Четвертая глава

Керина запирала Чаячье гнездо. В гостиной Лен слышал лязг ключей, которые кухарка носила в связке, как мелкую рыбешку.

Каждый водоворот двери закрывали до Трескания в канун Свистославеня. То был давний примурский ритуал, слепой и страшный. Ночью старики выходили на улицу в красных масках, которые называли Братьями. Маски эти свистели при каждом выдохе — город наполнялся шумом до краев от Моорной отмели до Сварелева уха.

К ливелю одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмого едва ли не половина комнат стояла запертая навсегда. Ключи терялись.

И Лен воображал, что когда-нибудь останется только гостиная. Он, Яусина и Хем.

— Лилья носит слишком высокие каблуки! — в голосе дядюшки Лен услышал раздражение, но и еще что-то, чего он разобрать не смог. Хем крутил ручку радио — волна ускользала, дразня эхом, но вид у него был такой, будто он вскрывает сейф.

— Ты уверен, что она вообще беременна? — спросила тетушка Яуса лениво, но и тут Лен понял — все-то она знает, и газет не нужно. — Помнишь, племянницу Прова, и тот скандал, когда узнали, что у нее под платьем подушка? — Она покачала головой, хмурясь, — Надо быть пропащей дурой, чтобы пользоваться такой жалкой уловкой.

— Она на пятом месяце, — глухо ответил Хем.

— Ее спина не болит, и ноги не отекают? — тоненько пропела Яуса. — Помнишь мамины ноги? Кажется, они всегда были опухшие!

— Ты забыла, я был последним. — Он смотрел на Яусу, хмурясь.

— Чтоб у этой Лильи все кишки перекрутило… — начала тетушка, но Хем оборвал ее.

— Вчера в лавку заходила Лу, — сказал он невпопад.

— Лу? Одинокая Лу с Импульс-сквера? — спросила Яусина, пробуя суп.

— Она купила последние туфли, — Хем закрутил рычажок радио — внутри что-то скрипело и визжало, будто кто-то хотел докричаться до них, но никак не мог.

— Последние туфли? Но разве она знает, когда умрет? Ведь никто не знает, — удивилась тетушка.

— А кто ей их купит, если не она? — спросил Хем. Лен не очень-то любил взрослые разговоры еще и потому, что тетушка и дядя говорили намеками, и беседы их всегда оставляли после пустоту.

— Бедняжка, с тех пор, как погибла ее дочь… — поправив салфетку, положенную на колени, произнесла Яусина.

— Она сбежала… — тут он замолк, на лице появилась улыбка — дядюшка поймал волну. Из радио полилась музыка.

— Еще был Нире, снова мертвецки пьян. — Хем продолжил беседу, когда уселся за стол.

— Чего он хотел? — спросила Яусина.

— Он угрожал.

Тетушка покраснела и фыркнула:

— Как он смеет! Этот жалкий…

— Нас защищает доброе имя, он же похвастаться этим не может… — Хем вдруг улыбнулся, — Он заявил, что его лысина будто такая же, как у его покойного отца и деда.

— Вздор! — кисло сморщившись, сказала Яусина и сорвала с груди салфетку — аппетит ее испортился.

— Почему вздор? — спросил Лен.

Хем и Яусина переглянулись, будто спрашивая, откуда доносится этот тоненький голосок.

— Его нашли на берегу в чаячьем гнезде, — ответил Хем. Лен нахмурился, ничего не понимая.

— Или… — глаза Яусины помутнели, — …Ведь слухи всегда ходили… про Крезину… — она выразительно посмотрела на Хема, но он молчал. — Что она в тот водоворот родила ребеночка, и никто не знает от кого.

Но тут музыка смолкла, и голос Примура оборвал Яусину:

— Сегодня на северном берегу, недалеко от Моорной отмели, нашли тело Лу Ямьюн, в этом году ей исполнилось бы шестьдесят два водоворота, она была замечательным человеком и доброй соседкой…

— Она… — Яусина часто заморгала.

— Она знала, когда умрет, — произнес Хем и рассмеялся.

— Но, видно лодочки ее не выдержали, — добавил он спустя какое-то время. Радио поддержало его задорной песней, когда-то любимой Лу.

