Шестая глава

Вывески пели тревожно всю кверкенную ночь напролет. Голоса их, хриплые скрипки, оживили призраков, то были не мертвецы семьи Лиман, другие — тонкие силуэты наполнили темноту, другие — тонкие голоса шептали.

Лен поворочался в стылой постели, а потом откинул тяжелое одеяло и поднялся. Он не боялся.

Тени попрятались в мышьи норы.

— Кто здесь? — спросил Лен и прислушался. Дверь разинула беззубую пасть.

— Тетушка? — позвал Лен. Но ему никто не ответил. Только вывески замолкли на миг.

— Дядя! — крикнул Лен, и шагнул в пустоту коридора. Глаза не сразу привыкли к непроницаемой темноте. Лен слепо поморгал, опираясь на стену. Он увидел светлый силуэт, мелькнувший, а потом заскрипела пианинная лестница.

— Кто здесь? — спросил Лен. Он уже знал, что это кто-то чужой — слишком легко пропели ступени.

Призрак, подумал Лен, и его сердце зачастило. Он кинулся вдогонку. Лен шел на память, не доверяя глазам, которые выхватывали из темноты только блики да чернильные пятна. Внизу, у лестницы он замер.

Всхлипнуло знакомо. Лен пошел на кухню, опираясь на стену. Он проскользнул мимо каморки Керины и остановился у садовой двери.

Глаза защипало от яркого света. Лен смахнул слезы и ступил в холодную росистую тропинку. Луна — большая начищенная до блеска пуговица, пришитая на темное, будто бы бархатное, полотно, висела высоко.

Сад молчал — похожий на серебристую вышивку, словно Лен попал на один из гобеленов семьи Лиман.

Вывески тянули заунывно и отрывисто, как чайки.

Что-то мелькало, но беззвучно.

Лен прислушался.

— Кто здесь? — спросил он.

Силуэт замер.

— Не уходи, — попросил Лен, — я сейчас, — он продрался сквозь сиреневый куст, удивляясь, почему тот не трещит. Лен вышел в просвет между кленами и увидел призрака ясно. Белое его лицо будто выцвело, но глаза чернели — угольки, светлые волосы топорщились упрямо, уши торчали смешно. Это был мальчишка.

— Кто ты? — спросил Лен.

Призрак вместо ответа, показал на небо.

— Что там?

Но чужак вновь упрямо ткнул вверх, словно говоря — смотри!

Вывески смолкли разом, а потом запели, но иначе. Что-то чиркнуло в темноте, брякнуло, и Лен увидел вывеску, которая танцевала в ветре. Она юлила и кружила.

Как Люмис, подумал Лен. Он шагнул к ограде, гадая, куда упадет легкая жестянка. Она взбрыкнула и юркнула под ноги. Но то была совсем не вывеска. Это было письмо. Лен поднял его и разобрал почти стершийся штамп Елофборга — лягушачью лапку. Еще он разглядел адрес — Кварчий переулок, дом пять.

Он разглядел бы больше, но тут его кто-то схватил и поднял над землей.

Лен завизжал от страха и проснулся.

— Эй, малек, потише, потише! — он услышал голос Керины. Она встряхнула его и поставила его на ноги, отряхнув от листвы и размазывая грязь, в которой он извалялся, проползая под кустами сирени.

— Ты чой-то? — спросила Керина, держась за сердце, — Напужал до смерти.

Лен огляделся, и не нашел ни призрака, ни письма. Сад шумел тревожно, заунывно выли вывески.

— Я…где… — пролепетал он растерянно.

— Ты что тут делаешь? — произнесла Керина, кутаясь в теплый платок.

— Я…не знаю, — хмурясь, сказал Лен.

— А-а-а, так в тя Лунарь вселился, то-то ты и ходил во сне, — Керина взяла его за руку, — Пойдем-ка в дом.

— Не говорите дяде! — взмолился Лен, еле таща замерзшие ноги.

— Ладно, но ты переоденься только, а-то все простыни замараешь, — легко согласилась кухарка.

Лен уснул только под утро.

Позже Яусина не могла его растормошить, она ловила его в сонном ручье и ставила на ноги, отряхивала, умывала и щипала, но стоило ей отвернуться — и Лен вновь соскальзывал в мутные воды.

Он плохо позавтракал, если позавтракал, а потом тетушка шепнула что-то, наверняка о правильных словах, и втолкнула в библиотеку.

