Глава 2

Неизвестная земля, апрель, 1247 год

Мария плавала в густой, вязкой, как болото, боли, которая сочилась из низа ее живота.

Проклятое дитя, черноглазое и черноволосое, как его отец, тянуло из нее силы много месяцев. Мария надеялась, что так и не сможет его выносить, как не смогла выносить двух прошлых.

В первый раз, еще когда монгол не знал, что она понесла, за какую-то повинность он ударил ее хлыстом поперек поясницы. В тот же вечер у нее начал болеть живот и обильно пошла кровь. Монгол тоже испугался, позвал какую-то рабыню, потому что кровь не останавливалась. Она поила ее кислой травой и мазала живот овечьим жиром, а потом на ломанном наречии сказала, что она, Мария, потеряла дитя. Три дня она пролежала на своей скудной постели, боясь пошевелиться, потому что от малейшего движения у нее кружилась голова, и снова промокали тряпки, которые ей засунула между ног рабыня. Тогда ей было четырнадцать.

Второе дитя прожило дольше. Ее живот уже начал округляться, но не успела Мария как следует возненавидеть монгольское отродье, как проснулась однажды в луже своей крови. Несмотря на тошноту и боль, она ликовала. Не видать монголу от нее сына. Сыновей у него было уже трое: один от законной жены, двое от рабынь — а дочек даже не считал никто, но он был ужасно зол. Отходил ее по лицу, бранил, выбил один зуб, но это не уменьшило ее затаенной злой радости. Знахарка потом сказала, что тот удар хлыстом что-то повредил в ней, и теперь она вряд ли когда-нибудь понесет. Тогда ей было семнадцать.

Она была счастлива целых три года, пока монгол снова не обрюхатил ее. В этот раз она боялась, что не переживет то чудовище, которое росло у нее внутри. Ей снились кошмары о том, как она умирает в родах, тонет в алой реке, а черноглазое отродье выживает, растет, дышит воздухом, который у нее украло, ест пищу, которую она уже не сможет попробовать. Улыбается отвратительным щербатым ртом, слизывая с пальцев ее кровь.

Но хуже всего были другие сны. Они заставляли ее содрогаться от ненависти к себе, осязаемой и болезненной, как удар хлыста. В этих снах она видела себя и монгола. И черноглазого мальчика, неуверенно переступающего пухлыми ногами по молодой траве. Она поддерживает его сзади за руки и ласково воркует, как любая мать воркует со своим малышом. Имя ребенку Николай — в честь деда, убитого монголами.

Монгол смотрит на них и улыбается гордой отцовской улыбкой...

За эти сны, за тошнотворное чувство нежности, которое разливалось в ее груди, за желание погладить ребенка, шевелившегося в ее утробе — за это ей хотелось взять нож и перерезать самой себе горло. За эту женскую слабость, которая пробуждала в ней тягу к убийце и насильнику, которая заставляла ее полюбить плод ненависти и боли. Если бы она могла, то вырвала бы ее из себя вместе с ребенком и самим женским естеством...

Мария открыла глаза.

Вокруг было черно и влажно, как в той боли, в которой она плавала. Но самой боли она больше не ощущала. Напротив, лишь удивительную легкость и силу в теле. Хотелось вскочить и потянуться, размять онемевшие руки и ноги, пробежать по мокрой от росы траве, вдохнуть полной грудью воздух...

Она попыталась осторожно встать. Чувство могло быть обманчивым. Боль снова могла вернуться, сковать тяжелое брюхо раскаленным обручем, потечь из нее струйкой алой крови.

Но нет. Она встала легко. А когда привычным движением захотела придержать живот, ее рука скользнула в пустоту.

Безразличие сменилось удивлением и испугом. В голове пронеслась мысль: «Где мое дитя?». И вторая: «Это мальчик или девочка? Если мальчик, значит Николай…»

Она едва не влепила себе пощечину за эти мысли, но ненависть вдруг отпустила. Вместо того обступили воспоминания, бредовые, как сон.

Вот монгол приходит — он вернулся из похода. Вот он ударяет ее за… за что? Она падает на живот, и все вокруг будто нанизывается на обоюдоострое копье боли.

По ее ногам течет что-то горячее.

Рядом с ней падает голова в вихре черных волос.

Где-то она в себе находит силы встать и топтать ее ногами, пока чьи-то руки не увлекают ее.

Запах конского пота. Болезненные толчки. Боль разливается по ее телу и долбит в поясницу, будто молот по наковальне. Бум. Бум. Бум. Кажется, она молит о смерти.

И смерть не заставила долго ждать. Из горячего черного небытия ее на секунду выдернула новая, незнакомая боль, холодный полумесяц, тянущий из нее жар через живот.

Мария ощупала свое тело. Ее грудь все еще была тяжелой и налитой, но живот стал твердым и плоским, как доска. Будто не было никогда Николая.

