Вторая глава

Прошлое запуталось тугим узлом.

Нить лопнула, и Яуса кольнула палец иглой. Гобелен сморщился, будто передразнивая тетушку.

— Чтоб меня Ливель унес! — сказала она, — Не муслин, а пакля!

На гобелене полумесяцем, глядя в бездонную пасть морскую, лежал Примур. Совсем не такой, как в тайном окне.

Яусина вышивала, будто сказку рассказывала. Плела и распускала — у сказки этой не было конца, но было начало.

Чаячье Гнездо поднялось из глубин, бурлящих и стылых, прежде Примура, долго после волны носили ил и пески, осколки раковин и обломки кораблей, сочиняя город, намывая берега.

Всегда здесь жил Хем — чудище, в стародавние времена жрущее лодки, сейчас старик, похожий на мурену. И Яуса — русалка, почти уже морская пена, и Керина — течение, какое ворочает и мелет без конца.

Порой Лен бродил по Гнезду потерянный — искал свое начало, но дом молчал, холодный и чужой. Полный наказаний.

Хем бил часто, Яусина — изредка. Лен не злился. Он чуял перемены, отливы и приливы, будто был рыбаком, а Хем и Яуса — морем. Но порой горизонт темнел внезапно.

— Ремень скучает, — говорил дядюшка, или:

— Грустишь? — и глядел сквозь пелену, будто вдруг опьянев.

Яусу Лен не боялся. Не то, что Хема.

Иногда он запирал Лена в подвале.

— Много в тебе жизни, малец? — спрашивал, толкая на лесницу. Самую длинную лестницу на свете — думал Лен, но он видел слишком мало, чтобы знать наверняка.

— Подумай-ка! — бросал Хем напоследок, или:

— Молчи!

Там качались лампы, крутя вихрями тусклый свет. Сквозняк мел пыль, сифонил из-под тяжелой двери. Страх разливался по жилам холодной болотной жижей. Когда старик-дворник подстерег его в саду, у Лена свело живот, и сердце замерло камнем, но то было лишь эхо страха, который поджидал его в подвале.

Кто-то был там, в глубине.

Огни мигали. Лен слушал.

И каждый раз — он слышал. Все ярче и ярче в нем вспыхивали воспоминания. День Свистославения приближался. Тот день, когда Лена впервые заперли в подвале.

Он прокрался в кабинет Хема. И снял со стены знаменитый фукен.

Фукен что-то шептал, а Лен не мог разобрать.

«Пульсолов…Пулеглот…» — шуршало.

Лен поднес дуло к уху, и заговорило яснее: «Пуле…пулеплюй…»

Потом он увидел Хема, застывшего в дверях.

— Лимо… — выдохнул тот и бросился к нему, сбив со стола антикварную вазу, набитую окурками. Он выхватил фукен, и оглушительно ухнуло. Лен не нажимал на курок.

Хем отвесил подзатыльник, а потом потемнел лицом — словно что-то выворачивало его наизнанку — глаза остекленели, чернота разлилась по ним, похожая на деготь, изо рта посыпались грязные слова, «мерзословья», вперемешку с пеной.

Яусина запрещала их повторять. Говорила, язык заиндевеет, а потом рассыплется.

Хем схватил за ворот и поволок, рыча и исходя злобой. Был Свистославень, и дядюшка крепко выпил.

Он протащил Лена по лестнице. Тогда-то Лен и узнал, какая она длинная, и какая злая — не ступени, а клыки.

— Сгною! — пообещал дядюшка, скрипя зубами. Свет остался далеко. Лен молчал, вцепившись в ворот и пытаясь расстегнуть верхнюю пуговицу — рубашка душила, хищно впиваясь в горло. Черно-белое мелькало под ногами. Хем танул его куда-то в глубину подвала. Пахло скверно — прелым и кислым.

— Это не я, не я! — крикнул Лен.