Тут Лен вспомнил, что наступил кверкень. И проснулся.

Люмис еще не пришла. Он выдохнул с облегчением и растрепал волосы. Еще не хватало предстать перед ней зализанным, из-под расчески Яусины!

По окну чиркали кленовые ветки, грозя разбить стекло, и вломиться в Чаячье гнездо разбойной волной. Книжные корешки пестрели там и тут. Тикали часы.

Керина смела листву и вытерла пыль, но следы прошлого Трескания остались — трещины и разводы кухарка смыть не могла.

Лен шагнул к столу, половица под ним скрипнула чайкой. Будто какой механизм ожил: мыши заскреблись, забулькало в трубах, с потолка посыпалась известка.

Он услышал шепот. Призрак вернулся.

Лен тряхнул головой, отгоняя голоса, и случайно глянул на полку у окна. Случайно ли? Кровь его заледенела и дыхание оборвалось.

Керина не подумала смахнуть пыль с книг, она, вернее, ее и не заметила — глаза стали совсем слабы. По корешкам тянулся след — нить, оставленная Леном.

Он принялся стирать ее рукавом. Пыль взвилась удушливыми клубами. Он закашлялся, а голоса стали только громче.

Лен тер и тер. Он торопился. Еще не хватало, чтобы Люмис пришла к потайному ходу, еще не хватало, чтобы она его открыла!

Голоса гудели. И чем дальше Лен уходил, тем настойчивее они зудели внутри. Внутри, не снаружи!

Потом что-то посыпалось, загрохотало. Кто-то вскликнул.

Лен замер. Голоса оборвались.

Он оторвался от следа. Кажется, он знал, куда идти. И он пошел, сначала осторожно, потом побежал уже без опаски.

У потайного хода вилась пыль. В россыпи книг, среди мемуаров, сказок и песен, стояла Люмис.

Она чихнула.

Лен сделал несколько слабых шажков, а потом его заволокло, как течение волочет по дну безжизненное тело — он оказался в водовороте иллюзий. Лен никогда не видел ничего прекраснее Люмис. Глаза ее горели ярче бусин с плаща Мурисы, кожа была белее и нежнее самого тонкого примурского шелка, а волосы будто зачерпнули из самой страшной бури.

Она увидела его и улыбнулась.

— Кажется, это Кевраль, — сказала Люмис.

Он промолчал, не потому что знал, что это не Кевраль, а потому, что слова застряли в горле, не в горле, а где-то еще глубже.

— Ты знаешь, что твою улицу назвали в честь Кевраля, духа-шутника? — спросила Люмис.

— Знаешь? — повторила она. — Он создатель всякого-такого, во что люди не верят. Он мастер головоломок, и иногда предсказывает будущее, но никогда не разберешь — шутит или всерьез.

Лен кивнул. Одно предсказание Кевральской улицы уже ожило — Люмис. И точно — всерьез.

Она взяла его за руку, и они куда-то пошли.

— Кевраль — бог насмешник, он любит тайны, и его можно встретить на перекрестке, но тогда уж лучше с ним не говорить — продолжила Люмис.

— Почему? — спросил Лен.

— Вижу, ты тоже любишь загадки? — улыбаясь, спросила Люмис.

— Если ты спросишь его, он ответит невпопад, и вопрос к его ответу ты будешь подбирать много водоворотов. И после смерти ты отправишься к нему, потому что он забирает гадалок и дураков.

Лен вдруг вспомнил Лу и ее бредни о том, что Хемель заберет ее и весь Примур.

— Кевраль ни на что не похож, и, говорят, даже те, кто видел его, не могут описать, какой он. А еще у него есть помощники — ларвеки. Если прочесть имя Кевраля наоборот — то они появятся и все перепутают. И ничего ты не найдешь в самый нужный момент.

Лен улыбнулся и сразу же подумал, что в кухне Керины — они гости частые и никакие ликольца их не отгонят.

— В водоворотном круге Кевраля сменяет Свистень, дух ветра и течений — дух перемен. Он родился в страшной буре, в которой небо смешивалось с океаном и до сих пор не известно на своих ли все местах.

Лен широко раскрыл глаза, ловя каждое слово.

— Какая неразбериха, — сказал он. — Не Кевраль ли все перепутал?