Она выбралась из темноты брошенной медвежьей берлоги над озерцом. Высоко в тихом небе искрила звездная пыль.

У черной воды на камне сидел меньшой братишка, непривычно бледный и безмолвный. Он бросился ей навстречу, и они обнялись. Долго она стояла так, не решаясь выпустить ту единственную нить реальности — нет, она не умерла, не умерла, потому что Андрей жив. Да, и она жива. Не сразу она поняла, что не слышит ударов сердца в груди брата.

— Значит, умерла, — прошептала она. Странно, но это ее не испугало. Если она мертва, то скоро встретит мать, отца, обнимет бабушку Любомиру, пахнувшую медом и овечьей шерстью, снова поцелует Яроша… А встретит ли Николая? Он жив или нет?

Но Андрей отрицательно мотнул головой.

— Жива, — выдавил он из себя. С его губ брызнула кровь, он скривился и зажал рот рукой.

— Пройдет, — услышала она еще один голос. Голос того, кто назовется Волчьим Пастырем, кто расскажет им о новой жизни. Но это будет после. Сейчас она посмотрела на высокого желтоглазого мужчину, закутанного в меха, на бледного кривящегося Андрея и спросила об одном:

— Где мое дитя?

Андрей ведет ее к горке свежей земли под старой сосной. Маленькая горка. Кажется, там можно было бы похоронить разве что цыпленка.

— Мальчик или девочка?

— Мальчик, — сипит Андрей. С его губ снова течет кровь.

Что-то внутри нее рвется, она испытывает удовлетворение, осознав, что не сбыться ни одному из ее кошмаров. Она жива, а монгол и его отродье мертвы. Но что-то иное внутри нее с затаенным сожалением прощается с черноволосым мальчиком, которого она учит ходить по молодой весенней поросли.

***

Дорога на Демблин, октябрь 1939 г.

Машина заглохла.

Мария выдохнула и облокотилась на руль. В кабине отчетливо пахло дешевым табаком. Не выдержав, она пошарила под сиденьями и нашла початую пачку папирос. Дрянь, конечно, но Николай знал и похуже.

Прохладный воздух высасывал табачный дым через полуоткрытую дверь. Мария какое-то время наблюдала за его движением, а после тоже выбралась наружу. Ночь поприветствовала ее запахом сырой земли, листьев, вороньего помета и топлива, которым несло от машины за версту. Помимо этого — еще и душком молохов и дешевым одеколоном. Но это-то ладно… Отчего же так разило топливом? Докурив и выбросив подальше папироску, Мария заправила волосы за уши и опустилась на колени, заглядывая под днище.

Так и есть. Когда она вытолкнула Антония из салона, машина съехала с дороги и проскрежетала днищем по камням. Видимо, тогда поцарапался бак. За время короткой остановки под фургоном успела собраться небольшая лужица горючего.

Скромных познаний Марии в механике было недостаточно, чтобы ее починить. Да и можно ли было это починить?

Мария забрала из кабины карту с пометками Антония и папиросы. Еще у нее был револьвер покойного Хью и несколько патронов к нему. И его же короткий нож. Но этого мало. После уничтожения извергов и абсолютно спокойной жизни в Москве она разленилась и расслабилась, забыв все, что могло бы ей сейчас пригодиться для дальнейшего бегства.

Да что там, она настолько расслабилась, что позволила напасть на себя какому-то чужаку, позволила обездвижить и вывезти черт знает куда. От этой мысли у нее в груди опять поднялась волна глухой злобы. Снова. С ней снова обошлись, как с тюком с вещами, который можно было взять и увезти куда захочется. После обращения она поклялась себе, что никогда не допустит подобного, что она теперь будет иметь достаточно силы, чтобы защитить себя…

Всего лишь слишком расслабилась, всего лишь слишком расстроилась, чтобы обращать внимание на то, что происходит вокруг. Ведь это был ее город. Она знала в нем каждый уголок.

Виновник ее расстройства лежал во внутреннем кармане плаща. Мария не раз испытывала желание сжечь и разорвать гадкую книжонку, исписанную таким количеством дряни, что ее просто выворачивало. Она не сделала этого только из-за глупого стыда, что солдаты Ордена найдут обрывки и прочитают… это.

Только из-за этих гнусных откровений Наташи она оказалась здесь, едва избежав гибели. Если только Антоний не солгал, конечно. С нее не убыло оставить его в живых, а вот жить самой, зная, что своими руками убила того, кому, вероятно, обязана жизнью — она бы не смогла.

Еще больше разозлившись от нахлынувшего смятения, она продолжила поспешно обыскивать фургон. Она всего лишь оказалась под открытым небом за несколько часов до рассвета, когда ее поджидала возможная погоня. Самое подходящее время предаваться эмоциям.