И тут посреди ужина Яусина заговорила о Трикс. Все вокруг будто вздрогнуло от ее имени. Земля забугрилась под Чаячьим Гнездом. Трикс — имя трескучее как угли и сыпучее как песок. Безвкусное, как сухая кора.

Трикс — совсем не песня птичья, Трикс — это треск Яусиных платьев и смерть Хемовых часов.

— Трикс уже тоже померла, пожалуй, — вроде бы между прочим, но как-то значимо произнесла тетушка, утирая губы салфеткой.

Хем прокашлялся и заерзал на стуле.

— Тогда ее труп заходил в лавку, — сказал он, пряча взгляд в газету.

— Что-о-о? Почему ты не сказал? — протянула Яуса, вся встрепенувшись — пудра осыпалась с ее лица, будто скорлупа с яйца. — Она венков пришла купить или нелц? Или покрывало? — тетушка задыхалась, как от быстрого бега.

— Она просила прощения, — произнес Хем, кинув на Лена короткий взгляд.

— Она, она… и что же ты ответил? — Взгляд тетушки метался.

— Что этому не бывать, — голос Хема дрожал, как тогда в лавке. Имя Трикс принесло в гостиную смятение и страх. Страх — сердце Лена забилось чаще. Он будто заразился им.

— Скоро уж она подохнет, — сказала Яуса, — скоро, — она сыто огляделась, — уползет в укромный уголочек и испустит дух, — последнее тетушка проговорила медленно. Хем побледнел, пожухшее его лицо осунулось сильнее, руки беспокойно заметались, ища, что ухватить — сдавить и разорвать, взгляд помутнел.

Лен тихонечко отодвинул стул, пытаясь ускользнуть незаметно, но дядюшка уже увидел его.

— Ты все еще тут? — спросил он тихонечко, смяв салфетку. Лен замер.

— Ты все еще тут? — повторил Хем и встал, — не следует детям подслушивать взрослые…

— Дядечка! — пискнул Лен.

— Ах, ты! — фыркнул Хем, и схватил Елофа, пытаясь вырвать его из рук Лена. Но тут Лен заорал как резаный. Он защищал Елофа, как мог. Дядюшка замер, и злость с него будто схлынула.

— Хемель, ну, прости мальчишку, — сказала Яусина, заметив перемену. Лен вывернулся из его рук и бросился к двери. Он думал, что дядюшка озвереет пуще прежнего и понесется за ним ураганом, но Хем остался в гостиной. Лился следом только голос Яусины — ласковый, обнимающий и спокойный омут.

На бегу, прежде чем юркнуть в какую-нибудь знакомую нору, Лен ощупал Елофа. Лягушачья голова держалась на одном тонком лоскутке. Лен испугался. В ухе стреляло, но он не замечал, позабыв про норы, он несся в кухню к Керине, и ему казалось, что по рукам его струится кровь.

— Нет, нет, нет! — шептал он, скатываясь с лестницы, кубарем прямо в берлогу Керины. Уже слыша, как она ворочается в ней, загребая большими шершавыми руками всякую кухонную утварь, чувствуя запах мыльных пузырей — она принялась за мытье посуды, Лен ввалился в душную комнату — самое сердце Чаячьего гнезда и тут же получил мокрым полотенцем по лицу.

— Ух — ты, пресвятая Муриса, разобьешься, коль будешь бегать, не бережа головы, — заворчала Керина, предостерегающе грозя заскорузлой грубой рукой, совсем не похожей на сухую маленькую ладонь Яусины. Ее руки походили на корни дерев. Вся обернутая полотенцами и дымом и чадом и запахом перца и чеснока, Керина сейчас походила на сказочную кевральху. Но коварства в ней не было ни капли.

— Ты че ревешь? — спросила она, заметив его мокрые щеки.

— Мне бы иголку и нитку! — промямлил Лен, прижимая к груди Елофа.

— Че енто? Из-за куклы раскис? — Керина наклонилась к нему и погладила по голове тяжелой рукой. — Та уж не мокри, будет тебе нитка, — в голосе ее сквозила досада, будто он отвлек ее от важного дела.

Керину нельзя было назвать чистюлей, а, может, от старости, она уже не видела ни пыли, ни мусора, ни тараканов, ни пятен. И сейчас она открывала ящик за ящиком в поисках иголки и нитки, и все натыкалась не на то. То Лен слышал бряцанье банок, то крупы звенели под ее нетерпеливыми пальцами, или шелестели бумажки со специями.

