Глава II

Есеня бы прошел этот путь часа за три — не только потому, что запросто мог обогнать Жидяту, а потому что пошел бы напрямую. Жидята же звездам не доверял и вел его вдоль рек и ручьев. Обидно было: никто никогда всерьез Есеню не принимал и его доводов не слушал. Вот и Жидята на всякое предложение срезать путь только морщился и отмахивался.

Есеня издалека заметил огонек костра меж деревьев, и вскоре Жидята остановился и свистнул хитрым условным посвистом, на что ему тут же ответили.

— Ну что? Вот и добрались, — сказал он и вышел к костру.

Есеня с любопытством смотрел по сторонам. Это была даже не поляна, даже не просвет между деревьями — просто лес, слегка расчищенная костровая площадка. Огонек еле теплился на остывающих углях, а у костра на низких чурбаках сидели трое весьма угрюмого вида — небритые, лохматые, одетые странно, но тепло и богато. На одном была замшевая безрукавка мехом внутрь, двое других натягивали на плечи стеганые фуфайки. Все — в сапогах и шапках с меховой оторочкой.

— Ба! — широко раскинул руки тот, что был в безрукавке, но не встал — только слегка повернулся в сторону пришедших. — Жидята! Что-нибудь принес?

— Привел. Ну и принес, конечно. Буди верховода, Хлыст, мне возвращаться надо.

— Верховод во втором шалаше. Сам буди, мне по харе получить неохота — он только что лег.

Жидята с усмешкой покачал головой.

— Парня принимайте. С вами будет теперь.

— Надолго? — спросил Хлыст, рассматривая Есеню.

— Как сложится. Может, насовсем. Это сын Жмура.

— Да ты чё? — повернулся к Есене другой разбойник, с помятым, рябым лицом. — Кровь она и есть кровь. Ну иди сюда, Жмуренок, я на тебя посмотрю.

Есеня вдруг оробел: от вольных людей веяло настороженностью и неприязнью. И говорили они так, словно хорошо знали его отца, а этого быть просто не могло. Жидята подтолкнул его в спину, а разбойник ухватил за руку и грубо подтянул к себе.

— Похож, конечно, но размах не тот… Сколько тебе лет, сморкач?

— Да пошел ты, — Есеня вырвал руку. Сморкач! Сам он…

— У… — протянул разбойник. — Ты, детка, свой гонор держи пока при себе. У нас тут старших принято уважать.

— За что это мне тебя уважать?

— За то, что я тебя в землю по пояс одним ударом вобью. Вот когда ты мне ответить сможешь, тогда и будешь говорить что и когда захочешь. Садись. Жмуренок.

— А я и сейчас буду говорить что и когда захочу, — Есеня вздернул подбородок и приподнял верхнюю губу.

Разбойник усмехнулся и кивнул:

— Давай, начинай.

— Не обижай его, Щерба, — Жидята положил руку на плечо разбойнику, — у нас его любят.

— Иди, Жидята, к верховоду. Мы сами разберемся, — хмуро ответил тот.

Есеня медленно снял с плеча котомку и сел на нее около костра — ему было неуютно. Жидята скрылся за деревьями, и он почувствовал себя очень одиноким. Эти люди вокруг, такие чужие, непонятные, совсем ему не нравились. И он им явно не понравился тоже.

— Ну, Жмуренок, и что ты натворил, что батька тебя к нам отправил? — Хлыст пошевелил угли в костре палкой и исподлобья уставился на Есеню.

— Ничего, — ответил Есеня. — Меня вообще-то Балуй зовут.

— Тебя зовут Жмуренок, — хмыкнул Щерба. — Пока. Может, твой батька хотел, чтоб ты стал вольным человеком?

— Может, и хотел, — буркнул Есеня.

Они расхохотались. Есеня не понял, чего они смеются, но это показалось ему обидным.

— Не хочешь, значит, говорить? Ну не говори, — Хлыст опустил глаза.

Они заговорили о своем, и Есене стало скучно: он не вполне понимал, о чем идет речь, поэтому, когда к костру вышел Жидята, оживился и привстал ему навстречу.

