Первая глава

Паучий Кокон

— Тлен-лён-Лен, — ясный голос разогнал пустоту, — Тлен-лён-Лен, рыбье-килье, — грубая рука коснулась лица, — Килье, клиново-линье, — и в горло полилась вязкая горечь, — Тлен-лён-Лен, нельма-зилье.

Лен закашлялся и разлепил глаза. Курили, пуская молочные струи, кухаркины травы. Дым вился, петляя, и нежно трещали соцветия, крошась серебром. Керина отпрянула, сминая пелену. И застыла молчаливой тенью.

Поплыло, закрапилось, слилось. Лен зажмурился.

— Очухались, — восторженно прошептала кухарка. Клацнули пружины, и нежно навалилось покрывало.

— Душно, — сказал Лен и снова открыл глаза. В горле застрял липкий комок. Лен подавился.

Керина склонилась, вымазанная сажей и мукой — пудра осыпется со щек, черные руки пачкают белье, а в путаных космах сидит короной колкое гнездо.

— Это вы, фер Лен? — хрипит она.

— Это ты, Керина? — отвечает он, и внутри снова мутнеет, — Что случилось? — слабость сладко обнимает за плечи, и Лен покорно тонет в подушках.

— Так вы… болели, — шепчет Керина, разгоняя рукой серую дымку.

— Долго? — бормочет он.

— Уже конец кисеня… — отвечает кухарка. И Лен проваливается в сон, полный тонких теней. А когда просыпается, перед ним снова Керина. Умытая, в глаженом фартуке, с тугим узлом волос на макушке. Уже не пахнет травами, только супом, густым рыбным духом, который Лен ненавидит, но рот наполняется слюной.

— Ешьте легонько, не обожжитесь, — шепчет кухарка, протягивая ему поднос. Ложка дрожит в руке, и суп дурманяще вкусный. Лен давится.

— Тихо-тихо! — говорит Керина, поддерживая тарелку. Лен замечает слезы.

— Керина? — спрашивает он настороженно.

— Да ниче, — она стирает влажный след.

— Керина, — повторяет Лен.

— Вы ешьте, надо сил набраться опосля болячки-то, — упрямо кудахчет старуха.

— Какой болячки? — не унимается Лен.

— Так сухотка случилась, сухотка, — и Керина глубоко вздыхает, — Так не отвяжетесь, — сердится она, — Узнаете, все пусто!

Лен слушает.

— Вы из того подвала вернулись не собой, — сказала кухарка, — Уж иногда воспитания в старой манере вредны. — И голос ее осип.

— Дядюшка выпустил меня? — засомневался Лен.

— Вы ему тайник показали, там, в саду под вывеской.

— Я? — Лен попытался вспомнить, но напрасно.

— Ленниз… я рассказывала, что в этом доме умер мальчик.

Лен кивнул, он даже знал от чьей руки и когда, чего Керина, конечно, не упоминала.

— У нас в Корнеушье верили, что иногда расстроенный дух может вселиться в живого, — сказала Керина, — Он ищет покоя, но находит только мучения. Это и зовут сухоткой. Порой мертвец прорастает внутрях водовороты и водовороты, порой он заполняет человека, как корни — кувшин, коротко.

— Сухотка, как у Климе? — прошептал Лен.

— В нем она росла долго, в вас проклюнулась мигом, — Керина хлопнула в ладоши. — Климе я спасти не могла, никто бы не смог — слишком глубоко засела болячка. Ее корчевать было нельзя, не повредив горшок.

— Песня… Тлен-лён-Лен… — припомнил он.

— Тс-с-с, — шикнула Керина, — Вслух не говорите никогда, — она оглянулась на дверь, — Это ваша песня. Я сочинила ее, чтобы позвать, и вы вернулись, услышали…

— Я ничего не помню, — сказал Лен растерянно. — Где я был?

— Кто знает? — кухарка бессильно пожала плечами.

Лен промолчал. Он ничего не помнил.