— А кто же? — спросил Хем.

— Оно само! — выпалил Лен. А дядюшка уже не слушал. Он отпер одну дверь, другую, и стало совсем темно. Вспыхнули тусклые зеленоватые лампы, и Хем швырнул его в сумрак.

Со скрежетом провернулся ключ, и Лен остался один. Он поправил рубашку и пересчитал пуговицы — одной не хватало. Еще от Яусины влетит.

В прошлом водовороте умер Утуш Кловец, и последняя пуговичная мастерская на Примуре закрылась. Пуговицы, особенно старого образца — сороковые, как называла их Яуса, теперь стоили втридорога. Будто уже не пуговицы пришивали на рубашки, а монеты. Лен еще помнил разменные вечера, на которых пропадала тетушка; они, усталые от скуки примурские дамы, играли аукционы, составляли коллекции и менялись редкостями. Однажды и леновы пуговицы — костяные лепестки, Яусина принесла с одного из разменных вечеров. Они висели в рамке у лестницы, но умер кузнечных дел мастер, и разменные вечера вышли из моды.

Погоревав над потерей, Лен гляделся.

Паутина свисала с потолка серой паклей. Ржавые трубы переплетались, будто корни. Чаячье Гнездо крепко и глубоко вросло в землю.

«Пещера,» — подумал он.

Свет, поначалу ровный, начал затухать, помигивая. Последним, что увидел Лен прежде, чем лампы погасли, была дверь — обитая металлом, с мутным окошечком, слишком высоко, чтобы он дотянулся.

Пахло плесенью, тянуло холодом и сыростью.

Дверь была заперта, Лен знал, но взялся за ручку и подергал — вдруг показалось? Оставалась та, другая, с окошечком. Он обернулся и встретил темноту, незнакомую до сих пор, какую не найти ни в ночи, ни под кроватью — слепую.

— Дядюшка! — крикнул Лен, удивляясь, как глухо звучит его голос. Только сорвался с губ и тут же смолк. Потом Лен услышал. Кто-то цокал по металлу. Кто-то скребся, будто просил впустить.

— Дядюшка! Вернитесь! Дядюшка! — Лен и не думал плакать, но слезы ручьем потекли по щекам. Лен жутко испугался — он испугался, что Хем не вернется.

Холод пробрался под рубашку, и пальцы онемели. Стены сдавили, не давая вдохнуть полной грудью. Но страшнее всего было то, что Лен не слышал вывесок.

Он уже не кричал. Он глядел в темноту, надеясь, что она не шелохнется.

Лен не знал, сколько утекло времени — минуты все тянулись и тянулись — превращались в часы, часы стали днями, а дни — неделями. Прошли века.

Онемели руки и ноги. Лен ждал — скоро холод обнимет его целиком. Еще немного и он сможет повторять «мерзословия» не боясь за язык.

Лен стер слезы и провалился в небытие.

Его разбудили легкие прикосновения. Кто-то обнимал Лена нежными белыми руками и обещал, что спрячет в подоле и унесет далеко-далеко.

Он бы хотел убежать, но в нем было слишком много жизни. И он открыл глаза.

После еще много ночей Лен просыпался весь в поту, вспоминая комнатку глубоко под Чаячьим Гнездом.

Шорох был повсюду — щекотал за пазухой, лез в глаза и рот, копошился в волосах. Лен заорал, вскочил и принялся скидывать с себя чьи-то руки. А они все тянулись к нему и обещали, что унесут далеко-далеко.

Спросонья он не разобрал — то были пауки-ткачи. Почти прозрачные создания с цепкими лапками, живущие повсюду в темноте и стылости. Едва ли не в каждом примурском сердце.

Он раздавил одного каблуком, и тут-то и понял, что это вовсе не руки.

Пауки.