Кряхтя и сопя, Керина рылась в запасах, и, наконец, нашла.

— Вот, у меня только такая, — она протянула ему самую большую иглу на свете, так он подумал.

— Мое уж зрение не так остро, как в молости, — продолжила свою речь Керина. Передник ее был вымазан сажей, волосы выбились из под косынки пыльными клоками, лицо покраснело от пара и жара печи, но сейчас Керина была самым чудесным существом на планете.

— Я уж продолжу, — она повернулась к мойке, застрекотала вода, и кухарка вновь завела песню.

Лен устроился на низенькой табуреточке, на которой обычно Керина сидела, когда чистила картошку. Он положил Елофа на колени и осмотрел рану. Где-то вытертый вельвет порвался по шву, но однажды — разошлась исхудавшая ткань. Лен ощупал вату и подумал, что и внутри Керины тоже должна быть вата — вон она какая толстая, бока выпирают.

И тут под его пальцы попало что-то странное, Лен склонился к Елофу и вытащил из него сложенную несколько раз записку.

— Где ты так его порвал-то? — Керина вдруг повернулась к нему и посмотрела искоса. Лен запихнул секрет в носок и пробормотал:

— Да, случайно, зацепил. — Лен не знал, верит ли она ему, да и не старался обмануть. Он даже немного хотел, чтобы она засомневалась.

— А, — коротко ответила Керина, и вновь принялась за дело. В Чаячьем гнезде часто разбивались чашки, рвались рукава, пятнались занавески и прожигались ковры — случайно, говорили все вокруг. Но Лен знал имя случайностям, имя — Хем.

Остальные пожимали плечами да отворачивались, глупые и равнодушные. А Лена эта тайна изводила.

Нитки путались, и стежки выходили кривыми и грубыми, игла кусалась. Когда он сделал последний взмах, завязал и откусил нить, Керина уже помыла посуду и взялась за метлу.

— Спасибо! — крикнул он и выбежал вон. Но тут же заглянул обратно.

— Керина, а как поймать призрак? — Лен едва не задохнулся, — На Мурисином острове ловили призраков?

— Ты чего городишь? — не поворачиваясь, спросила она.

В гостиной уже стихло — Хем и Яусина исчезли, словно их никогда и не было, исчезло и радио. Тетушка отчего-то опасалась, что Лен расколет его. Эта мысль преследовала ее повсюду и иногда мешала уснуть — Лен слышал по ночам ее шаги в коридоре. Она, бывало, подолгу стояла, подглядывая в замочную скважину, но никогда не входила.

Лен прошмыгнул мимо раскрытой двери, ожидая получить затрещину от дядюшки, который, наверняка, где-то подстерегал — уж слишком легко отпустил. Лен вспомнил про находку и вытащил ее из носка, проскакав на одной ноге до пианинной лестницы.

Он развернул пожелтевший листок и прочел — Лилуй Лиман. Имя, не трескучее «Трикс», и не задумчивое «Хем», лилось вязкой патокой. Язык увязал в нем, непослушный — чужой. Человек, названный Лилуйем не мог быть простаком. Он мог висеть в чьей-нибудь гостиной, обрамленный лепниной. Лилуй был самый хмурый портрет, ведь недаром его брови были такими косматыми — знай, только хмурься. Нет в них ни задора ни кокетства, одно недовольство.

Вспомнив о бровях, Лен опять подумал о дядюшке. И оглянулся — никого, уж, видно, Хем поджидает не здесь.

Сегодня Лилуй висел над камином. Краски его давно потемнели, но вряд ли когда-то генерал выглядел лучше. Полинявшие ордена и закопченный камзол сидели на нем ладно, и Лен не мог вообразить, чтобы он был одет как-то иначе.

Лилуй был круглым, но, несомненно, Лиманом. Холодный взгляд пронизывал Лена насквозь, хоть и был генерал всего лишь портретом. Губы он поджимал вежливо, но Лен мог живо представить, как из нутра его льется ругань. А руки хоть и не по-хемовски пухлые, но чувствуется в них мертвая хватка.