— Оно и хорошо, — вздохнула кухарка, — Вы в дядюшку свово стреляли.

В Лене кровь застыла льдом. «Возьми фукен и выстрели! Возьми и выстрели! Фукен!» — закричал кто-то внутри. Внутри.

— Он ушел? Ленниз ушел? — спросил Лен, обхватив себя за плечи, и только сейчас замечая, какие они костлявые.

— Не знаю… — прошептала Керина, — Но если не звать, не вернется.

— А дядя? Он жив? — сказал Лен со страхом и с надеждой.

— Полоснуло по уху, — ответила Керина.

«Хемеля не убило имя, не убили ножницы, как мог убить его фукен?»

— Вы в дядюшку не попали и тут же свалились в бреду, и все тощали и тощали, — продолжила кухарка, — Я тогда перепутала, сказала — «Ленниз», а вы как повернетесь и посмотрите… — Керина положила руку на грудь, — Со страху во мне сердце чуть не лопнуло.

— А Манил? — спросил Лен.

— Он не знает, он не помог бы, — Керина мотнула головой. — Вы доедайте, совсем остынет.

Лен вновь взялся за ложку. Он ел, не ощущая вкуса.

— От вас только глаза остались, — прошептала Керина. Лен догадался, что прошептала потому, что боится убить его голосом.

— Вы из комнаты не ходите, горшок я вам оставила под кроватью, — сказала Керина, — Всегда я вам помогать не смогу.

— Они знают, что Ленниз ушел? — произнес Лен.

— Они не знают, что он приходил, они грешат на киснира, — ответила Керина обеспокоенно и виновато.

Лен не может сдержать улыбки. А Керина бледнеет от страха.

— Наверное, они думают, что совсем свели меня с ума. — Он отодвинул поднос. — Но ты же знаешь, что я вырос в Чаячьем Гнезде.

Дальше заходить Лен не решился. Он не решился рушить мир Керины. Пусть в нем Хем и Яусина остаются странными людьми, но не чудищами.

— Вы почти последний ребенок на этих чертовых островах, они защищают вас! — строго сказала кухарка.

Возня и шепоток прервали их разговор.

Скрипнула дверь, и в спальню ввалился Хем. А следом — Яусина. Она цеплялась за дядюшку, злая и напуганная, похожая на чайку.

— Пусти! — Хем стряхнул ее с рукава. Яусина отступила, оглядываясь. Потом стянула с руки перчатку и прижала к лицу, будто в комнате дурно пахло.

— Фер! — выдохнула Керина, вскакивая с постели.

— Оставь нас, — дядя махнул рукой, и кухарка торопливо проскочила мимо.

Стало как-то странно тихо. Тихо, как никогда не бывало еще в Чаячьем Гнезде.

Хем спросил:

— Ну, как ты? — как рыбак спросил бы нельму, шутливо.

Пустота глядела на Лена, сверлила, и пришивала к подушкам.

Дядюшка протянул фукен, и Лен взял, будто в танце, когда нельзя остановиться.

— Хеми! — прошептала Яуса и оперлась на изножье кровати.

Холодный курок блестит серебром. Фукен живой, Лен знает, где-то под стальным панцирем теплится пламя.

— Ну, стреляй, — говорит Пустота.

— Только попробуй! — говорит Яусина.

Фукен дрожит в руках нетерпеливо.

Лен разглядывает дядюшку. Корка еще не сошла с уха, и шрам останется наверняка, но Лен представлял его, ухо, иначе.

— Стреляй, — говорит Хем.

Лен удобнее хватается за рукоять и нажимает на курок.

Яуса вскрикивает протяжно и нежно. Осечка. Лен нажимает снова. Пустой щелчок.

Хем смешливо хмыкает, но лицо его остается каменным.

— Если ты убъешь меня, Примур раздавит тебя, — слышит Лен. — Примур войдет в Чаячье Гнездо и растерзает тебя.

Впервые Хем говорит правду.

