Глава 4. Заклятье на крови

Рассвет окрасил небо золотом и сиренево-розовым, брызнул на крыши домов светом первых лучей солнца. Солнце поднимается везде одинаково. Только Саша не могла согласиться с этим. На юге всё не так, как дома. Солнце азартнее, яростнее, злее. Не так отчаянно, конечно, как где-то в тропиках, но… в тропиках она никогда не была, а в Херсоне — часто.

Сидеть на крыше — развлечение для детей и подростков, только находившемуся рядом с ней так не казалось. Рудольф Валерьевич Железный не считал, что пора бы стать взрослым. Утреннее солнце вызолотило его русые волосы с проседью, напитало смуглую кожу тягучей бронзой. Застёжки на клетчатом костюме горели жёлтым огнём, оправа узеньких очков не уступала им.

Он сидел рядом с Сашей, почти прижимаясь к её боку, — места для посиделок было не так уж и много. Рудольф пил чай с ванилью, курил тёмно-коричневую сигарету, выпуская сладковатый и тяжёлый дым. От этих запахов голова Саши шла кругом, однако сделать замечание не возникало даже мысли. Провидец же… Что с них взять? Можно сказать, другой вид. Все, как один, помешаны на сладком, словно дар провидения иначе не работает.

Рудольф повернул к ней голову, в ореховых глазах застыла задумчивость. Паутинки морщин на лбу и у губ почему-то придавали ему странное сходство с грустным клоуном. Клоуном, что видит будущее, и хотел бы посмеяться, но, увы — не с чего.

Он сбил пепел вниз, рядом захлопали крыльями голуби, мирно пристроившиеся на плечах каменных детишек.

Саша невольно бросила на них взгляд: и на голубей, и на детей. Сразу, когда смотришь снизу, кажется, что это здорово! На крыше здания сидят малыши и глядят на проносящиеся мимо машины и автобусы. Молодец, архитектор, такое украшение придумал! Но вот вблизи… здесь было совсем не так. Казалось, ещё мгновение — и детишки повернут каменные головы, цепко посмотрят своими неподвижными глазами. От этого по коже шёл мороз. Больно уж напоминало взгляд Городового.

— Орыська, ты же понимаешь, что я тебе больше не могу сказать? — произнёс Рудольф, выпуская струю сладковатого дыма.

Он, пожалуй, был единственным, кто мог называть её настоящим именем и не рисковал схлопотать за это в лоб. Из его уст оно звучало как-то… правильно, что ли. Совершенно не раздражало. Однако упёртость провидца Саше не нравилась.

— Нет, можешь, — упрямо заявила она, — лицензию не отберут точно.

Рудольф хмыкнул и прищурился, отпил горячего чая:

— Да уж. В этом есть… немножко истины.

Снова повисла тишина. Плохо быть провидцем. Каждый пытается вытянуть твои тайны. И плевать, что эти тайны совсем не твои, а того, бескрайнего и бездонного моря людей, которое никогда не высохнет. Об этом Рудольф говорил давным-давно, но Саше почему-то метафора запала в память.

— Заклятье на крови — штука вредная. И тут — ближе некуда. Пошевели мозгами, распрекрасная моя злыдня, кто у вас обладает такой силушкой?

Саша шевелила. Всю ночь, едва только выложила Рудольфу суть проблемы. Но пока ничего особо толкового в голову не приходило. Она, конечно, далеко не сильнейшая злыдня в университете, но все же нужно неплохо попыхтеть, чтобы швырнуть на неё заклятье.

Рудольф допил чай, подбросил чашку в воздух; та дзынькнула и превратилась в облако перламутрово-сиреневого дымка.

Его тяга к эффектам многих раздражала, однако Саша ещё с детства помнила, что смотрела на дядю Рудика, как на доброго, пусть и чудаковатого волшебника.

— Вот не можешь, чтоб просто, — всё же проворчала она.