Лен придвинул стул и снял Лилуйа, едва не уронив — таким он был тяжелым. Портрет нахмурился сильнее обычного, но промолчал. Лен внимательно осмотрел его, будто разгадывая ребус. Лилуй опирался на витую колонну, а за его спиной висел гобелен с картой Примура. Лен прищурился, нашел Кевральскую. Яусина рассказывала, что первый гобелен вышила Ним, сестра Лимо Лимана, который и основал деревушку Чаячье Гнездо. Она разрослась, слилась с другой деревней — Паучьим Коконом и стала городом Примуром.

«Ее послушать, без Лиманов ничего на свете не случалось!» — думал Лен, скребя по портрету ногтем, надеясь, что краска осыпается, и откроется карта сокровищ.

Яусина говорила, что карты никогда не были точь-в-точь, как Примур. На гобеленах сестры гадали, где змейкой протянется улица, где прольется тенью парк, а где откроют новый магазин шляпок. Иногда их предсказания сбывались.

Лиманы завели много странных традиций. Глав семейства всегда изображали с книгой. Вот и Лилуй стоит, прикрыв рукой зеленый переплет. Но можно прочесть «Кевральские сказки». Лен никогда не читал их, но догадывался, что это не слишком подходящее чтиво для генерала.

Он вздохнул и посмотрел на Елофа, который между тем скучал у него подмышкой.

«Если кто-то глотает записки, то это неспроста» — подумал Лен.

Яусина не единожды упоминала пожар одна тысяча девятьсот тридцать шестого, в котором погиб гобелен Ним, она вспоминала Лилуйа, который сколотил хорошенькое состояние на пауках-ткачах. Но она никогда не рассказывала сказки. И зная ее тягу к утерянному и мертвому, Лен надеялся, что они все еще где-то в Чаячьем Гнезде.

Все в нем забурлило. Как всякий мальчишка, он уже не мог удержаться, ноги так и несли, но куда — он еще не знал. Лен повесил портрет обратно и кое-как задвинул стул. Он выскочил из гостиной и пролетел по первому этажу, увлекая за собой занавески и сухоцветья, заставив покачнуться вазы и ураганом взвиться пыль. У пианинной лестницы он вдруг остановился. Лена озарило — в библиотеке, где еще можно спрятать книгу?

Он припоминал, что пару раз забредал в читальный зал, и кажется, окна его выходили в сад. Лен лучше знал потайные туннели, нежели видимую часть Чаячьего гнезда. Книги он открывал редко — и все это были фантастические выдумки, которые стояли на полке в его комнате.

Лен скользнул на второй этаж и юркнул в маленькую резную дверь. Ключ от нее потеряли, но где-то между свистенем и ливелем, поэтому она не была заперта.

Он прищурился от пестроцветия, которое лилось из резных окон.

Чаячье Гнездо чудило. Никогда нельзя было знать наверняка, что ждет тебя за дверью, даже если ты и знал наверняка. Иногда Лену казалось, что дом — это только коридор и переплетение лестниц. Комнаты же — чьи-то воспоминания, осколки былых и будущих времен.

Окна открыты настежь еще с прошлого года — Керина совершенно забыла о них, и холод, дожди и снег испортили паркетный пол.

Уж точно это не воспоминание кухарки, и вот откуда тянуло сыростью весь мо, подумал Лен.

Но тут солнце зашло за облака и краски потускнели.

Лен чуть не задохнулся, будто внутри, как в сетке забилась рыба — библиотека обернулась покинутый городом. И сейчас Лен, отважный путешественник, первым нашел его. Сегодня сокровища будут его!

Или не сегодня, Лен тоскливо окинул полки — они все тянулись и тянулись — пыльные руины. Он ступил в лабиринт робко, ожидая, что на него посыплются проклятия, как это случалось в его фантастических книжках, но зря. Он касался корешков указательным пальцем.

Наверняка «Кевральские сказки» где-то там, куда мог дотянуться какой-нибудь генерал, рассуждал Лен. Он шел и шел вглубь библиотеки, оставляя за собой след — тонкую нить, которая могла бы вывести его назад. Лен еще никогда не слышал тишины гуще библиотечной. Он будто оглох — за окном смолкли птицы и вывески, Керина отдыхала — не пыхала огнем плита, Яусина плела свой врущий гобелен, Хем притаился где-то в другом времени.