Лен остановился, запыхавшийся, с сердцем, которое грозило разорваться. Отдышался, устало смахивая с плечей пауков. Потом хихикнул, удивляясь, какой он дурак, и подумал, что пауки-то и шуршали за дверью, но тут же услышал тоскливое:

— Лен, Лен!

Лен уже тогда знал, что отличается от Хема и Яусины. Вещи говорили с ним на своем странном языке. Картавя и заикаясь с ним говорил остров. Но то, что он слышал тогда, не было дуновением сквозняка или трелью капель. Это звучал голос.

Лен остолбенел от страха, позволяя паукам ползать, где вздумается. Пораженный, парализованный, не в силах кричать.

— Лен, я унесу тебя, — пообещал некто.

— Мальчишка! Мальчишка! — голос захрипел. По двери поскребло.

— Я здесь! Я все еще здесь! — пропело с нотками отчаянья. И в следующую минуту раздался горький плач, какой могут издавать только дети.

— Чей ты? — Он услышал громкий шепот, и вопрос этот разлетелся эхом. — Ты не Лиман… не Лиман. Выпусти меня!

Звуки — скрежетания, смех и всхлипы, бой и стук сплелись и зашумели.

— Убей его! — выкрикнул кто-то звонко. — Убей дядюшку! Убей Хема! — а потом засмеялся, но безрадостно.

— Возьми фукен! Возьми и выстрели! Фукен! — Голос клекотал.

Позже Лен много ночей просыпался в поту, крича. Мучила его не память о голосе, а мысль о том, что он мог открыть ту дверь.

Однажды ближе к утру, он проснулся в объятиях Керины.

— Чой тако? — спросила она, вытаскивая из одеял.

— Страхи снятся? — догадалась. Лен шмыгнул носом и кивнул, зареванный и уставший. Керина подхватила его и унесла на кухню, там умыла и напоила медовой водой.

— Вот те нить. — Она дала Лену кусок бечевки. — Меня тому бабка научила, — тихо сказала Керина, склоняясь. Он смотрел удивленный — гора, раньше гремевшая, заговорила шепотом.

— Как проснешься в испуге, возьми да сделай узел — узел, что замок, закроет, — продолжила Керина, — Раз завяжешь, дважды, трижды — страхи и отступят.

Лен послушался. Раз завязал, другой и третий, веревка кончилась, он принялся вязать узлы мысленно — и медленно, но кошмар отпустил.

С тех пор это стало привычкой. И Лен сплел немало сетей.

После, когда спросили, из чего он вырос, прошлое натянулось струной, и узлы с треском лопнули.

Он вспомнил Чаячье Гнездо и рассмеялся.

Он вспомнил врущие гобелены Яусы, и Яусу, которую, и правда, в конце концов, унес Ливель — покровитель всех пропавших без вести.

Он вспомнил ту ночь, когда впервые вышел из Чаячьего Гнезда, и к нему потянулись мертвецы семьи Лиман, а потом — незнакомцы.

«Стреляй!» — подумал Лен тогда, и фукен прогремел оглушительно.

Мертвецы или незнакомцы, которых Лен принял за Лиманов, отступили.

— Фер Хемель! Вы очумели? — спросил кто-то хрипло. — Какого Кевраля!

— Кевраля-враля-ля! — повторило эхо. Ветер пронесся по улице, заскрипели лениво вывески.

— Не подходите! — крикнул Хем, заслоняя Лена от толпы.

— Это же ребенок! — зашептались. Глаза лихорадочно блеснули в сумраке, и незнакомцы снова потянулись к ним — Хему, Лену и дворнику.

— Стойте! — крикнул дядюшка, — Ни шага! — он направил фукен на толпу.

— Зовите Цапека! Лиман сошел с ума! — сквозь толпу пробилась тучная дама в ночнушке.

— Я ему уже позвонил, еще из дома, — сказал похожий на Лилуйа.

— Это мой мальчик! — крикнул Хем и глянул на Лена так, что стало ясно — запрет в подвале.