— Верховод зовет тебя к себе, — кивнул тот Есене, — пойдем.

Они прошли всего несколько шагов — после света костра, пусть и не очень яркого, Есеня ничего вокруг толком разглядеть не мог, и Жидята пригнул его голову вниз, подталкивая внутрь шалаша, где горела обычная масляная лампа, худо-бедно освещая скромное жилище верховода. Пол был застелен медвежьей шкурой, наклонные стены из еловых веток топорщились во все стороны колючими иглами, а лампа качалась на слеге, в самом центре шалаша. В углу, в глиняном горшке, поверх горящих углей, дымила какая-то пахучая трава.

— Садись, Жмуренок. Любопытно на тебя посмотреть, — верховод показал на пол напротив себя. Он был высоким и худым и, в отличие от других разбойников, чисто выбритым и коротко стриженным. Глаза его, очень яркие, темно-серые, смотрели почти не мигая. Он показался Есене похожим на змею: и узкое лицо с прямоугольным подбородком, и длинные тонкие губы ниткой, и невысокий открытый лоб.

Есеня сел, потому что стоять, согнувшись и упершись головой в колючий потолок, было глупо.

— Похож, — едва заметно кивнул верховод. — За что тебя ищут?

Серые глаза так пристально на него смотрели, как будто хотели выковырять ответ у Есени из головы.

— Ни за что, — ответил Есеня и равнодушно уставился в стену.

— Ну-ну. Жидята, он всегда такой?

— Нет, только когда характер хочет показать. Освоится и перестанет.

— Ладно, иди, скоро рассвет. Я сам с ним разберусь. Жмуру передай, — лицо верховода исказилось на секунду, — золото я принимаю, и полгода парень может жить с нами. Ну, а там все от него зависит.

— Не забудь, о чем я тебе говорил: выходить в деревни теперь опасно.

— Я понял, понял, Жидята, — раздраженно проворчал верховод.

Жидята кивнул, попрощался и похлопал Есеню по плечу, перед тем как выйти из шалаша. Есеня, как ни старался, не смог удержаться, чтобы не посмотреть ему вслед.

— Что? К мамке хочется? — спросил верховод, даже не усмехнувшись.

— Чего я там не видел, у мамки? — Есеня презрительно поднял верхнюю губу.

— Где ты спрятал медальон? — верховод неожиданно приблизил свое лицо к Есене, и это тоже напомнило выпад змеи.

Есеня непроизвольно отодвинулся и покачал головой:

— Не скажу.

— Почему? Не доверяешь мне?

— Не скажу — и все, — Есеня и сам не понимал, почему решил никому не говорить о медальоне. Ему казалось, что это слишком важная тайна, чтобы ею овладел кто-нибудь еще.

— А так? — верховод резко выбросил руку вперед и схватил Есеню за кадык двумя пальцами. Есеня попытался вырваться, но тот прижал его шею к полу и придавил коленом но́ги. Есеня обеими руками старался оторвать от себя стиснувшие горло пальцы, но ему не хватало силы. Дыхание оборвалось, и Есеня испугался, начал рваться и молотить кулаками куда придется — верховод на его кулаки внимания не обращал. Он на несколько секунд ослабил зажим, Есеня судорожно вдохнул.

— Ну? Так куда?

— Не скажу! — прохрипел Есеня и закашлялся. Верховод снова перекрыл ему дыхание и держал до тех пор, пока перед глазами не поплыли радужные круги.

— Ну?

Есеня мог только хрипеть и кашлять.

— Куда?

— Нет, — выдавил Есеня из горла.

— Ладно, — верховод отпустил его и сел, как ни в чем не бывало. — Так почему?

Есеня, схватившись руками за шею, поднялся. Дышать было очень больно, на глаза выкатились слезы, он хлюпал носом и не мог откашляться.

— Не хочу, — ответил он хрипло. Ему было страшно и обидно — за что?

— Ну, не хочешь — не говори, — удовлетворенно кивнул верховод. — Может, и приживешься. Расскажи мне про Избора — как все произошло, что он говорил тебе. Это важно.

— Ничего я рассказывать не буду, — Есеня сжал зубы и оскалился, приготовившись к обороне.