Когда Лен уже решил, что оплошал, и искать в библиотеке бесполезно, он наткнулся на Сказки в отделе «Е». Их тоже, наверное, написал какой-нибудь Лиман. Другой Лиман, и Лен догадывался какой, читал их так часто, что название на корешке затерлось — Буква «К» пропала. Третий Лиман был слишком рассеян, и книга оказалась здесь.

Но оглядев книгу Лен обнаружил, что ее написал вовсе не Лиман, а какой-то Е. Киснир, может быть имеющий что-то общее с синдромом или библиотекой, еще Лен убедился, что книга совсем бесполезная — старая рукопись без карт и пометок. Он отчаялся уже в четвертый раз за день, а потом заглянул на полку.

— Ух, как темно! — Лен боялся, но все-таки сунул руку в густые сумерки. Там он нащупал холодный рычажок и нажал на него, тот со щелчком опустился и в стене задребезжало. Лен зажмурился от страха. Он был уверен, что этот скрип слышало не только Чаячье гнездо, но и весь Примур. Он открыл глаза и едва успел отскочить, полки подались вперед, а затем, разъехались — тайный ход открыл глубокую пасть. И Лен нырнул в нее, полный восторга. Внутри было темно, он тут же запнулся и кубарем полетел по наклонному коридору. Бух — как будто стена толкнула его, бам — и он проскочил поворот. Мгновение — и он уже распластался на холодном камне, мучительно соображая, исколотый и побитый. Камни за его спиной сомкнулись, и он оказался в темноте вместе с Елофом. Книжка выскочила из его рук еще в самом начале.

Лаз сужался, а лестница оказалась десятком кривых ступеней, таких же и обкрошенных, как зубы Хема. Темнота здесь сгущалась, и Лену показалось, что он в ней растворился. Он полз осторожно. Лен не боялся ободрать коленей и локтей, с ним такое случалось. Он не хотел спугнуть удачу.

Впереди забрезжил тусклый свет, а лаз стал еще уже. Сердце Лена застучало быстрее, наполняя его весельем и легкостью. Он юркой ящеркой скользил все глубже и глубже. В конце его ждало ночное небо, похожее на плащ Мурисы — звезды сверкали на нем, собирая отблески. Лен пополз на них, как на маяки, и только коснувшись понял, что это не небо, а решетка. Сквозь резной узор он увидел комнату наполненную сокровищами, как сказала бы тетушка Яусина — хламом.

Лен дернул решетку, и она вывалилась наружу. Он кое-как выполз, весь увитый паутиной. Свет падал из оконца и выхватывал из теней и пыли разбитое зеркало, рассыпающее по комнате отблески, но сумерек не рассеивающее. Пахло старым тряпьем и сыростью. В углах скопилась пыль, и плесень черно-зелеными пятнами расплывалась по стенам, рисуя причудливые силуэты. Лен заметил пару бочек со штемпелем Примура и несколько портретов, люди на которых, все — Лиманы, из-за грибка, объевшего лица и платья, напоминали мертвецов, каких выплевывает море.

И что бы Лен не вертел в руках — и веер, который едва не рассыпался в пыль, или футляр от скрипки, пустой и царапанный, или выцветший камзол с оборванной позолоченной тесьмой — все они хранили печать семьи Лиман — букву «Л», похожую на лодку, в которой лежит то ли камень, то ли жемчужина.

Это были сокровища — сундуки, полные писем, корсеты — панцири, и банки, в которых мешалось что-то чудовищное. Лен непременно нашел бы им занятие, но кроме того это была история Лиманов — страшная сказка, которая догнивала на чердаке, и любой из них хотел бы, чтобы там она и истлела.

Стрекотало по трубам. И силуэты танцевали. Тени мелькали.

Лен разглядывал их, пока не наткнулся на дверь в полу. Он потянул за тяжелое кольцо, но было заперто. Лен разочаровано вздохнул — это совсем не походило на приключение.

Он еще раз обошел комнату и остановился у гобелена. Меткая рука ухватила берега острова Святой Мурисы и Примура, она сковала течения и остановила ветра — время на гобелене замерло. Здесь город уже разросся — Лен нашел Кевральскую. Его палец скользнул по ней и застрял в прожженной дырке. Яусина никогда не рассказывала об этом чудном гобелене, потому что его испортили. «Паучий кокон» — прочел Лен надпись над дыркой — которая была крупнее и ярче остальных, будто была центром Примура. «Не даром он прожжен» — решил Лен и сунул палец глубже. Кто-то за гобеленом вскликнул.

