, что они слабее…

— Смерть для них — избавление. Или ты до сих пор не понял, о чем нам говорили изверги? Лучше им быстро и безболезненно умереть от руки Щуки, чем от рук солдат Ордена. Или прожить какое-то время и свихнуться, — заметил Андрей.

Наташа, конечно… Похоже, об этом никому из них не забыть. Винсент тоже понял, в чей адрес была последняя фраза.

— Не говори так о ней, — зло сказал Винцентий. Он расправил плечи, но все равно оставался ниже Андрея на голову.

— Да хватит уже этого скулежа, — брат ухмыльнулся. — Наташа, Наташа, Наташа — каждый день, каждый ты говоришь о ней. Я думаю, тебе другую бабу надо найти, чтобы ты потрахался и, наконец, успокоился. Могу даже сам поискать, если хочешь. Тоже рыженькую найду, да только, чтобы в этот раз не была потаскушкой из соседнего подъезда… Или тебе нравилось именно то, как она умела ублажать мужиков?

— Придержи язык, — оборвала его Мария, рассердившись. — Наташа была мне подругой. Выбирай выражения, когда говоришь о ней!

— Да что ты, вообще, о ней знала, сестрица?..

Не дав ему договорить, Винцентий бросился на Андрея. У его лица просвистел кулак, но брат успел увернуться. Он ударил в ответ, прежде чем Мария успела его остановить.

Тяжелый удар, способный убить медведя, отбросил Винцентия на кофейный столик. Стеклянное крошево разлетелось по ковру. Брызнули темные капли.

Винцентий сел, закашлявшись. Изо рта хлынула кровь. Он выплюнул в ладонь два зуба.

— Ничего, отрастут, — хмыкнул Андрей и вышел, хлопнув дверью.

«Никогда ты не можешь принять сторону».

Да, Николай верно подметил. С одной стороны, ей было жаль Винцентия, вдобавок, Андрей действительно не должен был распускать свой злой язык. С другой — он понес справедливое наказание. Не имел он права ни письма читать, ни уж тем более бросаться с кулаками на своего кровного отца. Как она должна была поступить? Чуть поколебавшись, Мария присела рядом с поляком и положила руку ему на плечо.

— Я сам разберусь, — грубо бросил Винцентий, сбрасывая руку. Потом добавил уже мягче:

— Я знаю вас, знаю, что вы не захотите лезть между нами, моя панна… Я сам разберусь.

Пошатываясь, он встал и пошел к двери. Обернувшись, он открыл рот, будто желая добавить еще что-то, но потом мотнул головой и молча вышел. Мария слышала, как мягко тонут в ковре его тяжелые шаги.

Мария увидела возле дивана скомканное письмо Щуки. Вокруг звездами сияла разбитая столешница. Она подняла его трясущимися пальцами и развернула, едва не порвав. Слишком уж взволновала ее эта сцена. Она не выносила быть свидетелем склок и скандалов.

 «Достопочтенные пани Мария и пан Андрей», — говорил Щука исключительно по-украински, но письма им писал на русском.

«Прошу принять мое глубочайшее почтение, которое я питаю к Вам, и ознакомиться с нижеизложенным.

Настоящим сообщаю, что тринадцатого числа девятого месяца нынешнего года мной были пойманы два вампира неподалеку от города Сокаль. Настоящие особы поведали мне, что бежали из города Варшава, Польского государства. Совместно с немецкими и советскими войсками в Варшаву вступили молохи Ордена Неугасимого Пламени, которые той же ночью устроили массовое убийство вампиров, по традиции Ордена называемое «забой мяса».

Беглецы поведали мне о том, что в Советском государстве, именуемом среди народа немертвых Империей Медведей, нет власти Ордена Неугасимого Пламени. Что это, цитирую, империя вольного народа, что правят в Москве лишь два могучих вампира, которые свергнут власть красных и построят империю для всех вампиров.

Выслушав настоящих вампиров, я осуществил казнь в соответствии с нашим соглашением.

Да осенят небеса род Медведя! Да процветает он тысячи лет!»

Вместо подписи — все та же печать с воином.

Мария долго не могла сосредоточиться и прочла письмо дважды. Если все так, как описывал Щука, то наплыв вампиров в ближайшем будущем станет просто колоссальным. Винцентий был прав. Нельзя убивать тех, кто ищет у тебя защиты. Необходимо было что-то менять.

— О чем задумалась, сестрица?