— Ты должен уяснить это, — продолжает он, — отсюда нет выхода.

Лен знает.

«За-па-а-амят-не-ние» — ворота открыты.

Запамятнение — когда вдруг вспоминается давно забытое, померкшее и помутневшее оживает, будто достаешь из фокусничей шляпы кролика.

Или глаз.

Лен целится в черную пустоту.

Яусина наваливается колкой и тяжелой тучей.

— Дай-ка! — она выворачивает фукен из его рук, оставляя жгучий след.

— Тебя убъют, ты понял? — повторяет Хем, — И даже если ворота открыты, ты не сбежишь.

Лен почти не разбирает слов, он прислушивается к вывескам.

— Так-то лучше, — Хем принимает его оцепенение за смирение и уходит. В коридоре опять что-то жарко шепчет Яусина. Каблучный перестук рассыпается эхом, пока не сливается с тишиной.

Лен слушает Чаячье Гнездо. Молчит пианинная лестница, керинин чайник молчит, и Сим. И вывески.

Лен садится сквозь головокружение. Он касается холодных половиц и медленно встает. Ноги едва держат, сухие травинки. Сквозняк хватает за спину, и даже он может сейчас сломить ее, но Лен идет. Колодцы Лунаря пульсируют перед глазами. Он опирается на подоконник и цепляется за фанерку. Та крошится, оставляя красный след. Тонкая струя света становится шире, и Лен выглядывает наружу.

Обледенелая улица пуста. Ветер гонит сизую дымку и чаек.

«Не видно, ничего не видно!»

Кто-то входит в спальню. Лен оборачивается, ожидая увидеть дядюшку. И мгновение его он и видит.

— Вы почто поднялись? — говорит Керина, и колдовство спадает. — Покалечетесь! — она подлетает, хватает крепко и укладывает обратно в постель.

— Дядюшка снял вывески? — спрашивает Лен, закутанный в липкий кокон покрывал.

— Да что вы? — улыбаясь, спрашивает кухарка и трогает лоб теплой шершавой рукой. — Вродь жара нет.

— Я вам Елофа принесла, нашла в кладовке, — продолжает она, немного помедлив.

Он глядит на лягушонка и не может вспомнить, когда потерял. Когда он видел Елофа в последний раз?

— Вывески молчат, — шепчет он.

— Да что вы? Скрипят, как прежде, — невесело улыбаясь, произносит Керина, — скулят-хрипят.

— Но не поют, — отвечает Лен.

— Да что тако? — Керина смотрит с подозрением.

Лен молчит. Мир больше не говорит с ним. Он такой же глухой, как Яусина и Хем, и весь Примур.

Лен напуган до смерти.

«Тлен-лён-Лен, Тлен-лён-Лен, рыбье-килье, килье, клиново-линье, Тлен-лён-Лен, нельма-зилье.»

После он утыкается в одеяло.

— Ну-ну, — Керина гладит по спине, — Ты плачешь? Плачешь?

— Уходи! — рычит Лен, — Уходи!

Керина не спорит, и он остается один.

Не один, с Елофом. Тот пучит глупые глаза и улыбается почти безумно.

Лен не помнит, где потерял его и когда.

Наверное, думает он, я вырос.

Кажется, время пришло, и нужно выбирать — остаться в Чаячьем Гнезде или сбежать — навсегда. И если он останется внутри, тело заполнит дом, как огурец — бутылку. Как сухотка — его.

Лен заперт — в спальне, в Чаячьем Гнезде, в Примуре, но прежде — в немощном теле. Чтобы сбежать, прийдется открыть множество ворот. И все они будут скрипеть.

Но сейчас надо поспать. Лен повернулся на бок и закрыл глаза.

Время еще не вышло — тринадцатое кевраля наступит не завтра.

Нужно выждать. Второго шанса Хем не даст.

Но куда бежать? Куда?

Мелькнула глупая мысль. Лен вспомнил гобелен Яусины. Паучий Кокон.