— Перестань. Я пошутил.

— Ну и что? Я все равно ничего рассказывать не буду.

— Ладно. Поговорим завтра. Иди к костру, скажи Хлысту, что я велел взять тебя к ним в шалаш. Выспишься, освоишься — тогда и расскажешь, — верховод качнул головой, и губы его слегка разъехались в стороны. Есеня был уверен, что сейчас между ними мелькнет раздвоенный язык.

Он выбрался из шалаша, все еще покашливая и трогая кадык руками: внутри что-то застряло и мешало дышать. К костру идти не хотелось, а уж тем более просить Хлыста взять его к себе. Есеня хотел потихоньку нырнуть в лес и дождаться утра в одиночестве, но, как только он свернул в сторону, чья-то рука ухватила его за шиворот:

— Куда? — услышал он голос Щербы. — Тебе куда сказали идти?

— Куда хочу, туда и иду, — огрызнулся Есеня.

— Да? Может, ты разведал все, что надо, и теперь в город побежишь? А? Здесь шуток не шутят, сморкач, — Щерба потащил его к костру и толкнул вперед, прямо на тлеющие угли. Есеня чуть не упал в костер коленками, но удержался и только пробежался по ним толстыми подошвами сапог.

— Щерба! — рявкнул Хлыст. — Чего творишь? Щас все погаснет!

— Ничего, не погаснет, — Щерба посмотрел на Есеню исподлобья. — Сядь, пацан. Так куда ты собрался?

— Никуда, — Есеня повернулся к нему лицом и оскалился.

— Оставь Жмуренка, Щерба, — сказал третий разбойник, — дай ему освоиться. Не видишь — он и так напугался. Сядь, парень, успокойся.

— Ничего я не напугался, — Есеня сжал кулаки. Его колотило от злости. От злости, а не от страха!

— Да перестань, все уже поняли, какой ты боевой да гордый, — третий разбойник привстал и обнял его за плечи. — Садись. Не дрожи.

Объятия его были крепкими и теплыми, и Есеня на секунду почувствовал себя под защитой.

— Ничего я не дрожу, — буркнул он.

— Вот и хорошо. Квасу хочешь?

Есеня покачал головой.

— Меня зовут Забой. Да садись, никто тебя не трогает.

Есеня опустился рядом с костром на корточки, и Забой, потрепав его по плечу, подтянул свой чурбак поближе.

— Давайте хлебца, что ли, зажарим… — проворчал Хлыст, собирая разбросанные Есеней угли. — Не голодными же спать ложиться. Сходи, Щерба.

Щерба мрачно посмотрел на Есеню и поднялся.

— Не упустите его, в случае чего. Знаю я вас… Полоз у него про Избора спрашивал и завтра хотел продолжить.

— Про Избора? — удивился Хлыст и повернулся к Есене. — А ты что, знаешь что-то про Избора?

— Ничего я не знаю, — Есеня шмыгнул носом.

— Смотрите, сбежит — Полоз нам не простит такого, — Щерба смерил Есеню взглядом.

— Да не сбегу я! — рыкнул Есеня и сел на землю.

— А кто тебя знает… — пожал плечами Щерба и ушел в темноту.

— Не сиди на земле. Это первая заповедь вольного человека, — Хлыст пересел на поваленный ствол и кинул Есене свой чурбак. — Запоминай, их много.

Есеня едва успел поймать увесистую деревяху.

— А чё? Думаешь, простужусь?

— Дурак ты еще. Если сам не понимаешь, слушай, что говорят. Ночи холодные, земля тепло вытягивает. К сорока годам ходить не сможешь и мочиться будешь под себя.

Эта перспектива Есене вовсе не понравилась, и он, подумав, пересел на чурбак. Не потому что испугался — просто сидеть с чурбаком в руках было глупо.

— Расскажи про Избора-то… — мягко попросил Забой. — Ведь интересно. Столько лет ждали…

— Чего ждали? — удивился Есеня.

— Что медальон у благородных украдут и откроют.

— Откроют? А зачем? Он же никого счастливым не делает, я знаю.