— Ладно-ладно, — худой и очень высокий человек выступил вперед, — Мы все тут немного взволнованы, фер Хемель, но не надо направлять на нас оружие. — Лен узнал его по голосу, то был Керус Крумар.

— Он мертвый! — заверещала дама, тыча в дворника, — Мертвый!

Вдали завыла сирена. Люди заозирались растерянно. Дядюшка, ухватив Лена за плечо, попятился к дому.

— Куда это вы, фер Лиман? — спросила тучная дама, и остальные опять надвинулись темной грядой. Хем поднял фукен.

— Пусть идет, пусть, это же остров, — сказал Крумар, а Хем уже отступил к забору, и от забора, подхватив Лена на руки — припустил по саду.

Дядюшка запер парадную и крикнул:

— Яуса! Яусина! Яуса! — протяжно. Но та не отозвалась. Из кухни, слепо щурясь, выглянула Керина.

— Фер… фер Хем? — произнесла она, зябко кутаясь в вязаную шаль.

— Они там! Они… уже здесь! — задыхаясь, сказал дядюшка. Лен отступил, надеясь улизнуть — вернуться к тайному окну и увидеть… увидеть, что улица полна незнакомых мертвецов, будто море — гремучее, буйное, жгуче-черное — утопило Примур, вот-вот повалит забор и хлынет в Чаячье Гнездо.

Но Керина ухватила за плечо и спросила:

— Кровит? — Чиркая спичкой, запаляя фитиль свечи.

— Он… он укусил меня, — рассеяно ответил Лен.

— Причистый Мо! — ахнула Керина. — Кто?

— Дворник.

— Тише! Тише! — Хем ухом припал к двери.

— Кто стрелял? — По пианинной леснице спустилась наконец-то Яуса, умытая и блеклая, в мятом халате, она была призраком самой себя, напуганным и пугающим. Дядюшка оглянулся и горячо прошептал:

— Они видели Лена! Теперь они знают! Они знают!

— Ну-ну, — Яуса забирает фукен из его слабых рук, — Я все улажу.

— Они убьют меня, они убьют нас… — говорит Хем упрямо. — Надо бежать, надо бежать сегодня!

— Все сладится, как раньше, — ласково отвечает Яуса.

— Пойдем-ка, малец, — зовет Керина.

— Да, да. — Слышит Лен, уходя.

В кухне они долго сидят при свече. Пахнет горчанкой, и пар мутной струйкой бежит из чайника. Тихо. Лен глядит в окно, ждет мертвецов — но их не видно.

Керина крошит колосья, бормочет глухо, смачно плюется на пол.

— Мало детей нынче, мало, — вдруг говорит она. — Опустел Примур.

Льет кипяток в деревянную чашку.

— Неспроста тебя на улицу не пущают, — продолжает, мешая отвар.

— Неспроста? — удивляется Лен. Керина отворачивается и молчит, но недолго. Произносит глухо:

— Из-за Трехногого Вора.

— Какого? — переспрашивает Лен.

— Сколько у того дворника ног? — говорит Керина, будто не слыша.

— Две…вроде — две, — он вспоминает.

— Трехногий Вор-то, уводит детей, и они… которые сгинут навеки, какие воротятся, редкие, да — пустые… — Она макает марлю в отвар, зачерпывает вязкой зелени.

— Дай-ка… подержи. — Керина прижимает тряпицу к укусу. Щиплет и льется за ворот. Слышно — поднялся ветер, дует в печные трубы, гнет звенящие прутья.

— У нас-то, было, с деревни ушла дитка, — сказала Керина, — со старшим братцем, улизнули ягоду кушать, а восвояси вернулся только мальчонка. Мне тогда шел седьмой водоворот, а ему — девятый. Молчал да трясся, водил глазищами… дикими. Она оборачивается и смотрит в окно.