Веселый голос Андрея выдернул ее из размышлений. Он стоял, опершись на дверной косяк и улыбаясь. Будто не было только что той размолвки с Винцентием.

— Угадай, от кого второе письмо? — задал он новый вопрос, не дождавшись ответа на первый. Его веселье стало казаться Марии несколько наигранным.

— Понятия не имею, — хрипло ответила она. — Я хочу поговорить…

— От Торкеля, представляешь? — создавалось ощущение, что Андрей ее не слушал вовсе. — Да брось, не смотри на меня так. Лучше прочти. Да читай вслух, я-то еще не читал. Хотел вместе с тобой.

Ничего не оставалось, кроме как взять конверт, который Андрей настойчиво совал ей в руки. Мария повертела его, разглядывая, достала письмо и прохладно спросила:

— Почему же он не написал раньше? Последнее письмо от него было лет сто назад, наверное.

Еще до того, как они обратили Наташу.

Андрей улыбнулся и развел руками. Но Мария прекрасно знала причину. У Торкеля давно была своя жизнь с женой и новыми друзьями. На фоне веков, что они прожили порознь, те полтора столетия для Торкеля могли ничего не значить. Это для нее и Андрея он стал первым компаньоном и учителем. Если бы не он, они бы не протянули и года: ничего не знающие, нищие, лишенные дома и надежды. Вздохнув, Мария заставила себя развернуть письмо. Андрей наблюдал за ней, склонив голову набок.

Он писал о своем новом доме, который построил во фьорде. Писал о красотах гор, о полярной ночи, о своей нехитрой жизни. И, в отличие от прошлых писем, звал в гости. «Прежде я был скитальцем, которым вы меня запомнили. Но мне надоело. У меня уже давно есть дом, который я хочу вам показать, и моя жена, с которой я хочу вас познакомить…» — на этих строках, написанных хорошо знакомым почерком, Мария сложила письмо. Ей слабо верилось, что Торкель вот так вовремя вспомнил о них. Как раз тогда, когда Андрей настойчиво предлагал ей уехать.

Ее реакцию он истолковал по-своему. Или сделал вид. Взяв ее за руки, он присел на корточки спросил:

— Ну, что же ты? Неужели ты расстроилась из-за этой Фрейи? Не стоило Торкелю писать о ней, конечно. Но ведь это пустяки…

— Ты так и не научился мне врать, — она стряхнула его ладони. — Не смог выслать меня из России своими силами, так решил Торкеля на помощь позвать?

Лицо Андрея перекосило. Мария молча смотрела в его бледные жестокие глаза.

— Так и поехала бы! — рявкнул он, вскакивая. — Не надоела тебе еще Россия? Мы тут торчим уже полтора века. Пожила бы у них годик-другой для разнообразия. Пока вся заваруха не кончится.

— О, а как же Фрейя? — с издевкой спросила Мария, театрально заламывая руки. — Пощади мои чувства, брат!

— Издеваешься? Да тебе на Торкеля плевать уже давно. Я знаю…

— Заткнись, — перебила она его, догадавшись, о ком сейчас пойдет речь. Но он упрямо продолжал:

— …что кроме этого твоего человечка, тебя больше никто не интересует.

Дрожа от ярости, она встала и ударила его по щеке. Дернувшись, Андрей отступил на шаг и сжал губы. Волосы упали ему на глаза.

— Нельзя так со мной. Ведь ты, ты… погубил его…

Андрей схватил ее все еще занесенную руку.

— Хватит меня уже винить в этом! — он сильнее сжал холодные пальцы. — Ты с самого начала меня обвиняла, хотя и знала, что я не причем. Я бы никогда…

— Пойми уже, наконец, что ты не можешь мне врать! Я никогда и не думала, что ты отправил Матвея в лагеря. Но ты мог его спасти! Ты мог сделать так, чтобы его никогда не трогали. Один единственный звонок! Но ты не сделал этого. Даже больше! Ты ведь изначально был инициатором этих репрессий.

— Я сделал это для нас!

Мария, похолодев, оттолкнула его, и Андрей от неожиданности разжал пальцы. Озноб пробрал ее до самых костей от осознания того, в чем он признался.

— Это ты подстроил… — прошептала она, чувствуя, как сжимается ком в горле, а зрение начинает плыть. — А я, дура, не хотела верить, что ты можешь быть таким выродком. Плевал ты на мои чувства, я это всегда знала, но хотя бы мог отдать Матвею последний долг. Ведь без него не было бы твоей гребаной империи.