Рудольф пожал плечами:

— Нет, конечно. Не люблю я — просто, — в голосе проскользнуло едва различимое самодовольство. — Сама же знаешь, из всех провидцы — самая обделённая магией специализация. А мы не хотим… от других отличаться. А то, понимаешь, злыдень щелчком пальцев может мёртвого поднять, мольфар — исцелить, характерник — заморочить…

— Ведьм забыл, — буркнула Саша, уже неоднократно слышавшая это оправдание. — Эти похлеще всех могут чего-нибудь отчебучить.

Рудольф поднял указательный палец:

— Именно, моя дорогая. А потому и делиться всеми секретами не намерен.

В душе зажглось возмущение. Нет, вот же хам! Ткнув провидца локтем в бок, она прошипела:

— Рудольф, я к тебе по делу примчалась. Не морочь мне голову!

Тот наигранно взмахнул руками:

— Я сейчас упаду! А… впрочем, знаешь, зря ты всё же не вышла за меня замуж.

Саша оторопела от такой смены темы.

— Э, прошу прощения?

— Ну, как же, — хмыкнул он, затягиваясь и хитро смотря на неё, — лет тебе было… ну, пять где-то, совсем взрослая барышня. Пообещала тогда, что будешь моей невестой.

Саша огляделась в поисках тяжёлого предмета. Увы, запустить в хамовитого провидца было нечем. Одни только голуби тихонечко воркуют. Эх, вот жаль же!

Рудольф с трудом сдерживал усмешку:

— А я ж тебе поверил. Я ж тебя ждал…

— Целых два дня, — прищурилась Саша, — или даже три?

— Обижаешь! — Всплеснул руками он, сигарета вспыхнула ярким огоньком, задурманила ванильным ароматом и развеялась белесым облачком. — Три с половиной!

— Ну-у-у, ладно, — протянула Саша, делая вид, что раскаивается, — тогда казни, чего уж там.

Дурачиться с Рудольфом было как-то естественно и легко. И плевать на огромную разницу в возрасте и ворчание Вия, что все не так и все провидцы прохвосты. Оно и ясно — дед никогда не считал дар провидения… как бы это сказать — настоящим? Кто может проверить, правду ли говорят провидцы? Только время. А так никаких подтверждений — сиди и жди. Но у Саши сложились хорошие отношения с Рудольфом ещё с детства, поэтому уж если бежать к кому за советом, то только к нему.

Он вдруг встал и потянулся.

— Сядь, — прошипела она, — ещё увидят.

— Ну, и увидят, — пожал он плечами, — чего только не увидишь в южном городе по утрам?

Вопрос остался без ответа. Саша растерялась, прекрасно зная, что за все шалости в неположенное время дома бы отчитали бы так, что мама не горюй. Да ещё и ворожить запретили бы на пару дней. А тут…

— Пошли. — Рудольф протянул ей руку. — Погуляли уж. Голубей посмотришь.

Не спрашивали — утверждали. Осторожно придерживаясь за каменный выступ, Саша поднялась. Недоумение потихоньку перетекало в раздражение. Вот же фигляр. Он скажет всё, что ей нужно, но при этом предельно вымотает нервы.

Ладонь Рудольфа оказалась сухой и тёплой, почти горячей. По телу будто пробежали электрические разряды.

— Расслабься, — кривая усмешка исказила его тонкие губы; ореховые глаза блеснули на удивление молодо. — Ничего не бойся. Сейчас всё придёт.

Кожу опалило солнце, жидкий огонь воспламенил кровь, воздух застыл в лёгких. Перед глазами вспыхнул золотой свет, на миг ослепив. Саша зажмурилась, но тут же услышала напряжённый шипение:

— Смотри. Смотри, балованная девчонка!

Стало стыдно. Ведь Рудольф отдавал массу энергии, пытаясь хоть на несколько минут дать ей увидеть будущее его глазами. Она уставилась вперёд, стараясь не думать о жжении, о вмиг пересохших губах, о безумно заколотившемся сердце.