В фургоне нашлась еще и сумка с мужскими вещами. Судя по запаху псины, это были вещи Антония. Мария, не мешкая, стянула с себя женское пальто, юбку с блузкой и сапожки. Она знала, что Николай привлечет куда меньше внимания, чем Мария. Из сумки вполне сгодилась рубаха и штаны. Вторую рубаху она разорвала на полосы, которыми быстрыми и привычными движениями стянула грудь. Остатками полос она второпях замотала слишком маленькие и женские руки. Жаль, что не нашлось ботинок по размеру — Антоний вообще не носил обувь. Мария потопталась ногами в луже — к грязным ногам будут присматриваться меньше. Этой же грязью вымазала лицо, волосы и руки. Привычные действия. Она никогда не тратила на них больше десяти минут.

Из бокового зеркальца на нее смотрел мальчик-бродяжка. Николай. Старая кожа, которую она давно сбросила. Матвей оказался прав, когда сказал, что однажды Николай ей станет совсем не нужен, однажды, когда она вновь станет цельной. Он остался для нее невидимым собеседником, некой привычкой, игрой, но не более.

Она заткнула за пояс нож и револьвер и натянула сверху серый плащ Антония. Свои вещи она небрежно вываляла в луже горючего, бросила в кабину машины и подожгла. Книжонку, в которой Наташа описывала свои интимные переживания от связи с Андреем, Мария, секунду поколебавшись, все же спрятала за пазуху. Туда же спрятала и найденную на дне сумки пачку немецких марок. В оккупированной братскими войсками немцев и советов Польше марки могли сгодиться не хуже местных денег.

Оставалось несколько часов до рассвета, и за это время ей (и Николаю) предстояло найти убежище подальше отсюда. Судя по карте, городок Демблин должен был подойти.

Выдохнув, Мария сделала несколько широких шагов и перешла на бег. Бегала она медленно, почти с человеческой скоростью, но выносливостью она обходила и Винцентия, и Андрея. Главное было взять нужный темп и не дышать. Бесполезное дыхание по-человечески сбивало с ритма, вызывало иллюзию усталости.

Босые ноги бесшумно касались земли. Шелестели лишь деревья, да мысли в незанятой иным делом голове.

Снова и снова она вспоминала Николая, которого спустя много лет снова увидела в зеркале. Николая, свое нерожденное дитя. Андрей превратно толковал смысл его существования. Единственным, кому она раскрыла правду о Николае, был Матвей. Тогда еще, когда не воспринимала всерьез паренька, который без конца преследовал ее. Думала излить хоть кому-то душу впервые за столько веков. Не Андрею, не Винцентию, не Торкелю, какому-то жалкому человечку, который огорошил тем, насколько глубоко он ее понял:

— Почему вы не хотите жить собой? — спросил он, выслушав ее историю.

Но Мария не только жила Николаем. Она пыталась похоронить внутри него все то, что в себе из-за него возненавидела. Это падшее женское естество, из-за которого ее тянуло к насильнику и убийце ее народа. Женщина, Мария пала и не должна была жить, но Николай мог начать жить с чистого листа. В новой жизни.

Глаза защипало не то от ветра, не то от подступивших слез. Погода портилась, ветер становился сильнее. Разошедшиеся тучи снова заволакивали небо. Если она не поспешит, то окажется в самом центре непогоды. С другой стороны, густые тучи давали ей чуть больше времени на поиск убежища.

Мысли и картины прошлого настолько поглотили ее, что она пропустила как указатель на Демблин, так и несколько редких огоньков на горизонте. Город был близко, но она была поглощена давно забытыми чувствами.

Мария, которую она считала своей худшей частью, которую так и не удалось выжечь полностью, время от времени напоминала о себе тоской о неродившихся детях, о собственной стерильности и неспособности даже сотворить дитя собственной кровью, как это легко делал Андрей. Анастасия была первой и последней попыткой. До сих пор Мария помнила искаженное болью и ужасом лицо, когда отрава в преобразившей ее крови обратилась против нее. Больше она никого не пыталась обратить, забрав, точно проклятье, свое бесплодие и в новую жизнь.

Еще Мария напоминала о себе тоской и плачем по родному Киеву, в который не могла вернуться. Причина, по которой она до сих пор там не побывала, проста и обыденна — она боялась. Марии, слабому, никчемному и ущербному созданию лучше было бы исчезнуть вовсе, предаться забвению, которое стало бы спасением от ее тоски по дому, по мужской силе и по нерожденным детям. Но Матвею она пообещала, что отправит Николая в забвение и вернет Марию. Что она и сделала, оставив на память лишь разговоры со своей более отважной и достойной жизни ипостасью.

— Николай — это тоже Мария, — подытожил тогда Матвей. — То, что по плечу Николаю, по плечу и Марии. Он не нужен ей, чтобы она чувствовала себя сильной.