Он задремал, а потом и вовсе провалился в глубокий усталый сон.

Иногда Керина кормила его лечебным варевом или супом, иногда она меняла постель, иногда — пела, боясь, что он снова свалился в сухотку.

Дни мешались с ночами, гудки нарушали покой или чайки кричали, море грохотало, и проседало небо. Лен спал, спал, спал.

Лунарь перевалил за середину.

Лен лежал в привычном полузабытье, мысленно перебирая ступени пианинной лестницы.

— Спите? — спросила Керина.

— Уже нет, — прошептал Лен.

— Ну, вот и славно, — Керина села на кровать, — Я кое-что слышала.

— Фер Хем и трисс Яусина говорили о Маниле, — произнесла кухарка, оглядываясь на двери.

«Достал их все-таки?» — Лен еле сдержал усмешку.

— Он хочет оглядеть вас, — со вздохом сказала Керина. — Отступить-то некуда.

— И пусть, — произнес Лен. Весь этот разговор казался ему пустой тратой времени, и он хотел поскорее его закончить.

— Вы не знаете Манила… — Керина нервно сглотнула, — Он плохой человек.

Лен фыркнул, едва не рассмеявшись.

— Я-то знала его прислугу, я знала бедняжку Ко, — прошептала кухарка. — Мы с ней иногда болтали на рынке.

« Но ты-то не проболталась, » — подумал Лен.

— Она тогда начала чудить, ну, заговариваться, а порой… она не узнала меня однажды… — Керина растерянно замолкла.

— Она сошла с ума, — подсказал Лен.

— Маленько, как иногда сходят с ума старики, — сказала Керина, — Это не киснир. И любой знает, но не Манил.

— И что случилось с Ко? — спросил Лен.

— Он запер ее в доме, а потом она померла, — сказала Керина, — И, кажется, он делал на ней опыты. Может, он ее заморил. Но Манил единственный доктор на острове…

— Ты боишься, что он и меня убьет? — спросил Лен.

— Кто знает, вы не Ко, и дядюшка защищает вас, но… Манилу поверят, если он скажет, что вы опасны. Как это выйдет, не знамо, — произнесла Керина.

— И что? — Лену только и хотелось, чтобы Керина скорее ушла.

— Вы могли бы притвориться? Когда Манил придет. Будто бы все еще болеете. Тогда мы бы отсрочили… — прошептала кухарка.

— Но это глупо, я не смогу врать вечно, — сказал Лен.

— Потом я что-нибудь придумаю, — ответила Керина.

«До кевраля?» — хотел спросить Лен, но вместо того произнес:

— Хорошо, — самым бесцветным голосом, который мог изобразить.

— Вот и ладно, — с облегчением сказала Керина, поднимаясь и отряхивая подол.

Лен решил бежать сегодня же ночью. Одна мысль о том, что нужно врать-врать-врать, выкручивала кишки до дурноты. Лен едва сдержал злые слезы, но дверь за Кериной сомкнулась, и ярость схлынула. Осталась решимость.

Лен вскочил с постели. В шкафу он нашел россыпь бесполезных холодных рубашек и столько же брюк. И уже отчаявшись, наткнулся на теплый шерстяной костюм, хоть и слегка великоватый. Медленно и тяжело Лен вдруг понял — он донашивал за мертвецом. Он донашивал за Леннизом. Под него перешивали рубашки, будто перешивали чужую жизнь.

Все эти водовороты Лен шел след в след за призраком.

Его охватил озноб. Лен замер и прислушался. К дому, к вывескам по привычке, к себе. Это все ерунда, подумал он и взялся за ящики. Вскоре Лен обзавелся парой теплых носков и нашел, что надеть под шерстяной костюм — не шелковое. От шелка его уже тошнило.

Ботинки жали. Разносятся, решил Лен. Он запихал находки на нижнюю полку и прикрыл цветастым тряпьем.

Он вернулся в постель и закутался. Мысленно Лен был уже в Паучьем Коконе, когда сон сморил его.