Золото померкло, полилась тьма, подобная той, что окутывает злыдневские чары. Жёсткие пальцы Рудольфа впились в запястье. Саша подавила вскрик, напряжённо вглядываясь вперёд, и вдруг поняла, что видит очертания родного университета. Внутри всё возликовало: ура, получилось! Только ликование быстро пропало. Университет оплетала чёрная мерцающая сеть. Прочная, упругая, мощная. Захочешь порвать да не выйдет.

Саша судорожно вдохнула ставший горячим воздух. От сети просто разило злыдневской магией: старой, сильной, аж мороз по коже. Мамо! Только вот что странно — на здание же накинута не одна охранка! А такое впечатление, что они вообще ничего не видят!

Чёрная сеть вспыхнула, шевельнулась, словно щупальца огромного кракена. Саша внезапно заметила, как по «щупальцам» медленно стекает кровь. Хвост милого Бесеньки, да откуда же столько?

Резко затошнило, она замотала головой. Рудольф сказал какое-то странное резкое слово, и дышать стало легче. Саша пошатнулась, но крепкая рука провидца вовремя подхватила её под локоть.

— Стоять-не падать.

Хотелось ответить что поязвительнее, но не вышло. Ноги подкашивались от слабости, сердце стучало в ушах, перед глазами плясали черные точки.

— Видела?

Саша только фыркнула:

— Да, но этого мало. Я не видела, кто именно.

Рудольф увлёк Сашу к проходу в крыше, по которому они сюда же и поднялись.

— Ну, знаешь, я этого и не обещал, — пожал он плечами. — Думай.

Поставив ногу на шаткую лестницу, Саша чуть не зарычала:

— Я и так думаю!

— Только толку никакого, — заметил Рудольф, едва не схлопотав по голове от возмущённой злыдни. — Осторожнее, милая, не споткнись.

Почувствовав под собой твёрдый пол, Саша, гордо вздёрнув нос, пошла к комнате провидца. Ишь, какой умный! Хотя, конечно, одна догадка уже появилась. Раз университет не сопротивляется, то вполне может быть, что эту злыдневскую сетку он принимает за… свою. Коли так, то вообще ни черта не понятно. Зачем кому-то из своих понадобилось творить тёмные делишки?

Она и не заметила, как оказалось в уютной гостиной Рудольфа. Ковры, старинная мебель, множество фарфоровых статуэток, которые скорее бы могла собирать одинокая старушка, нежели мужчина, пусть уже и преклонного возраста.

— Пойми, Орысенька, — почти ласково прозвучал его голос, — скажу прямо — мне голову открутят и, между прочим, правильно сделают. Покажу от начала до конца — тоже. А вот если сама поняла, тут уж взятки гладки.

— Так-то они и поймут, — буркнула Саша, подходя к шкафу, чтобы внимательнее рассмотреть белоснежных слоников и грустную балерину в золотых пуантах.

— Этот поймёт, — мягко сказал Рудольф.

Саша замерла. Чёрт, вроде и не сказал ничего, а подсказка. Она резко обернулась, встретилась с взглядом ореховых глаз.

— Этот многое знает, панна Вий-Совяцкая, — повторил он. — Будь осторожна.

Саша нахмурилась, тон Рудольфа ей не понравился.

— Всё так плохо?

— Ну-у-у, — осторожно начал он, — не так. Но вижу, что догадалась. Или близко к догадке. Вот и думай, чем это может грозить.

Саша набрала воздуха всей грудью, проклиная про себя всех провидцев. Вот же задурил мозги! Ни слова, ни взгляда — сама, да сама! Вот вернётся домой — точно деду нажалуется!

— Кстати, — неожиданно протянул Рудольф, — как там твой ненаглядный сосед? Уж приготовилась встретить Андрюшу с раскрытыми объятиями?