— Конечно, не делает, — невесело хмыкнул Хлыст. — Но если Избор его откроет, вот тогда мы посмотрим, чья возьмет!

— Как Избор его откроет? — Забой повернулся к Хлысту. — Оживит Харалуга? Избор не может его открыть.

— Да он и не собирается, — фыркнул Есеня. — Он его в хорошие руки хочет отдать. И вообще, Избор ваш — полное дерьмо.

— Ты чего говоришь? — Хлыст даже привстал. — Ты чего такое говоришь?

— Что хочу, то и говорю, — Есеня насупился и прикусил язык.

Забой, который две минуты назад обнимал его за плечо, ухватил Есеню за воротник и встряхнул:

— Не тебе судить Избора, щенок.

— Почему это не мне? — Есеня рванулся, и рубаха на нем треснула. — Он сволочь. Он нас ненавидит, понятно? Ему рядом с нами и стоять противно — что я, не видел, что ли? Его от нас тошнит!

Забой встряхнул его еще крепче:

— Откуда тебе знать? Повторяешь слухи, которые благородные распускают!

— Какие слухи? Я сам видел!

— Чего орете? — к костру вернулся Щерба с половинкой каравая в руках. — Весь лагерь разбудите.

Забой отпустил Есеню:

— Ты что, правда видел Избора?

— Как тебя! Я его из башни выпустил.

— Да ты врешь! — расхохотался Хлыст.

— А пошли вы! — Есеня отвернулся.

— Ладно, говори. Тебя из-за этого стража ищет?

Есеня подумал и кивнул.

— Да ты герой! — усмехнулся Хлыст и спросил у Щербы: — А соли не догадался прихватить?

— Взял.

Хлыст достал из-за пояса нож и начал делить хлеб на четыре части.

— Ты говори, говори… Щас хлебца зажарим. Хочешь есть-то?

— Хочу, — ответил Есеня, как вдруг вспомнил и полез в котомку. — У меня же гусятина с собой!

— Да ты чё! — обрадовался Забой.

Есеня вытащил горшок, который успел опустошить на треть, и поставил на угли.

— Во. Немного, конечно, но по куску точно хватит…

— Вторая заповедь вольного человека — никогда не жрать в одиночку, — Хлыст протянул ему кусок хлеба, уже посыпанного солью. — Ты, я смотрю, ее сразу просек. Молодец, на лету ловишь!

— Мамка жарила? — Щерба принюхался, и его рябое лицо сделалось мечтательным и грустным.

— Ага. На дорогу.

Хлеб был черствым и мокрым — Есеня посмотрел на него озадаченно, но Забой тут же пояснил:

— А чего ты хотел? В деревню четыре дня назад ходили. А в лесу сыро. Хлеба у нас мало, лепешки обычно едим. Рассказывай скорей, не томи.

Есеня рассказал им, как залез в башню, и разбойники, жарившие хлеб на тонких прутиках, слушали его раскрыв рот. Не верили, хотя он на этот раз нисколько не преувеличивал, но все равно слушали.

— А как там у него в башне? Красиво? — Забой вытянул шею, и глаза его горели, как у мальчика, слушающего сказку.

Есеня устал расписывать богатство комнат Избора, и они снова не верили ему, хотя и слушали затаив дыхание. И про озеро прямо в комнате не поверили, и про девок на изразцах. Когда же рассказ его дошел до медальона, разбойники насторожились и на лицах их появилась такая тоска, что Есеня чуть не рассказал правду. Но вовремя удержался.

Спать в шалаше на мягких шкурах, постеленных поверх толстого слоя лапника, было тепло, но дым от курившихся в углу трав не давал покоя. Оказалось, эти травы помогают от комаров, и без них в лесу уснуть невозможно.

Есеня проснулся раньше всех в шалаше, далеко за полдень; вольные люди уже не казались ему мрачными и враждебными, и долго валяться он не мог — любопытство толкало его наружу, откуда раздавались голоса и слышался запах еды. Он осторожно выбрался из шалаша, чтобы не потревожить остальных — лежали они бок о бок, на четверых места явно не хватало, — и посмотрел вокруг. День стоял пасмурный, накрапывал дождь. Первое, что увидел Есеня, был большой очаг с чугунной плитой, прямо посреди леса, между двух деревьев, под навесом. Вокруг бродили пестрые куры и красивый разноцветный петух. Там же, под навесом, сушилось белье и большая полная женщина месила тесто в деревянном корыте.