И она, устав от этой вечной борьбы внутри себя, согласилась. Она дала желанную свободу Андрею, Андрею, который все века жаждал дать волю своим амбициям, жаждал постоять у руля, жаждал доказать ей, что может справиться со всем не хуже Николая.

А сама она смогла доказать себе, что Николай ей не нужен более?

Мария остановилась. Впереди темнели силуэты нескольких домов. Пора было отбросить в сторону пустые размышления и заняться делом.

Она была на окраине Демблина. Несколько домов, возможно, оставшихся от поселков, которые втянул в себя растущий город, были обрушены и пусты. Она не слышала и не обоняла присутствия людей.

У первого же из домов она наткнулась на бочку с дождевой водой. Нужно было сосредоточиться и привести мысли в порядок. Она потерла лицо руками, потом вздохнула и умылась из бочки. Вода была свежей и чистой, приятно холодила кожу. Не устояв, Мария окунула голову в бочку целиком.

Потом она стояла, опершись на бочку руками, и смотрела на свое покрытое рябью отражение. Свое или Николая? С волос струйками стекала вода, размывая и без того неверный образ.

— Какая разница, кто? — спросил ее голос Матвея.

Рядом каркнула птица, будто отвечая «да» на невысказанный вопрос. Каркнула громче, и Мария осмотрелась. Негоже воронам каркать ночью. Ветер принес, вдобавок, в ее сторону запах мертвечины, не тошнотворный, сладковатый запах человеческого тела, а затхлый запах мертвой птицы.

На покосившемся заборе у соседнего дома сидел грач. Мария подошла ближе. У грача была свернута набок шея, и не хватало одного глаза. Он повернул голову к ней целым глазом и снова каркнул.

— Здравствуй, Щука, — сказала Мария, глядя в пустой, будто стеклянный глаз мертвой птицы.

Этим утром Марии снились тяжелые и беспокойные сны. Будто она полуслепая старуха в лохмотьях, которая бродит на развалинах дома и зовет своих детей. Позже в сон вплелся голос девушки, который убеждал ее пойти поесть. Только когда к ней обратились как к тетушке Божене, Мария испугалась и стряхнула и без того слабую дрему.

И обнаружила, что она лежит, свернувшись калачиком, на дне старого, высохшего колодца, накрытого ржавым стальным листом. И что тетушка Божена не во сне, а наяву плачет и причитает о Мордехае и о Давиде. Сон окончательно ушел, оставив лишь тошноту, озноб и непреходящий страх, что старуха решит поискать детей в колодце.

Мария до самого рассвета не могла найти хорошее убежище. Она не рискнула бежать дальше, а решила остаться в развалинах поселка, где, как ей показалось ночью, никто не жил. Грач указал ей несколько мест, которые более-менее подходили для того, чтобы передневать.

Старый погреб, который, впрочем, плохо закрывался и возле которого было много свежих следов. Сам погреб был накрыт кучей старого, прелого сена, но следы настораживали. Вдобавок внутри погреба, в котором крепко пахло свежим мужским потом и портками, Мария нашла кляксы чернил, обрывки бумаги, отпечатки сапог, стульев, стола и, кажется, типографской машинки.

Остов наполовину сгоревшего дома, где, впрочем, уцелели часть крыши и чердака. Это место она сочла идеальным, но стоило ей сделать пару шагов по чердаку, как ее нога провалилась сквозь доску, прикрытую обгоревшей ветошью. Выбравшись, Мария поспешно покинула чердак, который ко всему прочему принялся трещать и скрипеть под порывами разбушевавшегося ветра.

Крытый сырой колодец на границе огорода тетушки Божены и лесной опушки грач показал ей последним. Нутро колодца, где было бы невозможно спрятаться, вздумай кто-нибудь заглянуть туда, не внушало доверия, но вокруг не было ни свежих следов, ни запаха человека. Последний раз к нему подходили хорошо если пару недель, а то и месяц назад. Вдобавок Мария притащила немного рухляди со свалки у вспаханного поля и сделала подобие шалаша.

Сейчас колодец уже не казался ей удачным укрытием. Мария то и дело вздрагивала под своим шалашом от страха и холода. Ее одежда давно отсырела. Наконец, не выдержав, она поднялась по скобам и аккуратно приподняла проржавевший стальной лист. Пасмурная погода и не разошедшийся туман позволяли ей выглянуть наружу. Босая тощая женщина с длинными, как у ведьмы, черными волосами бродила кругами у своего дома, выходила на огород, выдергивала из земли какие-то пучки травы. За ней по пятам ходила плохо одетая девушка с пальто и башмаками в руках, уговаривая ее пойти в дом.

— Нет, Агнешка, — визгливо кричала женщина, тряся головой. — Я должна найти малыша Давидека! Его каша с брюквой уже стынет. Давид, Давид, ах ты негодник! Опять убежал в лес за земляникой! Давид, иди есть брюкву!