— То старинна сказка, — Керина почесала затылок, будто закрутила пружину музыкальной шкатулки, и продолжила:

— Малец молчал-молчал, да после, как верещал-то! Увел сестру евону незнакомец — старичок, показать, где щедрая полянка. Малец их потерял, вродь шел следом, а — хвать — и нету. Он тогда следы-то и приметил, у болотца на краю, да поздно, будто кабаново копыто, воронья лапа и ступня человечья. Говорят, следы те оставляет Трехногий Вор, оттого его так и кличут. Жрет он детей, черепа изнутри выскребает крюком… — Керина помахала рукой и замолкла, но лишь на миг, — … найдут иногда только белые косточки, коли река их вымоет. А порой кто воротится, — она вздохнула. — Прошло Трескание и сестрица из леса вышла. — Керина говорила тяжело, почти по слогам. — Она и не она, живая вроде, а вроде — мертвая, молчит, глаза черные — слепые. — Керина запнулась, поглядела в коридор, прислушалась, но не умолкла, — Моя бабка, Соина, была знахаркой, к ней-то пропажу и привели, — кухарка поменяла марлю, — А я подслушала, и до сих пор бабкины слова внутрях горят, будто от тлеющей головешки откусила. Она сказала — «камни заместо глаз». Ты подумай, камни заместо глаз! — Керина не смотрела на Лена, — Уж тут-то бабка ничего поделать не могла. Прошел ям-яс, душный, однажды, гляжу — ведет брат потерю к околице, я — шасть — за ними. Долго идут, уже лес, и гуще, мягче мох, темней. А потом достает он топор и бьет. Помню — бегу, спотыкаюсь, реву на соиных коленях, и шумят селяне, — Керина вздохнула, — Их искали, но — напрасно, сгинули, не вернулись ни через Трескание, ни после.

Лен молчал. «Камни заместо глаз» — крутилось на языке. Он вдруг догадался — дворника когда-то, еще мальчишкой, украл Трехногий Вор. Украл и выскреб дочиста.

— Слыхала, подох он на импульсном стуле, только был он человек — никаких копыт или лап, моложе меня на десяток-другой водоворотов, — сказала Керина.

— А как его поймали? — спросил Лен.

— Помнится, сестра пропавшего мальчишки опознала, — Керина нахмурилась, — Он ее едва не прикончил, стрелял, но промахнулся. А мальчонку так и не нашли, ни живого, ни мертвого. И… думается мне, казнили невиновного.

— Трехногий Вор все еще на свободе? — спросил Лен.

— Их нынче развелось… — Керина махнула рукой и отвернулась. — Пустое… чой-то в горле першит, — шепнула в чашку и боком, неловко, скрылась в кладовке. Лен остался один в привычной тишине Гнезда, тонкой паутине, в которой мухами бьются робко шуршания, стуки и скрипы. Укус уже не тревожил. Тревожили странные мысли. Мысли о дворнике.

«Вор съел его, — Лен вытащил фальшивый глаз. — После… как песчинка превращается в жемчужину, так и камень стал...»

Лен услышал несмелое — цок-цок-цок, и за окном мелькнула тень. Он поглядел в сад и заорал.

«Мертвецы!» — кольнуло. Лен слетел на пол и забился под стол, кое-как наконец умолкнув, но чувствуя, как крик рвется наружу наливая глотку кровью.

— Чо тако? Кто? — залепетала Керина. — Лен? Ах-ты, Мо!

Она подошла к двери и открыла ее.

— Фер Кико Флемоорь, фер Цапек… — протянула она.

— Простите, ворота были открыты, мы стучали в парадную, но никто не отозвался, — сказал кто-то, шагнув в Чаячье Гнездо. Лен увидел блестящие туфли, и острые носы их тут же уставились на него.

— Вас двое? — спросила Керина.

— Да, да, — тихо ответил некто в морщинистых ботинках, нетерпеливо мнущийся на пороге.

