Глава V

Каждый стук в дверь — днем ли, ночью — заставлял Жмура вздрагивать. Он почти не сомневался, что это вернулся Есеня, хотя сам понимал, что надежды его тщетны. Идея уйти в Кобруч и поселиться там овладевала Жмуром все сильней. Это стало бы спасением ото всех бед, обретением потерянного равновесия. Он скучал и по Надёже с дочерьми, но за них сердце у него не болело; о сыне же он горевал, будто с ним на самом деле случилось непоправимое. И только стуки в окно — редкие и случайные — возвращали Жмуру надежду. Впрочем, чтобы тут же ее отобрать.

Жмур не умел вести хозяйства, и дом быстро пришел в запустение. Он не готовил себе и ел в основном хлеб с молоком, изредка покупая мясо. Теперь он копил деньги на отъезд в Кобруч: половину отсылал Надёже, тратил жалкие медяки, а остальное откладывал.

В кузне было пусто, невыносимо пусто. Чертежи, которыми Есеня изрисовывал пол, давно затоптали. И хотя помощи в ковке от сына было маловато, но Жмур угрюмо, с ненавистью к себе, думал, что он теперь «однорукий кузнец». Да и качество заготовок сразу стало хуже — без Есени Жмур портил их одну за одной. И откуда мальчик знал, когда надо выдергивать железо из огня? Нет, наверное, не так уж были и плохи изделия Жмура, но раньше ни один мастер в городе не мог сравниться с их кузней по качеству железа. Оружия Жмур теперь не ковал: благородный Мудрослов ни разу не появился у него с тех пор, как узнал об отливках.

Как-то осенью, когда Жмур обедал, в одиночестве сидя за столом и надеясь покончить с едой как можно скорее, в окно к нему постучали. В это время ни молочница, ни булочник обычно не приходили, и Жмур бросился к калитке: неужто Есеня? Дурачок, зачем же он ходит по городу среди бела дня?

Это был не Есеня. К удивлению Жмура, у калитки стояла Чаруша, подружка Цветы, девочка, которую Жмур прочил сыну в жены.

— Здравствуйте, дяденька Жмур, — сказала она немного испуганно, — меня к вам батя прислал.

— Заходи, — Жмур пожал плечами и проводил ее в дом. — Дело у твоего отца какое?

— Нет, он мне велел у вас прибраться и еды вам сготовить. Вы же один живете, кто же за вами ухаживает?

Сначала Жмур хотел отказаться, но потом подумал, что принять помощь от невесты сына не так уж и зазорно. И потом… Ему мучительно хотелось с кем-нибудь поговорить. Внутри у него что-то ныло и зудело, словно зуб у ребенка, который никак не может прорезаться, пробить дорогу наружу.

Девочка тут же принялась за уборку (а за месяц отсутствия Надёжи работы накопилось много), и Жмур с удовольствием смотрел, как споро у нее это выходит. Замечательную невесту он нашел Есене! Долго выбирал, присматривал: чтоб на лицо была хорошенькой, чтоб фигурой не обделена, и аккуратная, и работящая, и сноровистая. Такая, чтоб этот волчонок не смог сопротивляться. Жмур подозревал, что женить парня придется силой, но все же надеялся на мирный исход дела. Ведь какая девка! Кровь с молоком, посмотришь — не наглядишься. И ростом небольшая — будет на мужа снизу вверх смотреть, и здоровая, крепкая — детей нарожает. Да разве от такой невесты можно отказаться? А главное, Есеня ей приглянулся, Жмур видел, как она на него смотрит. С восхищением смотрит. Да что еще для счастья надо?

И тут как обухом по голове его ударила мысль: а захочет ли теперь Смеян отдать дочь за Есеню? Раньше этот брак был Смеяну приятен: как же, дочь кожемяки да в семью кузнеца! Жмур на девку смотрел, а не на приданое. Смеян, хоть и кожемяка, а человек работящий, порядочный. И семья у него хорошая. А что денег много не накопил, так с девкой жить, не с деньгами.