Она, не выдержав, засмеялась и повернулась к нему спиной. Мария чувствовала, что ее охватывает неуместное состояние, близкое к истерике. Ей не удавалось овладеть собой, более того, она не понимала, как ей себя вести и что говорить. Она доверила Андрею жизнь своего самого близкого и дорого за все годы вечности друга, и вот как он распорядился ее доверием.

— Дьявол, да ты боялся! Боялся дряхлого больного старика. Боялся, что я обращу его против его воли. Неужели ты трясся в страхе все те годы?

Вздрагивая от истерического смеха и размазывая по губам помаду и слезы, она вышла в свою комнату, бессильно упав в кресло перед зеркалом.

— Какой же ты кусок дерьма, братишка.

Она знала, что Андрей пойдет следом и услышит ее. Его силуэт вырос в темноте, склоняясь к ее уху. Когти скрежетали по спинке кресла.

— Я делал это для нас, — прошелестел он. — Этот мальчишка был опасен с того момента, как отказался принять обращение… Это было к лучшему.

— Да тебя послушать, все к лучшему! К лучшему, что Щука убивает беззащитных вампиров, к лучшему для них… К лучшему, что расстреляли Матвея. Может, к лучшему, что и Киев пал? — скривилась Мария, вдавливая ногти в ладони. Она испытывала отчаянное желание причинить ему ту же боль, что чувствовала сейчас. Но как? Существовала ли на свете боль сильнее ее?

— А разве нет? — Андрей наклонился еще ниже, касаясь губами уха. Она чувствовала тошнотворную смесь «Шипра» и зловонного дыхания, пахнувшего ржавчиной и гниющим мясом. — Может и так. Если бы не монголы, кто знает, встретили бы мы Волчьего Пастыря? Или ты предпочла бы состариться, умереть в окружении слюнявой родни и отправиться кормить червей?

Никогда прежде она не задумывалась ни о чем подобном. Никогда даже не позволяла себе таких мыслей. До сих пор ей являлся в кошмарах сожженный дотла родной город, истерзанные знакомые тела, нанизанные на монгольские копья, висящие на деревьях… Смрад, кровь, пожары, крики насилуемых женщин, плач истязаемых стариков и детей… Монгольский черноглазый демон и его твердые руки, не позволявшие ей даже дернуться. Боль, пронзавшая ее тело с каждым его движением.

— Мы построили империю, Мария. Мы. Потомки Медведя! Мы превзошли нашего прапрапрадеда! Превзошли всех князей, их бояр и воевод! Ты променяла бы это на то, чтобы гнить в земле под Киевом?

— Что ты несешь? — прошептала она. — Какие из нас князья?

— Не глупи!

— Гори ты в аду! — она сцепила пальцы и уткнулась в них лбом, закрыв глаза.

Андрей вышел и хлопнул дверью.

Сигаретный дым вился угрем, скользя вдоль гниющих пионов на стенах. Вся комната просмерделась этим дымом и старыми окурками. Мария лежала на расстеленной кровати, закинув ноги на изголовье, среди пуховых одеял в одной лишь ночной сорочке и шелковых панталонах. Стопки старых писем обступили ее руинами древнего храма. На полу темнела ваза, куда она стряхивала пепел. Еще одна ваза на тумбе уже была забита пеплом и окурками до самого верха.

Она не выходила из своей комнаты уже, должно быть, неделю, испытывая некое извращенное удовольствие от бессмысленного лежания на кровати, выкуривания одной самокрутки за другой — благо у нее в комнате стояла целая коробка английского табака и несколько пачек папиросной бумаги — перечитывания писем Матвея, раз за разом, по какому-то заколдованному кругу. Лишь дважды она вышла из комнаты днем. Первый раз она вышла, чтобы унести в спальню граммофон, но задорные звуки джаза, под которые ей раньше хотелось танцевать, нагоняли тоску. Второй раз она вышла, чтобы вернуть его на место.

Она ни с кем не разговаривала, сколько бы они не стучали в дверь. Андрей, ко всему прочему, грозился ее выбить, но она и по эту ночь оставалась на месте. Один раз к ней зашел и Винцентий. Мария даже не помнила, что он говорил. Она смутно помнила все проходящие дни, затянутые одной серой дымной пеленой, не слышала никаких звуков, кроме своего дыхания. Самое явное, что она помнила и ощущала — это состояние крайней усталости. Будто только сейчас она осознала, какой вес прошедших веков пронесла на плечах. Какие-либо иные эмоции и чувства рождались, лишь когда она читала письма, которые знала наизусть.