— Что произошло? — спросила Керина.

— Заявляют, что фер Хем убил дворника, — ответили ей.

— Я позову хозяина… — сказала Керина, а Лен уже слышал знакомые шаги.

— Где мальчишка? — спросил дядюшка, задыхаясь. После заметил незванных гостей, прокашлялся и произнес:

— Какого Кевраля?

— Отдайте фукен, и, боюсь, вам придется пройти со мной…

— Керина! — В кухню влетела Яуса.

— И что же, вы скрутите меня, как какого-нибудь… — Хем задохнулся.

— Я надеюсь, обойдемся.

— Где Лен? — спросила тетушка.

— Вот! — Керинина рука крепко ухватила за ворот и выволокла на свет.

Наконец, Лен увидел фера Опасные Носы и фера Усталые Подметки целиком. Один, который позже оказался Флемоорем, был пугающе костляв. После Лен вспомнит единственное, что было в Кико замечательно — его гротескную сильную челюсть. Она жевала без перерыва, мелькая золотым клыком. Жевала сонную смолу — дурь, от которой в голове мутнело и хотелось смеятся, а изо рта тянуло илом. Другой, Цапек, походил на моржа — толстый и лысый с жесткими усами под коротким носом. На его плече висел значок — он был полицейский.

— Ну, и ночка! — вздохнув, произнесла Яуса.

— Так его зовут Лен? — спросил Кико, и толстый черный саквояж прыгнул на стол, раскрыв глубокую пасть, и из нее к Лену сейчас же хищно потянулись иглы, жгуты и ножи.

— Откуда у вас мальчишка? — спросил Цапек.

— Это наш мальчик, — глухо сказала Яуса. — У нас есть все бумаги.

— Садите его на стул, — будто и не слыша никого, произнес Флемоорь. — А чем тут пахнет?

— Горчанкой, — ответила Керина, и Лен оказался перед доктором.

— Что за гадость? — буркнул Кико, осматривая укус, промокая его влажной салфеткой.

— У нас есть бумаги из Нелбурга, — повторила тетушка, бледнея, синея и покрываясь пятнами.

— Я извиняюсь, но мне нужно на них взглянуть, — ответил Цапек.

— Неужто вы думаете, мы его украли? — произнес Хем, хмуря кустистые брови.

— Позвольте, — полицейский достал блокнотик и уткнулся в него. — Это моя работа. Если где-то появился мальчик, значит, где-то он исчез, — проговорил Цапек. — Мне нужно увидеть ваши бумаги.

— Сейчас… — Яуса поглядела на Хема с опаской, — …я их поищу. Они должны быть в кабинете. — Она исчезла в коридоре.

Цапек хмыкнул.

— Вдова Скрафур говорит, что вы стреляли по людям, — строго сказал Цапек.

— Нет, конечно, нет, — заверил Хем, а потом добавил неуверенно, — то есть, я застрелил того бродягу…

— Дворника, — поправил Цапек.

— Да, он напал на Лена, я испугался… — сказал Хем.

— Был еще один выстрел по толпе, — напомнил Цапек.

— Это винтажный фукен, он иногда стреляет сам, — ответил дядюшка.

«Сам-сам!» — припомнил Лен.

— Вы направили его на толпу и угрожали выстрелить, — сказал Цапек.

— Я испугался, вы же понимаете… ребенок… — невнятно пролепетал Хем.

— Так вы ввезли мальчишку тайно? — продолжал наседать полицейский, хоть на лице его читалась только скука и ничего больше. Будто подобное случается с ним каждую ночь.

— Да, мы не хотели привлекать внимание, — ответил Хем. Вернулась Яуса.

— Бумаги куда-то делись, — сказала она, изображая растерянность.