***

Взгляд Андрея Григорьевича не предвещал ничего хорошего. Даже показалось, что в аудитории стало холодно. Впрочем, наверно, не стоило надевать такую короткую юбку и эти дурацкие колготки в сеточку. Пальцы предательски задрожали, пришлось их сильно сжать. Нервы что-то совсем ни к черту. Ну, подумаешь, попросил остаться! Эка невидаль! Может, как у старосты, хочет узнать, какие дела творились в группе за время его отсутствия?

Мда. Утешение слабое. И смотрит на меня не как препод на студентку, а как волк на кролика. Я невольно сглотнула. Вон, зелёные глазищи прям аж сверкают. Я поёрзала на жёстком стуле, невольно отметив, что после выхода из комы он стал… лучше выглядеть. Нет, серьёзно. Прям красавчик с обложки, Ирка Яровая, всю пару сидевшая на соседнем ряду, глаз с него не спускала. Казалось, ещё немного и выскочит к доске с криками: «Мой принц, я нашла тебя!».

Только принц что-то был крайне хмур и раздражён. Сидел напротив и поедал взглядом перстень на моём пальце.

— Откуда у тебя это кольцо? — глухо спросил Андрей Григорьевич.

От голоса я чуть не вздрогнула. Эй-эй, полегче! Не надо так смотреть, будто я его украла!

— Мне… — неохотно начала, но под мрачнеющим с каждой секундой взглядом куратора поперхнулась и выпалила: — Подарили!

Андрей Григорьевич лишь криво усмехнулся:

— Каким образом?

Допрос вдруг разозлил. То есть, любой допрос злит по определению, но здесь это произошло достаточно быстро для моего обычно спокойного нрава.

— Обычным, — ответила я, — подошли, предложили замуж, надели на палец.

Его лицо вытянулось от изумления. Открыл было рот, чтобы что-то сказать, но тут же резко передумал. Потёр лицо ладонями и шумно выдохнул. Я наслаждалась произведённым впечатлением, но при этом внутренне собралась, ожидая новых вопросов.

— Дидько знает что, — проворчал он, глянул в окно, потом на меня: — Расскажи, как это было.

Почему-то рассказывать не хотелось, но отпираться показалось неразумно.

— Ну, в общем, началось это…

По мере изложения моей истории Андрей Григорьевич становился всё мрачнее. Хотя, казалось бы, куда ещё больше? Кстати, только сейчас вдруг осознала, что на отца он совсем не похож. Странно, но вот — ни капельки! Он тем временем встал из-за стола и распахнул окно, потом рванул галстук, распуская узел, словно задыхался.

— Андрей Григорьевич… — начала я.

— Можешь быть свободна, Гуцол, — резко перебили меня.

Потеряв дар речи, уставилась в обтянутую тёмной рубашкой спину препода. Я не ослышалась? Он же меня никогда по фамилии не называл! Нет, оно, конечно, не странно, даже нормально, но… для других.

— Вы…

— Я сказал — иди.

Пришлось послушаться, больно уж приказной тон. Подхватив сумку, я выскользнула из аудитории. Напоследок, правда, обернулась и увидела, что он и так и стоит каменным изваянием у окна. Ну, и ладно! Не хватало мне ещё кураторских проблем! Своих тут не счесть.

Коридор был пустынным и тёмным. Вздохнув, поудобнее закинула сумку на плечо и поплелась в общежитие. Найти бы Таньку и упросить сварить какое-нибудь зелье. Успокоительное. А то так вскоре вообще на людей буду бросаться. Откуда, кстати, у меня взялась наглость так ответить ему про кольцо?

Размышляя над наглостью и внезапностью появления оной в самые неожиданные моменты, я доплелась до своей комнаты. Багрищенко куда-то удрала, поэтому даже пожаловаться на судьбу оказалось некому. Решив, что жалеть себя буду как-нибудь в другой раз, засела за учебники. Только мысли бродили где-то далеко. Нет, это не было причиной не выучить теорию построения заговора громовиц, но вот тошное состояние… да мерзкое настроение… Эти ребята никуда деваться не хотели.