Все как и семнадцать лет назад. Мария могла бы удивиться тому, что она помнит это все настолько отчетливо, будто это было вчера, но сейчас ее ничто не удивляло. Тогда она тоже перечитывала письма по одному и тому же заколдованному кругу. От Матвея-юноши, который писал с ошибками на обрывках исписанных с одной стороны бумаг, уже настолько истончившихся, что казалось, они, подобно крыльям бабочки, расползутся у нее в руках, до Матвея-иеромонаха, Матвея-арестанта, впопыхах пишущего последнее свое письмо в ночь перед расстрелом. Каждое слово, каждая строка пробуждали в ней воспоминания, настолько ясные, будто она возвращалась назад во времени.

Яснее всего были два из них.

Первым воспоминанием было их прощание на вокзале перед отъездом в Москву. Теплые сильные руки, объятье, пахнущее мужским потом, махоркой и свежим, душистым сеном. Почти ангельский ореол света, позолотивший русые кудри. Желтые искорки в ясных серых глазах. Улыбка и шершавые горячие губы, внезапно коснувшиеся ее губ. Поцелуй пах не сеном и не махоркой, он пах любовью и юностью, свежей счастливой юностью, по окончании которой ни один мужчина ее больше не целовал.

Она в последний раз предложила Матвею принять новую жизнь и уехать с ними. Матвей в последний раз отказался.

Второе воспоминание было сумбурным, страшным. Она помнила письмо, исписанное быстрым неразборчивым почерком, и фото обритого наголо старика со сжатыми в нитку губами. В фас и профиль. Следом в какую-то кашу смешались скандал с Андреем, обгрызенные до крови пальцы. Стук колес и тот самый вокзал, куда она, не помня себя, приехала. Места, где они с Матвеем бывали, изменившиеся за столько лет до неузнаваемости, как и сам Матвей… Она бы хотела найти и монастырь, где он принял постриг — адрес на конвертах она знала наизусть — но знала, что не сможет подойти и к ограде...

Догоревшая самокрутка обожгла пальцы. Мария ойкнула и уронила ее на одеяло.

Вернувшись в реальность, она тут же бросила окурок в вазу и захлопала рукой по обуглившейся ткани. Огонь дальше не шел, и Мария с облегчением выдохнула. Воняло паленым. Это была уже шестая прожженная дыра.

Сбившись с привычного лада, Мария села и взяла в руки последнее письмо и карточку. До этого она читала другое письмо — об осени 1914 года и уходе за первыми раненными, которых привезли в их монастырь.

Обритый старик смотрел строго и грустно. Ни следа желтых искорок и прежней улыбки. Последние слова Николая ранили ее в самое сердце снова и снова.

"… Боюсь я, что не смогу простить себе, если уйду к Спасителю Моему, не сознавшись Вам в том, почему раз за разом отказывал Вашей просьбе. Так вот, ответ мой таков: я знал, что у Вас с братом никого нет более и что семья Ваша давно мертва. Узрев силу Всевышнего в ту ночь, когда я исполнил просьбу Вашего брата, я осознал, чего Ваш народ лишен, что участь ваша по окончании земного пути неясна. Эта мысль не покидала меня. Уже тогда я решил в своем сердце, что не смогу стать таким же, как Вы, однако я не мог перестать думать и об ином. О вечной разлуке, которая предстоит нам после коротких человеческих лет, которые мне отмерены.

Я осознал, что должен приложить усилия ради того, чтобы после короткой разлуки однажды воссоединиться с Вами в вечности и вечно быть Вам другом. Вам и Вашему брату. Что долг мой, ибо я не любил никого сильнее Вас, денно и нощно, в этой жизни и последующей, молиться за Вас перед ликом Спасителя и Пречистой Богородицы, дабы они простили Вам прегрешения Ваши, ибо не по своей воле стали Вы тем, чем стали. Я ухожу к Господу с чистым сердцем, зная, что осуществляю сокровенное желание моего сердца, к которому стремился.

До тех пор, пока мы встретимся снова".

От подступивших слез глаза снова затянуло серым туманом. Если бы только она не доверилась тогда Андрею, если бы сама попыталась спасти Матвея...

"И что было бы тогда, моя дорогая? Сколько лет ты бы выиграла 83-летнему старику?"