Лен подскочил и едва сдержал крик. Он вспомнил бродягу из сада, его жуткое: «Хочешь, я покажу тебе фокус?» — зазвенело в мыслях Лена — тревожно и холодно. Он нащупал кочергу, отдернул ткань и замер.

Он увидел призрак. На светлой стене расплылось пятно плесени, похожее на человеческую тень. Лен глянул под ноги, но его оставалась при нем. Кто-то потерял тень, — удивленно подумал он и вдруг понял, что она указывает куда-то в угол на скомканные тряпки.

Он порылся в желтых простынях и нашел узорчатую сумку, которую открыл, как будто раскрылся лягушачий рот, — и на Лена глянули две красные маски. Лену показалось, что они сейчас вылетят из сумки и заклюют его, но они не шелохнулись. Он вытащил их, и оголилась странная машина. Она походила на радио. Хвостом за ней тянулись обугленные провода, крошево и месиво, почерневшее вываливалось из ее брюха. Машина была мертва. И сколько бы Лен не крутил рычажки, она не издала ни звука.

Он просунул руку глубоко в ее нутро и нащупал что-то гладкое, потянул, и оно со щелчком поддалось. Это была обугленная пульсовая колба.

— Ленниз Цванг, — прочитал Лен.

И только произнес, как услышал скрип. Внутри у него все перевернулось. Внизу кто-то полз по ступеням. Кто-то приближался.

Стараясь не шуметь, Лен вернул колбу и маски в сумку и задернул ее тряпьем. Он огляделся — не оставил ли где следов, но в комнате царил такой беспорядок, что вряд ли их кто-то мог заметить. Он нырнул под гобелен, и прильнул к дырке в «Паучьем Коконе». Скрипнули засовы, дверца открылась, и показался Хем. Кряхтя, он поднялся по лестнице и ступил на пол.

Лен дышал тихо, боясь, что дядюшка заметит. Ноги его подгибались, а шея и ладони потели.

Хем огляделся и громко чихнул.

— Мокрота, — с досадой произнес он и пошел к гобелену. Лен отскочил от полотна, ожидая, что Хем вцепится в него и выволочет на свет, но этого не случилось. Послышалось бормотание и возня. Когда Лен вновь припал к дыре, Хем рылся в узорчатой сумке.

— Чертова бряцалка! — сказал дядюшка и нацепил на лицо одну из масок. Засвистело пронзительно, Лен поморщился, но уши не заткнул, он боялся шевельнуться — Хем был слишком близко.

Или не Хем. Стоило дядюшке надеть Брата, и все человеческое исчезло, а человеческого в нем и так было мало.

Он что-то бормотал, шурша оборванными проводами.

— Чертов мальчишка… — до Лена доносились лишь клочки, — ты будешь и после смерти меня донимать? … ты… ты… высунулся?.. мертвый… — чудище шептало и свистело.

Все внутри Лена сжалось от страха. Он пытался унять сердце, но оно колотилось, как сумасшедшее.

Потом чудище сунуло руку в машину и вытянуло колбу.

— Испорчено, все испорчено… ублюдок… — прошелестело из-под маски и пронзительно взвизгнуло.

Лен вздрогнул, и сердце его перестало биться, когда он заметил, что маска смотрит на него пустыми глазницами.

Но наваждение тут же исчезло — Хем оглядел чердак. Он убрал сумку обратно в тряпье и отряхнул брюки. Ленниз Цванг скользнул в нагрудный карман, Хем подобрал с пола второго Брата и потянул за кольцо.

Лен молил, чтобы это все скорее закончилось, он обещал, что больше никогда-никогда не полезет на чердак, но Хем затворил люк, щелкнул ключ, и все обещания вылетели у него из головы.

Лен немного выждал, опасаясь, что дядюшка вернется. Скрип и свист смолкли, он выскользнул из-за гобелена и припал к замочной скважине.

Там было темно, ни всполоха ни просвета. Лен вздохнул и отпрянул от замка. Он пригляделся, протер ржавую замочную скважину и увидел одну-единственную букву, букву «Л». Лодку. Лен вспомнил про связку ключей, которой бренчала Керина. Если он найдет ключ с такой же пометкой, дверь откроется.