— Тетушка Божена… — голос девушки дрожал от слез. — Тетушка, Давидек… Он же...

— Агнешка, где Мордехай? Опять ты его у себя прячешь? Напьется, а потом прячется у тебя! Я тебе говорила, что коли тебя обрюхатит, не жалуйся. Сама виновата будешь, что не гнала взашей… Позови Мордехая, чтобы помог Давидека в лесу найти, и немедля!

Девушка остановилась и закрыла лицо руками, выронив вещи.

— Тетушка… — всхлипывая, сказала она, — так на Мордехая ж бомба упала-то. Он жеж в Варшаву поехал за теми… за пилюлями от лихорадки, а там бомба… А Давидек… сгорел без пилюль-то.

— Пфу на тебя, дуреха! Мордехай только вчера надрался, и я погнала его сковородой, чтобы не блевал в доме. Не бреши и не покрывай этого лодыря!..

Мария отчего-то не могла оторваться от этой сцены, пока Агнешка, размазывая слезы, не убежала в дом. Божена так и бродила по огороду, не переставая звать мертвых детей. Через пару минут подошел крепкий, белобородый старик и завел упирающуюся женщину в дом, подобрав по пути пальто и башмаки. Мария поняла, что с нее довольно и нырнула обратно в колодец, держась за скользкие от мха скобы. Увиденное и услышанное растревожило ее, и она так и пролежала без сна остаток дня, очнувшись от своего бессмысленного ступора только тогда, когда грач начал каркать и стучать клювом по железному листу.

Покидая колодец, Мария напоследок оглянулась на дом Божены и вспомнила про деньги, которые нашла в машине Антония. Они так и лежали у нее в кармане, правда, порядком отсырели, в отличие от дневника Наташи, который она завернула сразу в несколько слоев тряпок и спрятала у сердца. Поколебавшись, Мария подошла к дому и заглянула в крохотное окошко. В скудно обставленной кухоньке на лавке сидела Агнешка и ставила латку на платье. Божены рядом с ней не было.

Она обошла дом, постучалась и услышала, как вскочила Агнешка.

— Я от Мордехая, — сказала Мария негромко, но так, чтобы девушка ее услышала.

Дверь распахнулась. Лицо Агнешки было опухшим от плача. Мария протянула ей деньги, завернутые в грязный платок. Ей они уже не были нужны. Что ей делать в Украине с немецкими марками?

— Ох… Ох, Матка Боска, он не… не помер, да? Он жеж вернется? — Мария отшатнулась, почувствовав, как звенит в ушах и немеют колени. Агнешка еще и ко всему прочему перекрестилась. — Что… что с вами? У вас носом кровь хлыщет! Пойдемте в дом скорее-то! Я позову тетушку Божену, то-то она обрадуется!..

Девушка вцепилась ей в руку и хотела потащить в дом, но Мария оттолкнула ее, мотнула головой и торопливо пошла, а затем побежала прочь, борясь со звоном в ушах и головокружением. Лишь выбежав уже на большую дорогу, она остановилась и, присев на землю, выдохнула. Рядом снова каркнул грач.

— Надо было просто сунуть под дверь, — вяло улыбнулась она, размазывая кровь. — L'esprit d'escalier*.

Птица смотрела на нее мертвым глазом. За день она порядком поистрепалась, но еще могла летать и ходить.

Выдохнув, Мария поднялась и поковыляла по дороге на восток. Люди были слишком опасны. Может, и к лучшему вся эта борьба с религиями, которую затеял Андрей? По крайней мере, в Москве она чувствовала себя безопасно и свободно. Не нужно было более обходить десятой дорогой храмы, не нужно было бояться, что набожный прохожий обратится к ней "дай вам Бог здоровья, барыня". Или того хуже, у выбранной жертвы под воротником рубашки окажется крест, а на языке — какой-нибудь 90 псалом.

"Ты пытаешься оправдать убийство Матвея?"

Никогда более, ответила она сама себе и закусила губу.

Силы понемногу возвращались. Мария шла все быстрее и перешла, наконец, на медленный бег трусцой по дороге в обход Демблина. Грач тяжело хлопал крыльями где-то у нее над головой. Спустя где-то полчаса — с затянутым тучами небом было непросто следить за временем — Мария сочла, что более, чем достаточно удалилась от деревни и сошла с дороги в подлесок. Выбрав незаметное с дороги место, она села на землю за кустами боярышника и дикого шиповника и закрыла глаза. Спешить было некуда. Если бы не приступ сочувствия, она могла бы дождаться Щуку в деревне, но что сделано, то сделано.

Мимо изредка проезжали машины — Мария насчитала восемь в сторону Варшавы и шесть в сторону Демблина, а помимо них еще и повозку, запряженную двойкой лошадей. Но лишь когда грач спустился откуда-то с верхотуры и хрипло закаркал, она поднялась с земли и отряхнула безнадежно грязные штаны.