— Ой! Птенчик! — она оторвалась от корыта, широко улыбнулась и всплеснула мягкими белыми руками. — Воробушек!

Есеня осмотрелся вокруг и с ужасом понял, что воробушек — это он сам и есть. Женщина была очень красивая, румяная, с яркими добрыми глазами, над которыми двумя удивленными домиками высоко поднимались брови, и Есеня вдруг подумал, что Чаруша когда-нибудь станет такой же — уютной, упругой, и у нее будет такая же огромная грудь. Только ростом она поменьше.

Женщина зычно рассмеялась, глядя, как Есеня оглядывается по сторонам.

— Какой я тебе воробушек? — спросил он довольно грубо, хотя она годилась ему в матери.

— Да кто ж ты еще! Иди умойся. К ручью — прямо, там мостки есть. На обед ты уже опоздал, но каша еще не остыла, так что давай быстренько.

Есеня без труда нашел ручей шириной в три сажени и, опустившись на четвереньки на бревенчатых мостках, долго рассматривал свое отражение — лохматое и заспанное. Но, сколько ни старался, сходства с воробушком не находил — наоборот, пробившаяся за несколько дней щетина делала его очень взрослым и солидным. Он потянулся к воде, смочил пальцы и слегка протер глаза: уж больно погода была отвратительной, а вода — холодной.

Тяжелый и неожиданный пинок под зад столкнул его с мостков — Есеня не успел опомниться, как оказался в глубоком ручье и нахлебался воды, сразу не сообразив встать. Он побарахтался немного, пока не нащупал ногами дно, — вода доходила ему до пояса.

— Ты как моешься, сопля? — на мостках, широко расставив ноги, стоял незнакомый ему разбойник — низкорослый, кривоногий, но широченный, с длинными руками, лысый и рыжебородый.

Есеня откашлялся и стиснул кулаки.

— Вот я ща вылезу, — прорычал он.

Разбойник, расхохотавшись, показал Есене козу, а когда тот попытался кинуться на обидчика, легко толкнул его обратно в воду, ударив пяткой в грудь. Есеня опрокинулся навзничь, подняв тучу брызг, и долго махал руками, чтобы подняться.

— Пока льда нет — моются каждый день, полностью, — хмыкнул разбойник нагнувшись. — Запоминай. Никто твою вонь здесь нюхать не станет. Мы не свиньи, мы вольные люди.

Он разогнулся, еще раз показал козу, развернулся и скрылся в прибрежных кустах. Есеня скрипнул зубами, плеснул в лицо водой и выбрался на мостки. Вода лилась с него струями, и холодный воздух тут же пробежал по телу мурашками. Вот сволочь! Обидно было до слез. Чего, не мог словами сказать? Теперь вся одежа промокла. Интересно, а есть у него с собой что-нибудь на смену? Все равно не достать — котомку он положил в головах, и чтобы ее вытащить, надо всех разбудить. Хорошо хоть сапоги надевать не стал — пошел босиком. Есеня разделся, отжал вещи, натянул их обратно и, ругаясь, побрел к очагу — настроение сразу испортилось.

— Что, искупал тебя Брага? — рассмеялась женщина, заметив его приближение.

Есеня ничего не сказал и хотел гордо пройти мимо, но она остановила его.

— Есть чего переодеть-то?

Он покачал головой.

— Иди сюда, воробушек, дам фуфайку. Походишь, пока высохнет. Я и постираю заодно, засалилась уже рубаха-то.

Есеня не стал отказываться, и хотя чувствовал себя в короткой фуфайке с голыми ногами не очень уверенным в себе, в ней было гораздо теплей, чем без нее.