Проснулся он поздно, в темноте. Тени кружили и путали. Лен завяз в простынях и скатился с кровати, хорошенько треснувшись затылком. Это выбило остатки дремоты, он вскочил и на ощупь поспешил одеться. Руки и ноги мелко тряслись, никуда не попадая. Глаза вскоре привыкли к темноте, и Лен в последний раз оглядел спальню. У кровати на стуле он заметил тарелку. Наверное, вечером приходила Керина, но будить его не стала.

Он выхлебал суп, ведь неизвестно, когда прийдется поесть, даже такую отвратную жижу.

Колодцы Лунаря висели на месте. Лен встал и побрел вдоль стены, вглядываясь в мутные разводы. Он нажал на кнопку, и половицы со скрипом осели — открылся тайный ход.

Лен протиснулся в узкий лаз, и пополз, надеясь не застрять. К рукам прилипали мышьи кости, помет и пыль. Под конец пронзительно хрустнуло, и Лен затаился, прислушиваясь к дому. Но было тихо, как и прежде. Он прокрался в кухню.

В каморке храпела Керина. Лен жалел, что не попращался с ней. Он мог бы подложить записку, но боялся. Он не хотел оставлять следов. Сейчас ему казалось, что даже пара слов может привести к нему Хема. Еще… он не хотел растерять ту решительность, какая была в нем с утра, и понимал, что вскоре она иссякнет. Чаячье Гнездо — дом, тридцать третий по Кевральской улице, пропахший табаком и тленом, ужасный дом был его родным.

На кухне Лен взял краюху хлеба и вяленую нельму. Он сунул их в пакет, а пакет — за пазуху. Выбрал нож и заткнул за пояс.

Он легонько отворил кухонную дверь и вышел в сад — серый полинявший гобелен. Луна плыла за рваными облаками. Тени и блики ползли по Кевральской.

Ветер одним порывом выбил из Лена все тепло. Будто облизал ледяным языком. Но Лен не отступил.

Он шагнул в стылые запахи и звуки без страха. Он встречал холод страшнее, холод подвала. Лен тенью скользнул в дикий сад и нашел ворота. Клены перекликались, протяжно зевали и хлестко играли ветвями. Под ногами лопались ледяные корки, и ветер шипел на ухо.

Ворота распахнулись с протяжным скрипом, и Лен выскочил наружу, вмиг согревшись. Смутное воспоминание мелькнуло и заставило его обернуться. Дом сливался с темнотой, но, кажется, небо начинало желтеть. Лен вспомнил ту ночь, когда он впервые вышел за пределы Чаячьего Гнезда. Он замер, ожидая, что кто-то окликнет его.

— Это же Лиман!

И на улицу выйдут портреты.

Что-то хрустнуло, Лен побежал, не разбирая дороги. Мелькали темные провалы ворот, и манили светлые окна, арки смыкались и летели мимо фонарные столбы. Он несся, пока не свалился в овраг. Лен отдышался. А над Импульс-сквером развернулась розовая пелена. Он не успел до рассвета. Лен прислушался — шелестели ветки, и протяжно гудело море. Надо найти укрытие, подумал он. Ботинки натерли, и каждый шаг теперь отдавался болью.

Лен побрел по канаве, цепляясь за ветки. Лед сковал ручей, и грязь топорщилась острыми пиками. Того и гляди цапнет за пятку.

Лен дошел до моста и забился в тесный туннель, как улитка в раковину.

Пальцы онемели от холода, но он не развел костер — дым могли увидеть. Тут Лен впервые задумался, что будет дальше. Он много ночей сбегал из дома мысленно, но даже в воображении он никогда не переступал порог Паучьего Кокона.

Он сомневался, что уйдет далеко.

Лен вытащил из-за пазухи хлеб и жадно откусил. Он, в раздумьях, умял половину краюхи, когда услышал шаги. Кто-то шел по мосту. Медленно и страшно скребло по камню.