Вскоре после этого, в один из вечеров, Андрей вошел к ней молча и без стука. Мария не сразу вырвалась из плена воспоминаний, но все же села на край кровати, потерла переносицу и заставила себя посмотреть на брата.

Андрей потянул воздух носом и скривился. Мария безразлично молчала. Он пододвинул кресло к кровати и сел, закинув ногу на ногу. Рубашка с накрахмаленным воротником сияла белым флагом.

— Еще раз попытаюсь донести до тебя, зачем я это сделал.

— Зачем?

— Затем, что я считал, что этот твой человеческий дружок заперся в монастыре с одной лишь целью. Чтобы собрать против нас армию людей, вооруженных крестами и молитвами, чтобы устроить нам новые Темные века, новую инквизицию. Где еще было это делать, кроме как за стенами монастыря? Я не мог допустить этого… Ни один нормальный человек не откажется стать вечно молодым и бессмертным! Ты хоть раз видела таких? Ты должна понять, чем я руководствовался… — Андрей чеканил каждое слово, нервно сцепляя и расцепляя пальцы.

— Нет, ты не дал мне сказать. Зачем ты мне это рассказываешь сейчас?

— Потому что ты нужна мне! Сейчас.

— А...

Мария достала коробку с табаком, бумажку и начала медленно сворачивать самокрутку. Закурила. Поджала под себя ногу.

— Почему ты веришь его слюнявой сентиментальщине в письмах, а не мне? — спросил он.

— Молохи Совета должны скоро приехать, да? Поэтому ты пришел?

— Молохи Совета — это то, что волнует меня сейчас наименьшим образом!

— Тогда почему ты поднял эту тему только сейчас? — Мария в первый раз посмотрела брату в глаза. — Перед их приездом?

— Чтобы у тебя был рациональный довод прислушаться ко мне. Чтобы ты понимала, что сейчас не самый подходящий момент страдать из-за ушедшего. Нам нужно объединить силы.

Мария хотела оборвать его, но не стала. Она видела, как кирпичик за кирпичиком рушится твердыня ее доверия к брату. Она хотела бы ему поверить, хотела. Что значил Матвей на фоне тех веков, что они прожили бок о бок? Что значила смерть глубокого старика, который принял ее за благословение, на фоне того, сколько раз они с братом спасали друг другу жизнь?

Хотела, но могла ли?

— Я попробую поверить тебе снова, брат, — хрипло сказала она, туша сигарету о ладонь. — Попробую, но не обещаю, что смогу.

Сердце Марии все больше и больше стыло от холода. Андрей использовал, а затем убил Матвея. Андрей обманул ее, предал ее доверие. Что, что еще он такого должен сделать, чтобы она не смогла его простить?

Ее брат встал на колено у кровати и поцеловал руку, которая еще горела от прикоснувшегося к ней огня.

Шелк платья, подаренного ей когда-то Андреем, струился у нее меж пальцев рекой пролитой крови. Мария стояла у зеркала, утонув в ней по самую шею.

Андрей уехал встречать молохов Совета на вокзал. Ей и Винцентию предстояло собраться и приехать в ресторан при Доме литераторов. Мария не протестовала против того, что Андрей уготовил ей пассивную роль в этом мероприятии. Она ни против чего не протестовала в последние дни, потому что не понимала, как ей действовать дальше. Плыть по течению казалось ей пока что единственной доступной стратегией.

Она могла отказаться от договоренности с братом и забрать все дела с Советом в свои руки, вернуть его на прежнее место, но в последний момент спасовала. Да, она могла бы его таким образом наказать, но за что? За то, что он, как ему казалось, поступил верно, пытаясь их защитить? И стоило ли этим заниматься в то время, когда на них всех надвигалась одна общая беда?

Мария чувствовала, что сомнения, которые одолевают её, мешают ей здраво мыслить и принимать решения. Она запоздало поняла состояние Винцентия, превратившегося в молчаливого, нервозного меланхолика, потому что сама сейчас страдала тем же. Будто пытаясь искупить свою прежнюю черствость, Мария после примирения с Андреем старалась подбодрить поляка в меру своих скудных эмоциональных возможностей, поездила с ним по городу в поисках Наташи, помогла с примерками нового смокинга и подбором под него блестящих новых туфель. Вдобавок, она уговорила Винцентия коротко остричь волосы, по более современной моде, и заставила его принять в подарок новые серебряные часы и хорошую зажигалку. С горечью Мария сознавала, что юношу скорее смущало, чем радовало ее внимание, но все же не оставляла попыток, не в последнюю очередь потому, что это было нужно ей.