Когда заговор начал отскакивать от зубов, я всё же захлопнула учебник. Надо прогуляться, немного проветрить голову. А заодно и выбросить из неё всякие неприятные мысли о семействе ивано-франковских чугайстров.

Быстро переоделась и уже почти вышла, но потом вернулась, выудила из-под подушки сопилку и сунула в карман. Есть одно местечко, где можно спокойно посидеть и сыграть пару мелодий. Зачем? Не знаю, но последнее время музыка помогала вернуть хорошее расположение духа.

Во дворике, примыкающем к зданию общаги, вовсю гоняли мяч мальчишки. Ага, и наши там: Малявкин да Красавицкий. Хоть и потемнело почти, а голоса ни с кем не спутать. Конечно, весь вечер проиграют, а на утро будет: «Диночка, ну дай списать, а?». Тьфу.

Проскользнув мышкой мимо площадки, я направилась к заброшенному недостроенному корпусу. Вероятно, он тоже должен был статью частью общежития, но пока не случилось. Зато там находились очаровательные балкончики, вид на зелёный сквер и… тишина. Подозреваю, конечно, что многие из наших мотались туда: кто покурить, кто в поисках приключений. Курево и приключения меня не интересовали, а вот возможность побыть наедине с собой радовала донельзя. Никто не трогает, никто не зудит над ухом. Да и можно сплести простенькое заклинаньице, потренировать навыки, так сказать.

Взобралась на третий этаж я по боковой лестнице. Отыскала любимое место, тут даже досточка лежала, на которой вечно устраивалась. Уселась поудобнее, уставилась прямо перед собой. Ну, пришла, молодец. А дальше-то что? Почему-то возникло странное ощущение, что совершаю жуткую ошибку.

Вздохнув, сунула руку в карман и достала сопилку.

— Это всё магия, — пробормотала я и приложила её к губам. Не буду ни о чём думать, буду просто играть.

Печальная мелодия разлилась в темноте, шёпот ветра подхватил её и понёс прямо к звёздам. Туда, подальше от безумного мира людей. К луне, звёздам… за мерцающую алмазной пылью ленту Чумацкого Шляха, чтоб коснуться призрачных цимбал. И в какое-то мгновение показалось, что далёкие цимбалы дрогнули, тоскливо вздохнули и зазвенели в ответ. Сердце сжалось, сопилка в моих руках заледенела. Хотелось её отбросить, но пальцы словно приросли. Печальная мелодия всё лилась и лилась, на глаза почему-то навернулись слёзы, будто я играла песню вечной грусти и обречённости.

Тучи, закрывавшие до этого звёзды, вдруг рассеялись. Выглянула пузатая луна, замерла, будто пыталась разглядеть меня. По коже пробежали мурашки, слух уловил знакомый и чуть насмешливый голос:

— Ну, что у тебя приключилось-то? Не плачь — иду уже.

Оторопев, я бросила играть. Прямо от луны потянулись серебристые лучи, сплетаясь причудливой лестницей. С каждой секундой они становились толще; сияние зачаровывало, не давая отвести взгляд. Сердце, кажется, даже забыло, как биться.

Лунная дорожка скользнула к моему балкончику, опутала перила десятками серебристых лучиков. Раздался беззаботный свист. Подняв голову, я увидела спускавшегося Богдана. В простой белой рубахе, штаны подкатаны до колена, словно он в каком озере бродил, руки в карманах, русые кудри лежат на плечах. Только в глазах: ухмылка и какой-то нечеловеческий огонь. Даже издали вижу. Ух, как красиво!

Он приблизился, ветер принёс аромат горной свежести. На красивых губах мелькнула улыбка.