Все в Лене перевернулось. Сердце застучало оглушительно, и стало вдруг жарко.

— Малыш, я чую… я чую тебя, — прошептал кто-то, но внутри или снаружи, Лен не понял.

Прошуршало, и тень склонилась над ручьем. Сунулась под мост — лохматая и грязная. Лен видел только силуэт, но он узнал его. То был мертвец.

— Вот, ты где… — сказал он.

Лен подскочил и ударился затылком о свод.

— У меня его нет! Нет! — воскликнул он. Мертвец молчал.

— Нет глаза! — добавил Лен и выскочил из тоннеля. Он вскарабкался по оврагу, чувствуя, как тень нагоняет.

Она цапнула за ногу, Лен пнул и выскользнул из канавы. Хруснуло, и хрипло ругнулось.

Он не чувствовал ног, пока не наткнулся на заброшенную беседку, когда-то белую, но теперь — серую с редкими светлыми крапинами. Там он остановился и боль вернулась. Он отломил одно из перил, и вышло это на удивление легко. Лен знал, что спрятаться не получится, мертвец, и правда, чуял его.

Он огляделся и надавил на деревянную балку. Она подалась, крыша дрогнула.

« Отличная ловушка!» — подумал Лен и тут же заметил темный силуэт.

«Возьми-ка, попробуй!» — зло подумал он и вошел в беседку. План его был прост — заманить мертвеца и обрушить свод. Но Лену не повезло, крыша рухнула раньше.

Очнулся он уже в своей постели.

— О, он, кажется, в себе! — воскликнула Керина.

— Ты должна выйти, сейчас, — сказал Хем.

— Но фер! — протяжно произнесла кухарка.

— Иди-иди! — рассерженно сказала Яуса.

Лен решил, что они не стали ждать кевраля, и хотят прикончить его прямо сейчас. Он открыл глаза и увидел дядюшку. Хем выглядел странно. Он улыбался.

Дверь за Кериной захлопнулась, но Хем продолжил скалиться.

— Тебя принес дворник, — медленно сказал он, — Как там его…

— Декун, Декун! — подсказала Яуса.

Лен промолчал, а что он мог сказать?

— И куда ты бежал? — спросил дядюшка, глядя холодно, но с интересом.

Лен хотел отвернуться, но не мог.

— В Паучий Кокон, — ответил он. Яусина дрогнула и отступила, но Хем остался на месте. Молчание длилось недолго.

— Это прекрасная идея… и в правду! — Дядюшкины глаза загорелись густой чернотой. Яуса фыркнула и спросила:

— Ты в себе?

— Так мы уйдем…увернемся от Манила! Ты не понимаешь? — Хем оглянулся на сестру, — Всем будет удобно, если он исчезнет.

Лен похолодел.

— И мы доберемся до Трикс, — добавил Хем.

Лен уже ничего не понимал.

— Но это слишком рискованно, — прошептала Яуса. — Она нас раскусит.

— Уверена? — спросил Хем.

— Ты оставишь Лена без присмотра? — сказала тетушка.

— Куда он сбежит? — с усмешкой произнес дядюшка.

Яусина тяжело вздохнула.

— Делай, что хочешь, — сказала она сердито.

— Мы сделаем вид, что ты сбежал, — Хем обратился к Лену, — Хорошо?

Лен не ответил.

— Ты знаешь, ведь у нас есть сестрица, ее зовут Трикс, она приходила в лавку, — продолжил Хем, — Ты прийдешь к ней и скажешь, что сбежал от нас. Она спрячет тебя, точно спрячет.

— Зачем? — только и смог вымолвить Лен.

— Видишь ли, малыш, она умирает, Манил сказал, что она при смерти, — прошептал Хем, — Но мы не хотим, чтобы она умирала не по-людски. Поэтому, когда она испустит дух, мы вытащим из нее импульс, как и полагается…

«А когда я умру, никто и не узнает, отчего», — подумал Лен.