Женщину вольные люди называли «мама Гожа». Пока Есеня наворачивал кашу с салом, сидя у остывающего очага, под навес пришли двое разбойников, принесли дров и пощипали из корыта сырого теста, бросая на Есеню косые взгляды. Ему хотелось спрятаться где-нибудь — слишком несерьезно он выглядел для первого знакомства. У одного из них было изуродовано лицо — без бровей, ресниц и губ, с глазами-щелками, с плоским носом, все в странных рытвинах и темных, синеватых пятнах: зловещий его вид слегка Есеню напугал. Разбойник же, как нарочно, рассматривал Есеню пристальней остальных.

Вскоре мама Гожа, узнав, что он — сын кузнеца, нашла ему занятие: поправить погнутые крышки у котелков и сковородок, чем Есеня и занимался почти до самого ужина, под одобрительными взглядами своих соседей, проснувшихся и проголодавшихся. Он наконец достал свою котомку и оделся — конечно, мама положила ему смену одежды: шерстяную рубаху и теплые черные штаны.

К вечеру в лагерь начали возвращаться остальные разбойники — всего их было человек пятнадцать. Они ходили ловить рыбу и принесли с собой трех здоровых осетров. Балыки мама Гожа тут же засолила и повесила вялиться, остальное разделали на куски и зажарили на углях, а из голов и плавников сварили уху на завтра.

Собирались разбойники не под навесом, а у костра и разжигали высокий огонь — как Есеня выяснил позже, это случалось ежедневно: днем они были заняты, а вечером ужинали все вместе. Иногда пили, пока не расходились спать, — все, кроме дозорных. Дозор несли поочередно, по шалашам.

До ужина, конечно, все успели увидеть Есеню, но, когда разгорелся костер, верховод, похожий на змею с подходящим именем Полоз, поднял Есеню на ноги:

— Это Жмуренок. Пока поживет с нами, до весны, а там посмотрим.

— Жмуру сын, что ли? — спросил кто-то.

— Да, — ответил Полоз, — именно так.

— Повернись-ка, дай рассмотреть тебя как следует!

Не меньше чем пятеро разбойников привстали и пристально всматривались Есене в лицо, а потом кивали и говорили:

— Похож… Помельче, но похож.

Они были самыми старшими — ровесниками его отца, но вокруг костра сидели мужчины и помоложе, лет тридцати примерно.

— Парень к нам попал не по своей воле, — продолжил Полоз, — он хранит один секрет, какой — говорить не стану. Но предупреждаю: если что случится, его спасаем в первую очередь. Он страже в руки попасть не должен, лучше ему умереть.

Есеня посмотрел вокруг, на сосредоточенные взгляды вольных людей, на каменное лицо верховода, и отчетливо осознал, что они убьют его. Они только что получили приказ убить его в случае опасности, и они это сделают. Ему стало не по себе. Умирать он вовсе не хотел. А может, стоило рассказать верховоду, где он спрятал медальон? Впрочем, он бы от этого про старый дуб не забыл.

Мама Гожа принесла в большом котле зажаренную рыбу, кто-то притащил горячие лепешки и ведерную бутыль с ягодным, шипучим квасом: разбойники оживились и про Есеню на несколько минут забыли. Рыба приятно пропахла дымком, мягкие лепешки показались Есене очень вкусными, и выяснилось, что квас тут гораздо крепче пива.

— Ну что, нравится наш вольный квасок? — довольно спросил Щерба.

— Ага. — Есене стало весело и хорошо. Сегодня на плечах у него была фуфайка, отцовская, большая, сидел он на чурбачке, который сам себе спилил, — он чувствовал себя вполне своим, таким же, как все вокруг.

— Вот, завтра пойдешь за брусникой, — похлопал его по плечу Хлыст.

— Да ну… — Есеня не любил собирать ягоды и не умел. И вообще, считал это женским делом.

— Давай-давай. Раз квас любишь — люби и ягодку брать. Мама Гожа и так вертится тут как белка.

Есеня шмыгнул носом… Зато можно будет осмотреться вокруг, это тоже полезно.