А теперь? За разбойника дочь замуж отдавать? И ведь не скажешь Смеяну, что они уедут в Кобруч и будут жить там лучше, чем жили здесь. Не объяснишь, что все закончится, рано или поздно.

— А что, батька твой еще не передумал тебя за Есеню отдавать? — спросил Жмур.

— Мама возражает очень, говорит, что батя меня несчастной хочет сделать. А батя сказал, что его слово тверже камня. Обещал Жмуру дочь — и пока Есеня жив, он своего слова назад не заберет.

— Ну а ты? Еще не передумала?

— Что вы, дяденька Жмур! Есеня же вернется! Ну и что, что он с разбойниками жил, я тоже с ним к разбойникам уйду, если надо будет. Им ведь надо стирать и готовить, правда?

Жмур кивнул. Глупая! Она и не представляет, о чем говорит! Ведь девочка совсем, еще и пятнадцати нету.

— Только, мне кажется, Есеня на мне жениться не хочет, — она вздохнула, как взрослая. Наверное, так вздыхала ее мать.

— Чего это ты решила? Да кто ж от такой, как ты, откажется-то? И потом, мое слово тоже тверже камня. Как отец скажет, так он и сделает.

Жмур подумал, что тут он, конечно, перехватил. Кто его, волчонка, знает? Если взъерепенится, ни за что не переломишь.

— Нет, я так не хочу… — улыбнулась Чаруша. — Зачем же его несчастным на всю жизнь делать.

— Да не будет он всю жизнь несчастным, не бойся. Он если жениться и не захочет, то только чтобы мне назло сделать. Он такой… Его голыми руками не возьмешь, — Жмур и сам не заметил, что в его словах промелькнула гордость.

— Дяденька Жмур, а расскажите мне про него, а?

— Да что про него рассказывать? Шалопай он непутевый, — Жмур спохватился. — Нет, дельный парень, конечно, и добрый. Добрый — это очень важно, чтоб жалел тебя, детишек жалел. Сестренок он любил знаешь как? Никому в обиду не давал. Даже мне. Как-то девки разбаловались, маленькие были. Клене лет семь, а Цвете — девять. Со стола горшок со щами уронили, прямо перед обедом. Хорошо, не обожглись. За ними, вообще-то, мать смотрела, я редко совался. Но тут так разозлился: ведь говорила мать — уймитесь, уймитесь! Ну, побежал в конюшню, схватил вожжи. Щас, думаю, будет вам! Девки испугались, в спальне спрятались. А этот — мелкий такой был, как клоп. Одиннадцать ему только что исполнилось, едва до пояса мне доставал. Встал перед дверью и говорит: не дам сестренок, они маленькие! Я его с дороги одним ударом отбросил — очень я злился. Дверь распахнул: девки в углу сидят, ревут. Есеня меня догнал и на вожжах повис. Вцепился — не оторвать. Я и так его, и так: и подбросил, и об пол шмякнул — не отпускает. Пока с ним разбирался, вся злость на девок прошла. Мамка тем временем щи убрала, вроде как и не случилось ничего. Тогда-то я только сердился на него: ну куда суется? А сейчас думаю — ведь отважный какой! Я его пальцем раздавить мог, как муху. Я злюсь когда, и голову потерять могу, и силы своей не чувствую. Страшно ему, наверное, было… Маленький ведь.

Жмур почувствовал, как в груди снова что-то шевельнулось — как нарыв, который хочется прорвать.

— Он очень смелый, я знаю, — тихо-тихо сказала Чаруша.

— Нет, хлопот с ним, конечно, много было, не стану врать. Шебутной, ни минуты на месте не сидел. Как-то девчонкам волосы спутал: они спали на одной кровати тогда, а он косичку им заплел, одну на двоих. Они не понимают, что случилось, и встать толком не могут, а он хохочет-заливается. И лягушек им в кровать подсовывал, и пауков. Маленьких только не обижал никогда, Весняну с Веселиной, жалел их, носы подтирал. На плечах таскал. Девчонкам весело, смеются…

Жмур вздохнул. Совсем недавно в доме играли дети. Шумно было. Смеялись, озоровали. Ну как же так вышло?