В комнату постучали. Мария отложила платье и запахнула кружевной пеньюар.

— Войдите.

Винцентий неуверенно помялся в дверях и вошел. В этом изящном франте в новом смокинге, туфлях, с блестящими от воска волосами трудно было узнать сутулого и печального юношу, каким он был пару дней назад. У нагрудного кармана поблескивала серебряная цепочка часов.

— Прекрасно выглядишь, — искренне похвалила она, улыбаясь.

— Спасибо, моя панна. Я пришел сказать, что такси приехало и ждет. Вы готовы?

— Почти. Дай мне еще пятнадцать минут.

Едва он вышел, Мария поспешно сбросила пеньюар и надела платье.

«Красный тебе к лицу».

Красное платье, красные туфельки, красная шаль, красные перчатки, красная помада, красные гранаты в ушах и красная шляпка на завитых волосах, которые, казалось, тоже отливали киноварью. Только глаза будто стали еще более синими, но даже в них то и дело вспыхивали желтые и красные искры.

Последний штрих: неизменная серебряная рыбка отправилась в кармашек клатча, а на ее место Мария надела ожерелье с гранатами, похожими на крохотные капли крови на белой коже.

Мария с удовольствием разглядывала свое отражение. Она не любила зеркала, стараясь не смотреть в них без особой необходимости, но сейчас она не хотела отводить взгляд. Она себе нравилась, что было редкостью.

Прислонившись лбом к холодному стеклу машины, Мария смотрела на мелькавшие огни улиц. Винцентий сидел рядом, скрестив руки. Она никогда не обсуждала предстоящую встречу с молохами Совета ни с ним, ни с Андреем, чрезмерно увлекшись своей меланхолией. Она ничего о них не знает, ни об их возможностях, ни о том, какую функцию, вероятно, они будут исполнять.

Мария нервно закусила губу. Если уж она решила в будущем вновь поменяться с Андреем ролями, пусть даже не сразу, такая беспечность была непростительна. Время игр и развлечений закончилось.

— Почему именно ЦДЛ? — спросила она тихо.

— Ваш брат хочет произвести впечатление на гостей. Все равно… Я все равно не думаю, что он планирует обсуждать с ними какие-либо вопросы прямо сейчас.

Мария едва сдержала смешок.

— Мой брат собрался пускать пыль в глаза каким-то желторотикам? Очаровательно...

А может быть, ей стоило оставить брата здесь, а самой уехать в Киев?.. Указать на дверь шайке Дмитрия и жить там, где она давно мечтала? Только могла ли она, впервые за семь веков, добровольно разлучить себя с Андреем? Даже после того, что он сделал.

На влажной от вечернего тумана кованой ограде блестел свет фонарей. Окна сияли рождественскими огнями, но у ворот не стояло ни одной машины. Мария не видела людей, кроме одинокого швейцара. Обычно оживленное здание Центрального Дома Литераторов было пустым и мертвым, сверкая будто начищенный золотой саркофаг, скрывающий внутри себя разложение и прах.

Винцентий провел ее под руку до самого Дубового зала, непривычно пустого и кажущегося от этого еще больше. Огромная хрустальная люстра искрила и разбрасывала по темным панелям и паркету тысячи радужных зайчиков. Вкусно пахло лаком и деревом, немного стиральным порошком, немного пылью — от тяжелых портьер. В камине потрескивало дерево. Зал хранил все запахи еды, которую подавали в этот день до закрытия: свежевыпеченный хлеб и булки, суп с молодым ягненком, запеченная курица с ананасами, какая-то рыба, вероятно лосось или форель, зажаренная на углях, и другое рыбное блюдо… Мария принюхалась — уха из щуки. Отдельно витало облако специй: базилик, розмарин, кориандр, карри. И чеснок, который доминировал над всем этим, душа остальные ароматы. Запахи еды ей нравились, но более не пробуждали аппетита. Она даже не помнила, на что это похоже — проглатывать слюну, чувствовать сосущее урчание в животе, когда чувствуешь запах похлебки из молодого ягненка. Сейчас она предпочла бы ягненка живьем: подвесить на дерево за задние лапы, перерезать горло и подождать, пока сок жизни стечет в подставленную посудину. Андрей и Винцентий не понимали ее любви к крови животных, но она иногда находила определенную прелесть в горячей крови с примесью резкого звериного запаха.