— А что, дома батька такого квасу не варил? — спросил разбойник, сидевший напротив Есени, и вдруг все, кто рассматривал Есеню в поисках сходства с отцом, замолчали и поглядели в сторону того, кто задал этот вопрос. Наступила неловкая, странная тишина, которую нарушало только потрескивание дров в костре и шум капель, падающих с верхушек деревьев. Есеня обвел их взглядом и хотел просто ответить, что не варил.

Но тут с другой стороны костра усмехнулся разбойник с изуродованным лицом, и в тишине его голос прозвучал очень отчетливо:

— Ущербному такой квас без надобности…

Он сказал это с откровенным презрением и брезгливостью, к которым примешалась капля горечи, и до Есени не сразу дошло, что говорилось это о его отце. Но когда он понял, его словно пружиной подбросило вверх, он вмиг оказался напротив разбойника и, стиснув кулаки, прокричал:

— А ну повтори, что ты сказал!

— Сядь, Жмуренок, — сзади за фуфайку его потянул Хлыст, — не кипятись.

Есеня дернул плечами, и фуфайка осталась в руках Хлыста.

— Ты что сказал про моего отца, ты, урод! — выкрикнул Есеня.

Тишина сделалась еще более напряженной, и теперь все смотрели на Есеню без сожаления.

— Как ты меня назвал, щенок? — разбойник с обезображенным лицом поднялся и засопел.

— Урод! — повторил Есеня: его колотило от злости.

Огромный кулак влетел ему в скулу, и Есеня не успел понять, как это получилось. Он опрокинулся на землю далеко за пределами круга и тут же попытался встать, чтобы кинуться на обидчика.

— Урод! — прорычал он еще раз, и тяжелый сапог ударил его под ребра.

Есене никогда не было так больно. Он жалобно заскулил, свернулся в клубок и увидел, что разбойник хочет ударить его снова. Признаться, он испугался, и испугался по-настоящему, но тут, на его счастье, раздался голос Полоза:

— Хватит, Рубец.

Сапог остановился на лету, разбойник молча развернулся и пошел на свое место. Есеня приоткрыл зажмуренные глаза. Злости у него не осталось, только отчаянье: за оскорбление, за побои он должен отомстить. Или хотя бы дать понять, что не сдался. Но язык не повернулся снова выкрикнуть что-нибудь обидное, и Есеня прошипел себе под нос, глотая слезы:

— Мой батька не ущербный, понятно?

Он приподнялся и согнувшись, мелкими шагами ушел в тень, чтобы никто не видел, как он плачет. Можно сказать, уполз… Это неправда! Это вранье! Он нарочно так сказал, они все его здесь ненавидят, они нарочно к нему цепляются! Слезы катились из глаз, и Есеня изо всех сил старался не всхлипывать, и хотел уйти как можно дальше, где его не только не увидят, но и не услышат. Однако двигаться было больно, и он присел, прислонившись плечом к шершавому дереву. В ушах звенело от удара в лицо, Есеня прижимал руку к животу — ему казалось, что сейчас из него выпадут внутренности.

Тихих шагов он не услышал и замер, когда над ним склонилось белое, широкое лицо.

— Воробушек? — спросила мама Гожа вполголоса. — Встать не можешь?

Он хотел ответить, что он не воробушек, но рыдание вырвалось из груди само собой.

— Давай помогу. Держись за шею-то.

Она подняла его, взяв подмышку, и Есеня снова заскулил от боли. Но до очага было всего несколько шагов, мама Гожа посадила его спиной к теплой стенке и зажгла лампу над головой.

— Ну что ты плачешь? Больно?

— Нет, — всхлипнул Есеня, а потом закрыл лицо руками и разревелся в полную силу.

— Ну что ты, воробушек? Обидно?

Он закрутил головой:

— Мой батька не такой, он все врет! Все врет!

— Ты успокойся. Взрослый парень, а как маленький, простых вещей не понимаешь.

— Это же неправда!

— Тихо. Послушай, что расскажу. Ты Рубца уродом больше не называй, хорошо? Он очень обижается. Ты представь, как с таким лицом жить-то человеку?

— А ему можно про моего батьку?

— Слушай. Лет двадцать назад это было. Твой батька убил благородного господина…

— Да ты что! Как это мой батька кого-то убил? Ты что!