Люмис удивилась, и теперь уже она внимательно смотрела на Лена.

Он прикусил язык.

Люмис продолжила:

— Наверное, в той буре погибла большая и старая рыбина, потому что Свистень — это пасть, в которую можно войти… как в ворота. Из нее и дуют ветра и хлещут течения. Иногда он клацает зубами — раздается гром. — Люмис широко раскрыла глаза, изображая испуг, — Свистень забирает себе тех, кто умер во сне — раньше люди верили, что сновидения — это обрывки воспоминаний, которые перемешал ветер, залезший в ухо.

Рассказ ее лился и лился. Лен не перебивал. Его воображение рисовало чудесные картины — в них острые зубы жевали облака и дырявили небо.

— За ним следует Энмель — бог лодок и надежд, он родился из яйца последнего Трискотника. Но на птицу Энмель не похож. Его панцирь — перевернутая лодка, а голову он всегда прячет, да так глубоко, что кажется — ее и нет вовсе. Если прижать к уху пустую раковину, можно услышать его дыхание. — Люмис улыбнулась. — Он забирает погибших рыбаков.

— А кто забирает рыбаков, которые не погибли? — спросил Лен. Мир за выпученным окном казался ему теперь полным странностей и хитростей.

— Немного терпения! — Люмис прищурилась, словно ища в нем что-то. — Их забирает Мо, он забирает всех, кого другие отвергли, первородный дух, Мо появился когда нечто стало чем-то. Он первое, что приняло форму. Мо — это камень, похожий на яйцо. Он — дух истины.

— А что такое истина? — спросил Лен, чем заставил Люмис задуматься. Лен не знал. Он никак не мог себе представить, что есть какая-то такая особенная истина — для всех. Если уж говорить о ней, то она так же многолика, как море.

— Я…я не знаю, что такое истина, — сказала Люмис растерянно, но потом нашлась, — Истина, это то, что тебя зовут Лен, что тебе одиннадцать лет, что ты живешь в Чаячьем Гнезде.

— Это только ваша истина, — ответил Лен, пытаясь скрыть досаду.

— А твоя — какая она? — спросила Люмис, но теперь голос ее звучал твердо, как если бы она говорила со взрослым.

Но Лен не ответил.

— Не скажешь? — догадалась Люмис.

Лен кивнул.

— Ну, тогда, я расскажу о Юмосе и Ям-Ясе, ты слышал о них? — в голосе ее почувствовалось облегчение.

— Они уже прошли, они стрекотные месяцы, — сказал Лен.

— Юмос и Ям-Яс — это двоякость мира, его жестокость и милосердие. Язык Юмоса — корень, язык Ям-Яса — ветка. Они любят лежать в ручье, ловить мелкую рыбешку. Они защитники зверей и птиц, и от людей таятся. Говорят, родились из злого и доброго зерен.

— Это что за зерна? — спросил Лен, прищурившись.

— Кто знает? — ответила Люмис, — Но говорят, во всяком есть злое и доброе.

Возникла короткая пауза — Лен не знал, что спросить, Люмис — что ответить.

— Шестой дух — Ливель, он появился из тени, которая так долго не исчезала, что стала живой. Это птичья тень. А… если ты найдешь перо Ливеля — то сможешь стать невидимкой. Он дух завесы, дух дождя, который смывает все следы. Ливель забирает без вести пропавших.

Лен молчал, хоть она глядела дружелюбно, будто приглашая поговорить.

— За ним — Сварель, дух-мастер, он — пойманная песня. Он иногда притворяется раковиной, и если вдруг ты найдешь его среди похожих — он одарит тебя каким-нибудь умением… — Ее голос дрогнул. Они пришли к дубовому столу. Люмис пропустила Лена вперед, и он сел, и перед ним раскрылись «Кевральские сказки».

— Говорят, это он рассказал сказки… что с тобой, Лен…Лен? — Люмис заметила его замешательство.

— О-о… — протянул Лен растерянно, — Но почему тогда они кевральские?

— Может быть, они записаны в кеврале? — сказала Люмис. — И потом — люди в них совсем не верят.

Она устроилась рядом.

— Их написал какой-то Киснир, — Лен ткнул в обложку.

— Он собрал их, не сочинил, — сказала Люмис.