— С улицы приходил вечно грязный, оборванный, с синяками. Спросишь, почему опять рубаху изорвал, отвечает: захотел и изорвал. Никогда не оправдывался, даже если и виноват не был, никогда! Я о его приключениях уж потом узнавал, от соседей. А жаловались на него сколько? Недели не проходило, чтоб кто-нибудь не являлся: то стекло разбил, то тележку опрокинул, то в лужу прыгнул да облил грязью с ног до головы! И ведь чего приходили-то? Денег приходили просить! А я его и не спрашивал никогда, что на самом деле вышло. Однажды дело было, пришел булочник, да не наш, а с соседней улицы. Твой парень, говорит, в моего сыночка камнями кидался, чуть голову ему не пробил. Дело серьезное — к стражникам, говорит, пойду, где это видано, чтоб детей средь бела дня убивали? Пришлось откупиться — а что делать? Рассердился я здорово: разбойник ведь растет! Думал, до вечера не явится, как обычно, так нет, сразу пришел и Цвету привел. Цвета, зареванная вся, к матери побежала. Сколько лет-то ему было? Десять, наверное. Кидал, спрашиваю, в сына булочника камнями? Кидал, говорит. Губы сложил, как обычно, и в небо уставился. Вроде как все равно ему! А у самого коленки трясутся — знает, волчонок, что щас по первое число получит. Я уж и за вожжи взялся, как тут Цвета прибегает: не бей братика, он не виноват! Плачет, дрожит вся. Ну, стал выяснять. Оказалось, сын булочника — здоровенный лоб семнадцатилетний. Цвете в воскресенье глиняную кошку купили на базаре, дорогую, большую, так он тележкой ее переехал. Много ли игрушке надо? Разлетелась, лишь голова цела осталась. Переехал, да еще и посмеялся над девчонкой. Что мой парень против такого здорового лба мог сделать? Только камнем кинуть. И ведь ни слова же мне не сказал! Объяснил бы, так и так — сестру защищал. Нет! Гордый больно! Я Цвету за руку взял, с битой кошкой вместе, и к булочнику пошел. Деньги обратно забрал, да с него за кошку денег вытребовал. А сколько слез было с этой кошкой! Уж согласились новую купить, а Цвете все не так: у той усики были гуще, и ушки выше, и хвостик длинней! Пришлось отдать соседу-гончару клеить! До сих пор где-то эта кошка валяется. Из кусочков склеенная.

С тех пор Чаруша приходила часто — прибиралась, покупала продукты, готовила, чинила одежду. А главное — слушала воспоминания Жмура. Слушала затаив дыхание, запоминала каждое слово, словно ничего важнее в жизни у нее никогда не было. От этих воспоминаний Жмур будто просыпался, и смесь сладости и горькой тоски бередила его сердце. Он словно заново проживал те дни, с их мелкими злоключениями и радостями; он смотрел на себя со стороны, иногда мучаясь от собственной несправедливости, иногда не желая замечать ничего дурного или неприятного. Постепенно дети стали представляться ему замечательными — и девочки, и тем более сын. Он забыл, какими они порой казались докучными, сколько злости вызывали их шалости, которые далеко не всегда были невинными. Теперь в наглых выходках сына он видел сильный характер и волю, в его озорных проделках — веселый нрав, в лени — способности к размышлениям и желание достичь большего, чем предназначено ему судьбой. Капризы дочерей превратились в кокетство молоденьких красавиц, которым скоро выходить замуж, а их маленькие детские проказы перестали пугать и настораживать — со временем это пройдет.

Некоторых историй Жмур Чаруше не рассказывал, но они всплывали в памяти и мучили его. Он не умел их понять, не знал, как к ним относиться.