У камина стоял большой стол, топорщившийся накрахмаленными салфетками и углами скатерти, и шесть кресел с помпезной обивкой, расшитой золотом. Мария хмыкнула, щуря глаза от ослепляющего света люстры, и присела в самый темный угол. Тишину вдруг нарушил резкий визг настраиваемой скрипки — напротив, в другом конце Дубового зала, на подмостках стоял квартет музыкантов. Едва сдержавшись, чтобы не закатить глаза, Мария велела приглушить верхний свет и убрать квартет.

— Но что скажет ваш брат? — Винцентий опешил.

— Я знаю, что он хочет произвести впечатление, но сейчас он слишком перегнул палку. Это не какой-то банкет… Не переживай, я сама с ним объяснюсь.

Винцентий отошел поговорить с управляющим. Мария нашарила в клатче портсигар и пододвинула поближе пепельницу. Не только Андрея одолевало волнение. Кто знает, что это за молохи и какую роль уготовал им Совет Девяти? Нельзя было полностью исключить вариант с подставой. Это было бы слишком опрометчиво.

Верхний свет погас. Теперь комнату освещал только огонь в камине и небольшие светильники на стенах. Такой полумрак был куда приятнее ослепительного света или же полной темноты. Без людей в зале стало тише, только потрескивали поленья и из-за плотных портьер доносился шум с улицы. Вернувшийся Винцентий сел напротив и кротко улыбнулся. В дверях зала маячили силуэты прислуги, слишком далеко, чтобы отвлекать своим шумом или запахом.

— Вы знали, что эти молохи будут жить с нами? — прошептал Винцентий.

— Что?

Придвинувшись ближе, юноша прошептал так тихо, что Мария его едва слышала:

— Он боится. Он хочет не спускать с них глаз.

Она с раздражением поймала себя на том, что покачивает пепельницей. Бросив ее и сцепив пальцы, Мария сказала:

— С чего ты взял? Он сам так сказал?

— Что вы… Это видно.

Что за очередное безумие задумал Андрей? Уж не решил ли он, что от молохов Совета нужно избавиться? Это было в его духе. Мария похолодела, снова вспомнив о Матвее. Она старательно гнала от себя мысли о случившемся, но временами возвращалась к ним. Андрей вел себя слишком непредсказуемо и опасно, более того, он был достаточно умен, чтобы не позволять себя заподозрить. Либо достаточно везуч.

— А как ты думаешь, он оправдано боится? — спросила она Винцентия, пытаясь отвлечься от этих мыслей. Она не там искала врага. Андрей, что бы он не делал, был ее братом, которого она должна была защищать.

"В том числе и от него самого. Не считаешь?"

Верно, ответила она, решив все же полностью не отказываться от привычки вести внутренний диалог с собой, с "Николаем", хотя время игр уже прошло. Если Андрей попадется на агрессивном поведении в адрес посланников Совета, возможно, попадется на некую провокацию, последствия могут быть непредсказуемыми. Быть может, именно этого от него и добиваются?

— Не знаю. Я не думал, можно ли верить Совету. Я… я хочу верить в нас, в нас всех… — Винцентий сглотнул и продолжил после заминки, — в то, что мы делаем.

"И в то, что Наташа вернется", — мысленно закончила за него Мария. Она видела по взгляду поляка, что он сейчас где-то очень далеко, но не могла его более осуждать. У нее самой мысли крутились сейчас вокруг исхудавшего монаха с грустными глазами. Она опустила тяжелые от туши ресницы и все же вытащила сигарету. Пошарив по карманам, Винцентий протянул ей неожиданно элегантным жестом новую золотую зажигалку.

— Представляете, Ваш брат выбросил мою зажигалку.

— Как так? — Мария не сдержала смешок и наклонилась к пляшущему огоньку.

— Увидел, как я пытался прикурить и выбросил ее в тот горшок с растением. А потом дал мне новую, золотую. И… Как же сказал? «Не позорь меня этим мусором», кажется.

Мария хрипло захохотала, представив себе эту сцену.

В Дубовый зал прошествовали четверо. Расточающий любезности Андрей чеканил шаг слева от светловолосого мужчины с бородкой. Длинное, узкое лицо с острыми чертами и пока лишь (уже навсегда) наметившиеся залысины у высокого лба сходу выдавали в нем потомка кельтов. Позади шли еще двое — тоже блондины. Один из них сильно хромал, опираясь на трость.

Мужчины по очереди поцеловали ей руку, давая возможность рассмотреть себя поближе.