— Он связан с библиотекой или болезнью? — задумчиво спросил Лен. Люмис смутилась, но ответила:

— И с тем и с другим, — она чуть помедлила, — Библиотека в Елофборге названа в честь этого Киснира, — она, как прежде Лен, ткнула в золотое теснение, — но болезнь названа в честь другого, который был его потомком.

Лен думал, что она еще что-то скажет, но она умолкла, и что-то мелькнуло в ее взгляде, и Лен услышал скрип, очень знакомый скрип.

— Вы когда-нибудь встречали больного…какого-нибудь другого больного Кисниром? — спросил он. Люмис зашелестела сказками, словно пытаясь отогнать от себя его вопрос. Не вышло.

— Однажды, — сказала она еле слышно.

— Было страшно? — прошептал Лен. Люмис грустно улыбнулась и ответила:

— Он сел за обеденный стол, и отец вызвал полицию…

— Он не нападал? — Лен прищурился.

— Он не напал, он был мертв уже несколько дней, он умер на импульсном стуле… — Она смотрела на него, хмурясь.

— Но, если он умер, почему он пришел к вам?

— Знаешь… — Люмис отвернулась, — Мне кажется, — и сейчас она напоминала безумную Лу, — Больные Кисниром — это мертвые, но не совсем… и они возвращаются куда-то неспроста… — она осеклась, видно, припомнив, что он тоже болен.

— Давай вернемся к духам, — сказала Люмис. «Дались ей эти сказки!» — с досадой подумал Лен. После он понял, что единственное, для чего Люмис пришла в Чаячье Гнездо — рассказать о Кеврале, рассказать о Хемеле.

— Кисень — бог домашнего очага, покровитель женщин, — голос ее стал задумчивым, — ты слышал о кисенниках, которые оберегают дом? Их зовут — Кверкень, Ворот, Сечень, Тречег, Пустье, Духень и Кисение. Есть поверье, что они — это души очень сварливых жен. А сам Кисень родился из уголька, которым кто-то нарисовал матерь, но в котором все еще теплилась искра.

Лен не перебивал.

— После него — Лунарь, бог луны и ночи, забирает тех, чья смерть связана с падением, Луной и проломленной головой. Он — камень, который оторвался от Луны, Лунарь рождается и умирает в полнолуние. А еще он может вселиться в человека.

Лен не перебивал.

— Одиннадцатая — Моорь, дух Трескания и Смерти. Она носит шкуру — море. Иногда она страдает от колтунов — пены. Моорь срезает ее ножницами, которые смастерил Кисень. Когда-то Моорь была островом, который ушел под воду и вытолкнул Примур… У нее есть помощники — нелцы, нелцы…

— Это похоронные лодки, — сказал Лен.

— Это сейчас, а раньше люди верили, что нелцы переправляют умерших на ту сторону, — ответила Люмис. — И нелцами звали существ, которые походили на черепах.

Лен пожал плечами.

— А еще рыбаки дарили Моори расчески и заколки, чтобы она была довольна, и шкура на ней блестела — море было гладким. Говорили, Моорь знает, когда мы умрем.

— Но никто не знает! — воскликнул Лен.

— Да, не знает, потому что Моорь мертва, Хемель убил ее, — губы Люмис дрогнули, будто поймали какое-то слово, она поправила рукава платья, стараясь глубже запрятать руки.

— Хемель, как дядюшка Хем? — спросил Лен.

— Хемель — трехрукий дух, последний, которому ничего не досталось, кроме пустоты, — сказала Люмис, — когда-то остров святой Мурисы называли Хемельским, — добавила она.

— Так дядюшку назвали в честь духа? — спросил Лен, но Люмис не ответила.

— Жители острова очень боялись Хемеля, — продолжила она, — ведь он сожрал Моорь — саму Смерть… Помощники его — Свистящие Братья, и по легендам у него в голове пробита дырка, и ветер в ней поет, а голова его — человеческий череп, — произнесла Люмис.

— Вы сказали он — трехрукий, — напомнил Лен, — почему? — Трехследный дух — звенело в его голове.

— Это история про мальчика, который захотел убить Хемеля, потому что хотел убить пустоту. Обращался он ко всем богам, но ни у кого не было оружия против Хемеля.

Потом прокрался он в покои мертвой Моори, и нашел там ножницы, которыми она состригала пену со шкуры. И пока Хемель спал, а сон его был крепким, отрезал мальчик одну за одной его лапы — пока не остались три. А лап этих было столько, что трудился мальчик все девять месяцев, а на десятый — заворочался Хемель и придавил его. Того мальчика звали Трикс — значит — Огонь.