— Тогда мальчик поедет с нами, — ответил Цапек, но Яуса вцепилась в его рукав и затараторила:

— Пожалейте ребенка, он сегодня страху натерпелся — не каждый взрослый выдержит, неужто не жалко, его еще по допросным тоскать? Мы же Лиманы, разве не заслуживаем хоть капельку уважения? — У нее заслезились глаза.

— Только потому что вы Лиманы, мы с вами тут деликатничаем, а фер Хемель еще не в наручниках, — заверил Цапек и стряхнул Яусину с плеча.

— Я привезу бумаги утром… — продолжила тетушка. — Сейчас я просто немного не в себе.

— Ну…ладно… — Фер Усталые Подметки закрыл блокнот, — Хем, собирайтесь, — нам нужно идти.

— А надолго? — спросила Яусина.

— Не думаю, — сказал Кико, роясь в саквояже. — Этот ваш дворник — не совсем обычный дворник, и не совсем человек.

— Это еще не точно, — заметил Цапек.

— Это как? — удивилась Керина.

— Феру Хемелю повезло, чего не скажешь о Лене, — доктор выдержал пугающую паузу, — Скорее всего, у дворника синдром Киснира, а значит — застрелить его — это как застрелить бешеную собаку.

Керина и Яуса заохали наперебой.

— Что это такое — синдром Киснира? — хрипло спросил Лен.

— Болезнь, — Флемоорь и вытащил из сумки помятый белый тюбик, — И очень неприятная. — Он откупорил его, выдавил серой слизи на повязку и приложил ее к ране.

— Так Лен заражен? — сказал Хем, побледнев. — Доктор, он болен?

— Кто знает? — Кико отстранился, и закрыл саквояж, — Но я не слышал, чтобы Кисниром страдал ребенок, то ли для детей он не опасен, то ли симптомы проявляются много позже.

— А что мы заметим прежде всего? — спросил Хем.

— Науке известны только запущенные случаи, когда болезнь была уже на той стадии, которая меняла человека до неузнаваемости, почти все они были бродягами, пожалуй, все, кроме одного, — «одного» он произнес чуть ли не по слогам.

— Это был Из Мур, которого прозвали Трехногим Вором и казнили на импульсном стуле… водоворотов пятнадцать назад, а после он вернулся, — сказал Флемоорь. Керина охнула и оперлась на стену, еле держась на ногах.

— Его потом привезли к моему отцу, для исследований. Говорили, что до казни он был обыкновенным, хотя, если вспомнить, почему он оказался на импульсном стуле… — доктор покачал головой, — Из Мур вскоре умер, а отец… впрочем, это неважно. — Кико взял саквояж. — Так что, возможно, — он поглядел на Лена пронзительно, — первым симптомом станет то, что Лен попытается сбежать из Чаечьего Гнезда.

Керина тяжело вздохнула.

— Так вы готовы, фер Лиман? — нетерпеливо спросил Цапек, видно — утомленный рассказом доктора.

— А когда я получу назад свой фукен? — спросил дядюшка, — Это семейная реликвия.

— Как только все выяснится, — Цапек спрятал блокнотик в карман, — Пойдемте?

— Я провожу вас до ворот, — прогудела Керина, участливо приоткрывая дверь.

— Много же вы шума наделали, — улыбаясь, произнес Флемоорь, — И я не про выстрел. — Он протиснулся к двери мимо Керины, кивнув Яусе.

— Ждите завтра Свароя, — предупредил доктор и вышел в темноту сада. — Если только Сварой не прокрадется в Чаячье Гнездо уже сейчас.

Цапек вышел молча.

— Какого Кевраля, тебе не спалось? — Яуса тут же набросилась на Лена, — Тебя теперь запирать, что ли? — она больно ущипнула за нос.

Лен вдруг обнаружил, что вышел из дома босяком, и тут же — что «Люмис» все еще лежит где-то в саду.

— Ну, ничего, знаю я одно место, — зло пропела тетушка и потащила Лена в подвал. Он не упирался.