Облезлая полуторка выскочила ей навстречу и ослепила фарами, едва она вышла из подлеска, в последний момент развернувшись и остановившись поперек дороги. Из кабины выглянул Максим Щука и крикнул:

— Скорее!

Не мешкая, Мария отворила дверь и села рядом с ним. От последнего козака пахло гнилью и старым погребом.

Согнувшись над рулем, Щука развернул машину и вдавил педаль газа в днище. Полуторка взвизгнула и, едва не заглохнув, набрала нужную скорость.

Когда небо уже начало сереть на востоке, Максим Щука съехал с дороги и обогнул белевший в предутренних сумерках холм. Все это время Мария не следила за однообразным пейзажем за окном. Она морально вымоталась от чувства собственной беспомощности и злости на саму себя, которые нахлынули, едва она села в машину. Опять она не справилась в одиночку. Это было так постыдно, что хотелось зубами грызть землю от досады. С чего она, вообще, взяла, что может что-то в одиночку? Обе ее жизни рядом с ней был кто-то, кто выручал ее и подстраховывал, кто приходил ей на помощь в самые тяжелые моменты, а она это принимала.

— Почти приехали, — Щука говорил на украинском. Просто и лаконично, не чета его вычурным письмам. — Бросим машину здесь.

Когда они вылезли из кабины, Щука провел ее к южной стороне холма. Под выкорчеванным кустарником он нащупал стальное кольцо и потянул вверх.

— Прыгайте, тут невысоко.

За все время в пути Щука ни разу не поменялся в лице, расчерченном вислыми, черными усами. Все те же чуть сведенные у переносицы брови, cжатые в одну линию губы, сощуренные карие глаза. Мария иногда задумывалась над тем, у кого все же меньше эмоций — у нее или у Щуки. Даже его движения были скованными и заторможенными, как у старой марионетки.

Она спрыгнула вниз и дождалась, пока мужчина спустится следом. Когда люк закрылся, они оказались в полной темноте. Щука повозился у лестницы, зачиркал спичкой и зажег керосиновую лампу.

— Что это за туннель?

— Дорога к моему нынешнему жилью. Идемте, пани.

Туннель был чистым, сухим и очень старым. В некоторых местах его низкие своды подпирали почерневшие и задубевшие от времени балки. Приходилось нагибаться, чтобы не цеплять их головой. Мария не заметила ни паутины, ни крысиного помета, даже очень старого. Туннелем уже давно пользовались одни лишь молохи.

Мария и Щука шли молча. Иногда было слышно, как где-то наверху едет автомобиль, но кроме этого — ничего. Толща земли поглощала все звуки, даже звуки их шагов и тихого, неглубокого дыхания. Туннель иногда нырял то вправо, то влево, изредка разветвлялся. Максим Щука шел уверенно, казалось, даже лампа ему была не нужна.

— Его вырыли молохи очень-очень давно, — сказал Щука, будто подслушав ее мысли. — Это подземные тропы.

Немного подумав, он добавил:

— Здесь полно ловушек. Есть ходы с ловушками: решетчатыми люками. Если забрести туда ночью по незнанию, то днем уже не выберешься. Есть ловушки для людей, по типу волчьих ям, но молоху туда свалиться тоже несладко.

— Вы меня предупреждаете?

— Просто поддерживаю беседу, — Щука улыбнулся, и это улыбка выглядела ужасно. Будто приклеенная.

— Вам нет нужды меня развлекать, — сказала Мария. — Я уже когда-то вам говорила, что не люблю пустые разговоры. Которые, вдобавок, отнимают у вас силы и внимание.

Мария услышала где-то впереди отголосок чьей-то еще беседы. И чем дальше, тем яснее она ее слышала. Вначале ей показалось, что говорят на украинском, а затем она поняла, что это польский. И что спорят двое: юноша и девушка.

— А ты думаешь, правда?.. Ну, про воронов и детей грома.

— Пф… сказочка глупая.

—… Надоели мне эти шахматы. Уже башка кипит от них...

— У него нет других развлечений, сам помнишь… Давай расставляй, да не тяни. Вот так сидеть, можно от скуки сдохнуть...

—… А чего сидеть-то, Иренка? Мы можем и без шахмат… Ну, ты понимаешь...

— Куда ты лезешь, дурень? Хочешь, чтобы пан Максим вернулся и?.. Да убери ж ты руки! Надоел хуже горькой редьки! Не нравится мне тут кувыркаться, говорила же! Жутко здесь и холодно…

Мария ощутила, как к горлу подбирается тошнота. Наташа в своем дневнике тоже часто пользовалась словом "кувыркаться" для определения того, чем они с Андреем занимались.