Когда Есене исполнилось восемь лет, Жмур начал учить его читать. Он и девочек выучил читать, хотя Надёжа робко протестовала.

— У меня все дети будут грамотными, — сказал на это Жмур весьма категорично, пусть и не мог объяснить толком, зачем ему это нужно. Просто хотелось. Когда-то отец заставил его выучиться грамоте, и Жмур был ему за это благодарен. Благородный Мудрослов часто давал Жмуру наставления, написанные на бумаге, да и на чертежах всегда оставлял пояснения.

С девочками было легко: и Цвета, и Клена слушали отца, раскрыв рот и запоминая каждое слово. Наверное, обе они старались, поэтому и учеба давалась им легко, без загвоздок и раздоров. Впрочем, Жмура невероятно тяготили эти занятия, и, если бы не покладистый характер дочерей, он бы и с ними быстро выходил из себя. С Есеней же каждый урок превращался в скандал.

Когда Жмур, достав азбуку из сундука, поворачивался, чтобы позвать сына, то частенько оказывалось, что тот уже исчез, испарился — сбежал. И, наверное, Жмур не сильно расстраивался: для него занятия с Есеней были невыносимы. Казалось пыткой вбивать в его башку, как складывать буквы в слоги, а потом в слова, повторять по двадцать раз одно и то же безо всякого толку!

Иногда улизнуть мальчишке не удавалось, и стоило Жмуру только достать азбуку и указать Есене пальцем на кухонный стол, тот сразу становился каким-то сникшим — сутулился и шел в кухню, спотыкаясь и шаркая. Тогда он боялся протестовать в открытую, был слишком мал, и, наверное, протест его выражался в полном непонимании того, что вдалбливал в него Жмур.

— Ну? — спрашивал Жмур, ткнув пальцем в какое-нибудь слово. — Читай!

— Добро, есть, люди… — уныло тянул Есеня.

— Ну? Что ты их перечисляешь? Добро и есть — что будет?

— Не знаю… — сын начинал упрямо поджимать губы.

— Я сто раз повторял, как это ты не знаешь? Ну, быстро вспоминай! Добро и есть!

— Я не помню! — Есеня недовольно поднимал глаза к потолку.

Жмур не сомневался, что мальчишка все отлично помнит, просто нарочно над ним издевается.

— Быстро, я сказал!

Сын угрюмо молчал, и по его лицу не было заметно, чтобы он что-то пытался вспомнить. Крепкий подзатыльник иногда помогал.

— Ну, «де»! — рычал Есеня.

— Ладно, дальше… — устало и злобно требовал Жмур, — люди и он.

— Лю.

— Почему «лю»?

— Ну ведь люди же…

— Люди и он! — Жмур со злостью тыкал пальцем Есене в лоб. — Люди и он!

— А… ну, «ло».

— И что вышло?

— «Ло» и вышло, — Есеня отворачивался и с тоской смотрел в окно.

— В книгу смотри! «Де» и «ло». Что получается?

— Дело́, — сопел Есеня, делая ударение на последний слог.

— Да не «дело́», а «де́ло», бестолочь! Де́ло! Дальше!

— Чего дальше-то? — Есеня снова отворачивался к окну.

— Следующее слово! Я сказал, в книгу смотри, а не по сторонам! — Жмур хватал его за волосы и тыкал носом в азбуку.

Сын глотал слезы и непослушным голосом продолжал:

— Добро, он, рцы, он…

— Куда? Добро и он, — Жмур хватался за голову: это невозможно! Он издевается! Он нарочно прикидывается дурачком, чтобы вывести отца из себя!

Есеня вздыхал и хлюпал носом.

— Ну? Добро и он!

— До?.. — неуверенно выдавливал сын.

— Да, до, дальше!

— Что дальше?

— Рцы и он. Ну?