— Хью Даллес. Для меня большая честь лично работать с семьей Медведей, — сдержанная речь мужчины с бородкой лилась гладко и чисто. Казалось, он говорил по-русски всю свою жизнь. — Позвольте представить также, госпожа Мария, моего младшего брата Уильяма Даллеса.

Уильям, кажется, был лет на десять младше и общего с братом имел немного: светлые волосы да странного чайного цвета глаза. Должно быть, ему было лет девятнадцать-двадцать, когда он стал молохом. Симпатичный, со светлыми кудряшками, спадающими на высокий лоб, и ямочками на щеках, он показался Марии сущим ребенком. Даже несмотря на щегольские усики, с помощью которых он явно пытался казаться старше.

— Необычайно рад знакомству. О Медведице ходит немало слухов, но ни в одном из них не упоминается о ее красоте.

Грубая лесть, сальная улыбочка и джентльменская осанка не могли скрыть страха и неуверенности во взгляде. Но Мария отметила, что он держится неплохо. Отметила она и то, каким внезапно злобным взглядом смерил младшего Даллеса Андрей, но не придала этому особого значения.

Последний гость был удивительно хорош собой, даже Уильям смотрелся на его фоне блекло, но Мария смотрела лишь на его хромоту. Он чуть заметно морщился, когда приходилось двигать больной ногой. Такие травмы у молохов не были редкостью: свежие раны в период обращения заживали полностью, но все старые шрамы и увечья они забирали с собой в новую жизнь, застывая в своем несовершенстве, как мухи в янтаре.

Белокурый молох поправил очки в тонкой оправе, вцепился в ее ладонь и принялся тарахтеть на ломаном русском:

— Я есть в восхищении от встречи с вами. Это есть очень большая честь для меня. Я много наслышан о вас и вашей семье. То, как вы разрешили ситуацию с извергами достойно места в мировой истории...

— Вклад моего брата куда больше моего, — сказала Мария. Она не любила чрезмерно красивых людей, считала, что в них есть какая-то гнильца. Незнакомец был чрезмерно красив, но и весьма несовершенен. Это ей нравилось. — Если на то пошло, я была изначально против этой затеи.

Помолчав, она добавила:

— Мы можем перейти на ваш родной язык, если хотите. Вам необязательно говорить на русском.

Правила негласного этикета были таковы, что гости должны были говорить на языке хозяев, пока хозяевами же не будет предложено иное. Мария не хотела ни мучить беднягу, ни слушать то, как он коверкает язык.

— Нет-нет, я хотеть говорить на русском. Я люблю ваш язык. Когда-то мне доводилось бывать в России, еще в прошлом веке. Меня завораживает то, как он звучит! Даже имя мое на ваш лад звучит лучше — Йеремая… нет, Иеремия.

Он приосанился, ударил в пол лаковой тростью и широко улыбнулся, от чего яркие голубые глаза за стеклами очков превратились в узкие щелочки.

— Иеремия Свифт к вашим услугам.

— О, не стоит уговаривать его, миледи, — немного запоздало влез Уильям. — Мы с Хью уже пытались. Вендиго ужасно упрям: вбил себе в голову, что хочет «улучшить свой русский» и все тут. А то, что он позорит нас своим смешным акцентом — это ерунда, конечно.

Когда Иеремия отпускал ее руку, Мария заметила блеснувший на безымянном пальце перстень-печатку. Будто невзначай она повернула его ладонь так, чтобы разглядеть перстень — на золоте чернела крохотная лягушка. Гильдия убийц Йотуна. По спине Марии пробежал мороз. Вот уж с кем нужно было держать ухо востро и ни в коем случае не обманываться нелепой речью, легкой эксцентричностью или жалеть за мнимые увечья. За вычетом Андрея опаснее молоха в этом зале не было.

Весь вечер, откинувшись в кресле, Мария курила и наблюдала за ним. Он сидел почти неподвижно, но выглядел расслабленным. Постоянно отпускал какие-то шутки, активно влезал в разговор — настолько бессмысленный и пустой, что она уже давно за ним не следила. Никто не обсуждал бы важные дела здесь, в человеческом ресторане, где было полно лишних ушей. Андрей лишь хотел пустить пыль в глаза, не более. Показать себя гостеприимным хозяином. Но Мария знала, что малейшая ошибка со стороны этих трех молохов или еще большее обострение паранойи Андрея — и они не уедут из Москвы живыми. Даже убийца Йотуна.