"Последний раз мы с Андреем Николаичем кувыркались две недельки назад. Не могу дождаться когда он снова позовет. Хожу перед ним в халате. Вчера какбы случайно потерлась ножкой. Он сделал вид что незаметил а потом выругал меня и больно выкрутил руку. Сказал нельзя лезть в доме. Но завтра пообещал вырваться".

Начиналось всегда все довольно невинно, а потом переходило во все более и более гадкие откровения, достойные бульварных романов.

"Кувыркаться мне нравится на спине но Андрей Николаич так не любит. Бесится. Говорит чтобы я становилась на четвереньки и постоянно держит за волосы. Я бы хоть раз хотела на спине чтобы можно было его поцеловать но он не разрешает. Только вначале мы целуемся но недолго. Он говорит что на губах останутся следы которые все заметят.

А Венс любит когда я на спине и целует всю но он как старая селедка! Скучный и холодный. Андрей Николаич в последний раз кувыркался со мной на полу и в ванной а перед этим мы вместе мылись. Мне нравится его мыть. Тогда он позволяет себя трогать везде. Даже там внизу где у него шрам. Его почти не видно под волосами (там они тоже рыжие) но я заметила. Один раз спросила но он разозлился и ударил по лицу"...

Мария сжала зубы и мотнула головой, прогоняя из головы эпизоды из дневника Наташи. Гнусные и яркие картинки в ее голову шли стройными рядами одна за одной. Этот эпизод про купание она запомнила лучше всего, потому что пришлось перечитать его раз пять. До этого она думала, что Наташа все сочинила, когда ее разум помутился. Она знала, что девушке когда-то нравился Андрей, но про шрам Наташа знать не могла, никто, кроме Марии не знал о нем. Андрей бы никогда и никому не позволил узнать о том, как монгол грозился оскопить его у нее на глазах, как они оба молили черноглазого изверга о пощаде...

"Говорит чтобы я становилась на четвереньки и постоянно держит за волосы".

Монгол также по-скотски имел ее сзади. И постоянно наматывал косы на кулак, чтобы она не могла даже пошевелить головой… Поэтому первым, от чего она избавилась в новой жизни, были ее длинные, ниже поясницы, волосы.

— Что это за голоса? — она понимала, что иначе просто не сможет отвлечь себя от этих мыслей. — У вас гости?

— Почти… — Щука неожиданно остановился. — Я не знал, как мне во всем вам сознаться, поэтому не стал их прятать. Это вампиры.

Мария посмотрела на него с недоумением.

— Те вампиры, о которых я писал в последнем письме. Их зовут Марек и Ирена.

— Точнее, те вампиры, которых вы должны были убить, — Мария усмехнулась. — И много уже у вас на счету таких… "убитых"?

— О, уже с полсотни.

Свет керосиновой лампы плясал по непроницаемому лицу Щуки, игра теней возвращала ему вполне человеческие гримасы.

— Вы так легко признаетесь в том, что нарушили соглашение с моим братом? — Мария, как ни странно, ничего не ощутила. Даже удовлетворения. Это было вопросом времени. Такой болезненно честный молох, как Максим Щука, не стал бы долго терпеть нечестную игру.

— Ваш брат нарушил соглашение первым, — подтвердил он ее мысли. — Я посчитал справедливым, если и я покривлю душой, но...

Его лицо исказила страшная улыбка.

— В отличие от него, я пошел на нарушение ради правды и чести. Ради спасения жизней. И прошу заметить, что нарушения эти весьма условны. На территории вашей империи нет чужаков, как и не было. Вампирам я помогаю уехать в нейтральные страны, в Балтию или еще дальше на север. Они здесь временно.

Это действительно было… честно. Мария не могла понять, как ей к этому отнестись. Чтобы оттянуть решение, она сказала:

— Здесь тоже наша земля.

— Не ваша, при всем моем уважении, пани. Львов присоединился к вашей земле только с месяц как, — мужчина снова пошел вперед.

— Моя мать родилась в этих землях задолго до Львова. Все места, где проходили границы Киевской Руси, моя земля, — неожиданно для самой себя отпарировала она.

— Мне нравится ход ваших мыслей. Прошу вас остановиться на этом. Я хотел бы поговорить с вами о… вашей земле, но не здесь и не сейчас.

Они снова шли в тишине. Даже вампиры где-то в глубине умолкли. Непрошеные мысли — к ее досаде, совсем не о том, о чем они с Щукой говорили — снова полезли ей в голову. И Мария снова заговорила, чтобы отвлечься:

— О какой сказке они спорили?

— Вы же говорили, что нет нужды вас развлекать, — уколол ее Щука, и она увидела, как он неожиданно тепло и иронично улыбнулся. — Уже утро… Думаю, я могу отвлечься.

Его глаза помутнели и остекленели больше обычного.