— Не помню…

Бывало, Жмур так здорово бил парня по затылку, что тот влетал лицом в стол, и у него из носа текла кровь. Наверное, именно этого волчонок и добивался, потому что Надёжа, обнимая ненаглядного сыночка, прикладывала ему лед к переносице и заставляла запрокидывать голову — какое после этого чтение! А Жмур — с больной головой — уходил в кузню и выливал злость в удары молотом по заготовке.

Счет мальчишка освоил сам. Если Жмур оставлял его одного над азбукой, тот немедленно залезал в ее конец, где десяток страниц посвящался арифметике, и вместо того, чтобы читать то, что велено, разбирался с плюсами, минусами и таблицей умножения. Просто чтобы досадить отцу — в этом можно было не сомневаться.

Жмур вспоминал свое раздражение и думал теперь, что если бы обходился с сыном помягче, обучение грамоте не стало бы для мальчика столь мучительным. Может, он плохо объяснял? Может, стоило превратить это в забаву, какой для него стала арифметика? А может, надо было заплатить за это кому-нибудь более спокойному и упорному, Жидяте, например? Жидята, несмотря на едкость, очень терпимо относился к людям, и особенно к детям. Наверное потому, что не имел своих.

Они уедут в Кобруч, и все наладится. Все станет лучше, чем прежде.

В начале ноября уже стояла настоящая зима, морозная и снежная, и Жмур думал: как теперь Есене живется в лесу? Успели вольные люди построить землянки? Ведь холода начались неожиданно… Как они приняли его мальчика? И как он, с его характером, смог с ними ужиться?

— Знаешь, — говорил Жмур Чаруше, — волнуюсь я. Он ведь такой, чуть что не по его — сразу в бутылку лезет. А вольные люди цацкаться не станут, не батька с мамкой. Что если плохо ему там живется?

— Я тоже боюсь, — Чаруша всегда вздыхала, как взрослая. — Ведь вольные люди со стражей дерутся. Вдруг его ранят? Или убьют?

— Никто его, малолетнего, в драку не пустит, конечно. А вот если он не приживется, если обижать его будут, он ведь уйдет. Это не в городе — побегал денек-другой и вернулся. А ну как побоится домой идти? Куда ему еще податься? Замерзнет в лесу, от голода умрет…

Но однажды в доме Жмура появился Жидята и развеял его страхи. Пришел днем, как раз когда Чаруша собиралась уходить. Жмур ее не отпустил.

— Принес поклон тебе от сына, — Жидята улыбнулся. — Полоз ко мне приходил. Ставь самовар, буду рассказывать.

Поклон! Вот как уважительно к отцу-то… Жмур сглотнул набежавшее волнение и радость. Может, понял наконец волчонок?

— Прижился твой оболтус, не переживай, — начал Жидята, усаживаясь за стол. — Полоз сказал, любят его вольные люди. Рубец особенно. И Хлыст со Щербой, он у них в шалаше жил. Гожа его как родного сыночка обихаживала. Месяц назад заболел — не выдержал на дожде без крыши над головой.

— Сильно заболел? — Чаруша прикрыла рот рукой.

— Да все уж прошло, здоровей нас будет.

Жмур вслушивался в знакомые имена и не мог поверить. Та жизнь, давно похороненная, исчезнувшая, жизнь, полная огня и красок… Жизнь, которая столько лет представлялась ему непонятной и ненужной! И его сын там, вместо него, словно двадцати лет и не было, словно мальчик появился на свет только для того, чтобы свершить несбывшееся, заменить Жмура, стать на его место. Или повторить судьбу отца?

Жидята рассказывал долго — наверняка Полоз столько наговорить не успел. Но Жмур верил. Как он мог сомневаться? Конечно, вольные люди должны были полюбить его волчонка — веселого, доброго мальчика, — как же могло быть иначе? И в обиду он себя никому не давал, и там не даст!

— Теперь Полоз его с собой взял, в Урдию они пошли. Проходили мимо дома, Полоз ко мне и заглянул. Через месяц должны вернуться.