— Ну, что? — невозмутимо спросил, чуть склонив голову набок. — Соскучилась? Или обидел кто? Чего ревёшь?

Последний вопрос оскорбил. Это я-то реву? И не думала!

Увидев моё выражение лица, Богдан рассмеялся:

— Не обижайся, пошутил же!

А потом вдруг положил мне руки на плечи и притянул к себе. Первым позывом было дёрнуться и выскользнуть, но… вдруг осознала, что совсем не хочется этого делать. В его объятьях стало на удивление спокойно и уютно. А ещё… ну, хоть убейте, но не чувствовалось никаких пошлых намёков! Знаю, странно. Но даже несмотря на всю странность, факт оставался фактом.

— Ничего я не ревела, — всё же сказала я, прижавшись щекой к его плечу. — Просто… настроение немного испортили.

— Да? — в его голосе прозвучало удивление, перемешанное с недовольством; объятия стали крепче. — И кто же это у нас такой умный?

— Чугайстрин-младший, — без малейших угрызений совести сдала я куратора.

Повисла тишина. Хоть я и не видела лица Богдана, но знала, что он хмурится. После той встречи в коридоре, когда он раскидал злыдневскую мелочь, я вообще осознала, что могу чувствовать людей. Правда, потом пришлось признать, что вовсе не людей, а исключительно Призрачного Цимбалиста. И пусть почти все наши встречи случались во снах, менее интересно от этого не становилось.

— Что ему надо было?

Ух, как холодно! Ещё чуть-чуть и сама в ледышку превращусь, тут даже сопилка обзавидуется со своей грустью.

Я покрутила пальцем с мосяжным перстнем:

— Это. Видимо, отец и сын мало говорили друг с другом.

Богдан только фыркнул:

— Прямо-таки. Андрюша не хочет мачеху, которая на несколько лет его младше?

На душе появилась какая-то тяжёлая тоска. А ведь так оно и могло быть. Ну, если бы согласилась, конечно. Только раньше совсем не задумывалась об этом. Перед глазами возникло изумлённое лицо Андрея Григорьевича, а я невольно захихикала, уткнувшись носом в рубашку Богдана.

— Смешно ей, — пробурчал он, — а ты хоть представляешь, какой стресс для твоего куратора?

Смех буквально душил, я впилась ногтями в его плечи, стараясь хоть сделать вид, что сочувствую.

— Ну, и ладно! — неожиданно выдал Богдан тоном, далеким от раскаяния, — так им и надо! Нечего рот разевать на хранительницу мольфарских сокровищ!

Смеяться резко расхотелось. Я серьёзно посмотрела ему в глаза:

— А вот когда ты мне всё нормально расскажешь, а? А то только и слышу, что сокровищница да сокровищница!

— Ну… — Богдан чуть нахмурился: — Ты и видела её.

Обалдеть, аргументация! Видеть видела, но что с этим всем добром делать?

— Или всё же хочется побыть мачехой вашего Андрея? — хитро усмехнулся Богдан. — Но тогда учти, матерью ты тоже станешь рано и…

Я пихнула его локтем, не дав договорить, а потом накинулась с щекоткой, коварно пытаясь отомстить за подколку.

— Ах, ты так! — возмутился он. — Ну, держись!

Мы заливались хохотом и извивались, пытаясь увернуться и в то же время защекотать друг друга. Если б посмотрел кто со стороны, то первым делом повертел бы пальцем у виска. Ненормальные, просто ненормальные. В какой-то момент я вдруг осознала, что никакой щекотки нет и в помине, зато губы у него безумно горячие, а от поцелуя голова идёт кругом. И отрываться совсем не хочется. Наоборот вплела пальцы в шелковистые русые пряди, прижалась крепче, ощутив его руки на своей спине. И вмиг где-то далеко остались все разговоры, неприятности и вопросы о сокровищнице. И…

— Что тут происходит? — неожиданно окатил ледяной водой из ушата голос Андрея Григорьевича.