Мария невольно представила себе это: сотни мертвых грачей, воробьев, мелких гадов, крыс и мышей с пробитыми головами, вывернутыми конечностями, с вываленными внутренностями прекращают свой дозор и падают на землю. Бездыханными, как и должно. И с каждым окончательно умершим существом к Щуке немедля возвращается кусочек его души.

Максим Щука иронично улыбнулся, весело подкрутил усы и подмигнул ей. Быть может, он собрал не все частицы своей души, но все же большую ее часть. Теперь было легко поверить в то, что когда-то он был лихим воином и весельчаком. Когда он говорил об этом раньше, Мария думала, что это дурные шутки.

— Так рассказать вам сказочку о враждующих братьях, пани?

Даже его походка и жесты поменялись, стали более живыми и резкими. Мария, подумав, кивнула.

— Вы бывали в Карпатских горах, пани? Бывали?.. Тогда вам будет легко все представить, а мне не нужно будет утруждать себя описаниями природы. Не люблю я это, знаете ли.

Так вот, однажды, как и полагается в сказке, у одного гуцула с Рахова родились два сына-близнеца. Сыны росли на радость отцу: сильные, красивые, рукастые. Но один влюбился в дочку румунского торговца птицей, который как-то заехал в их края, и отправился жить к румунам вместе с невестой, потому что отец не пожелал ее оставлять в Рахове. Ну а второй сын женился на гуцулке Ганнусе из соседней хаты… Я начал немного издалека, и, кажется, вы начинаете скучать, пани?

— Продолжайте.

— Отлично… Так вот, на чем я остановился? Ах да, сыновья гуцула женились и более друг друга не встречали. У каждого из них тоже родилось по сыну. Оба этих сына стали молохами, и каждый объявил свою сторону Мармаросов неприкосновенной землей. А оба были могучи и держали в страхе всех в округе. Однажды, один из стрыичных братьев** — тот, что румун — решил, что стоит узнать, что там на другой стороне Мармаросов. До него доходили слухи и байки, что там живет могучий молох, который держит всех в страхе. И до гуцула тоже доходили похожие слухи.

Оба стрыича встретились на вершине Стога. Посмотрелись друг на друга будто в зеркало и поняли, что родня они друг другу и враждовать не надо более. Договорились, что так и будут делить Мармаросы, как и прежде.

Но со временем то один стрыич без спросу забредал в земли брата, то второй. Ругались они много и сильно, да так, что потом возненавидели друг друга. И стали тайком обращать молодежь, чтобы повоевать потом за Мармаросы. А у стрыичей то ли сила особая оказалась, то ли это горы Мармаросы силой особой обладали, но их наследники получали те же дары, что и они сами. Вы не верите, пани?

— Конечно нет, — пожала плечами Мария. Она уже порядком запуталась во всех этих сыновьях и братьях, которые казались ей одним человеком, но не перебивала. — Все знают, что дар невозможно передать. Но это же сказка, так что, какая разница? Продолжайте.

— Наследники румуна назвали себя Детьми Ворона, а те, кого обратил гуцул — Сынами Грома. И однажды случилась великая битва между ними… Своими глазами видел огромную птицу, сотканную из грозовой тучи, и молохов, призывавших грозу и молнии песнями трембит...

— Фантазия у вас хорошая, Щука.

Последний козак сощурился.

— Не верите мне? А жаль, — он несколько притворно вздохнул и достал из кармана папироску. — Цигарочку, пани? Курить хочу — страх… Это правда. То, что я рассказал. Вершины потом долго стояли опаленные и безжизненные после той битвы… Про братьев разве что сочинил, но сказке ведь нужен момент выдумки и момент трагизма.

Мария тоже взяла цигарочку, вонявшую прелыми грибами.

— И где же тогда Дети Ворона и Сыны Грома сейчас? Неужели уничтожили друг друга? — она решила подыграть, хотя эта беседа уже начала ее утомлять. Финал сказки ничего не прояснил и будто все запутал еще больше.

— Увы, да. Возможно, где-то еще остались ребята, способные создать небольшую тучку или устроить дождь с грозой, но до этих стрыичей и их наследников им далеко.

— А в чем мораль сказки? — Мария защелкала пальцами. — Ммм, знаете, как у Пушкина? "Сказка — ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок".

Щука повернул к ней лицо, вновь ставшее пустым и непроницаемым.

— А мораль в том, что мы живем в мире, где даже брат пожирает брата, — голос его был сух и холоден. — И чем они могущественнее, тем больше беды будет тем, кто вокруг.

Туннель резко вывел к ступеням, ведущим вниз. Выглянув из-за спины Щуки, она увидела в неверном свете тяжелую дверь и каменный свод подземной усыпальницы.

— Нам туда, пани. Прошу вас отдохнуть и набраться сил. Вечером нас ждет важный разговор.

* — букв. "Лестничный ум", французский эквивалент поговорки "Задним умом крепок".

** — устар. двоюродный брат.