Лен молчал.

— Хочешь, я почитаю тебе что-нибудь? — спросила Люмис, заметив его удивление.

— Это же, как нужно крепко спать, чтобы не заметить, что тебя режут? — спросил он тогда. Люмис пролистала сказки и, улыбнувшись, сказала:

— «Елоф и морские огни»

— Елоф? — прошептал Лен еле слышно.

— Эта история о белой лягушке, — Люмис замолкла, ожидая, что Лен спросит — разве бывают белые лягушки. Но он молчал.

— … лягушке по имени Елоф, которая жила в пещерах Хемеля. Она была слепа.

А Хемель пожирал имена, особенно он любил имена, которые начинались на «Л». Проглоченное имя обращалось морским светом. Рыбаки видели, как огни зажигаются и потухают — мигают разноцветьем, маня на погибель. Рыбаки называли их Хемелевыми глазами. Огни кружились серебристыми рыбками, и только одно имя висело неподвижно, и рыбаки всегда среди водоворота искали его — Ленниза. Он указывал им путь домой, когда как остальные только путали.

Ленниз помнил имя, он не мог юркой рыбкой скользить по волнам, как другие. Имя тяжелым камнем тащило ко дну.

Хемель отрыгнул Ленниза. Тот уже не мог стать человеком, но и обыкновенным огнем тоже.

Иногда Ленниз исчезал, и тогда рыбаки говорили, что он чистит пасть Хемеля, а значит, пора готовить жертву.

Прошло много Тресканий, с тех пор, как Ленниз стал огнем. Он устал выскребать склизкий язык Хемеля и вытаскивать детские косточки, застрявшие в острых зубах. Он задумал сбежать.

Однажды лягушка Елоф заплыла далеко-далеко и заблудилась в морских огнях. Слепая, она кружилась и плутала на волнах, пока Ленниз не вывел ее, за что попросил об услуге. Он знал, как усыпить Хемеля, и очень хотел свободы. Он знал, что его имя очень похоже на отравленное, поэтому-то Хемель им и подавился.

Отравленное имя — Лен.

— Но я же лягушка, не человек! — воскликнул Елоф. Ленниз облетел его и ответил:

— Кожа твоя бледна, а когда он услышит, что тебя Леном зовут, уже и смотреть не станет.

Елоф написал на брюхе — «Лен» и пошел к Хемелю. Никто, и даже дух не может знать, в чем его гибель, где спрятана его смерть.

Хемель никогда не был сыт — он жрал рыбаков и косяки рыб, ловил птиц, и ждал подношений.

Поэтому он не мог отказаться от маленькой белой лягушки, даже если та говорила, что она — человек. Елоф спросил духа, почему он глотает имена. И тот ответил:

— Никто не знает, почему родился белым или лупоглазым, так и я не знаю, почему глотаю имена.

Тогда Елоф спросил, какие имена на вкус. И дух ответил, что имена на «К» — сладкие, словно мед, на «Ф» — шипучие, на «С» — жгучие…

— А имена на Л? А имена на Л? — спросил Елоф.

— А имена на Л — хрустящие, — дух облизнулся, глядя на брюхо лягушонка.

— А откуда появился ты, Хемель? — не унимался Елоф, — люди говорят, что ты поднялся из пучин морских.

— Пусть не врут, я когда-то тоже был человеком! — Хемель весь покрылся тьмой, словно шерстью и схватил Елофа одной из множества лап. Он проглотил лягушонка и поморщился, тот совсем не хрустел — он перекатывался во рту, как рыбий жир.

А потом его горло болезненно сдавило — Хемель подавился. Он кашлял и кашлял, пока не свалился. Елоф вывалился из его рта и отряхнулся. Брюшко его было чистым. Отравленное имя осталось во рту Хемеля.

— Лен…Лен… — хрипел дух опускаясь на дно пещеры. Он звал Лениза, но тот не появился.

Он затих. Морские огни, замигали, освобожденные, а потом взметнулись в небо — так появились звезды, и самая яркая из них — Ленниз. — Люмис выдохнула и закрыла сказки, положив между страниц закладку — мятый конверт со штампом Елофборга, лягушачьей лапкой.