— Помолчи, — мама Гожа прижала палец к его губам. — Его стража искала, всех вольных людей по всему лесу с мест сняла. У них это дело чести — если благородного убивают, они всегда доискиваются, не успокаиваются, пока не найдут. Я тогда девочкой совсем была, лет шестнадцать всего, меня Полоз уже давно с собой к вольным людям увел, я же сестра его.

— Ты — сестра Полоза? — Есеня фыркнул.

— Да, что ж тут удивительного? Мы тоже с места снялись и дальше в леса ушли, но есть надо что-то, зима была на носу. Рубец и батька твой ходили в кузницу, к отцу Жмура, то есть к твоему деду — он им покупал муку, а они потом ночью забирали. Там их стражники и прихватили. Верней, не совсем так. Жмур в подполе прятался, а Рубец попался. Ну, они знали, что он со Жмуром из одного лагеря, стали пытать его — куда лагерь ушел. Лицо над горном горящим держали и мехи раздували. Рубец им ничего не сказал, ни отца твоего не выдал, ни нас. Жмур сам к стражникам вышел, не мог смотреть, как его друга мучают. Рубец сознание потерял, они думали — умер, там и бросили. Да и ловили они Жмура, на Рубца им наплевать было. Вот так…

— И… и что дальше? — Есеня задохнулся.

— Что дальше? Дальше батька твой кузницу в городе открыл, женился, ты родился…

Есеня сжался в комок и хотел сказать, что все это вранье, но понял: можно было и раньше догадаться. Отец никогда не улыбался, никогда не пил, никогда не нарушал закон и копил деньги. Благородным кланялся, особенно Мудрослову… Слезы снова закапали из глаз — он сын ущербного, его отец ненастоящий человек. Почти не человек. Вот почему он ничего не понимал в булате и в чертежах Есени…

— Ты на Рубца зла не держи, он не понял, что ты этого не знаешь. Здесь к ущербным еще хуже относятся, чем в городе. Потому что знали их… живыми. Они Жмура помнят таким, каким он двадцать лет назад был: и помнят, и уважают, и тебя приняли, потому что ты — кровь его, того Жмура, которого они знали. А ущербного они знать не хотят, будто и не существует его вовсе. Потому что это уже не Жмур. Мы же все этого боимся, больше чем смерти боимся. Это как судьбу от себя отвести, чтоб не заразиться, чтоб не знать об этом, не помнить.

Она погладила Есеню по голове и поцеловала в лоб.

— Ты не плачь, воробушек. В этом же ничего страшного нет, что было — того уже не вернешь. Все знают, что дети ущербных нормальными рождаются.

— Значит, мой отец был совсем не такой? — спросил Есеня и повернулся, чтобы видеть ее глаза.

— Не такой, — ответил голос разбойника с другой стороны: под навес зашел Рубец.

Есеня попытался вскочить — пусть он был неправ и уродом называть Рубца не стоило, но злости от этого не убавилось.

— Тихо, — Рубец растянул безгубый рот в подобии улыбки и присел на корточки. — Извини. Я не думал, что ты про Жмура не знаешь. Я бы промолчал. А так — действительно, оскорбление за оскорбление. Все честно. Поэтому я первый пришел. Извини. Если хочешь — ударь меня в отместку.

Есеня проглотил слезы и понял, что ему тоже надо попросить прощения, иначе… это будет уже нечестно. Делать этого вовсе не хотелось, но он выдавил:

— Ты тоже извини. Я не знал, что тебя пытали…

— Никогда не прощу твоему батьке, что он вышел к ним. Я напрасно без лица остался, а мог бы его спасти. А так получилось, что он меня спас. Хочешь, я расскажу тебе, каким был твой отец? По-настоящему?

Есеня кивнул.

На следующее утро Есеня искупался вместе со всеми, и это было бы весело, если бы не оставленный сапогом Рубца огромный кровоподтек, над которым потешались разбойники. Да еще и пол-лица заплыло фиолетовым синяком. Сначала Есеня обижался, а потом подумал, что это и вправду смешно. Ребра ныли и отзывались острой болью на каждый шаг и неловкое движение, но, слушая насмешки со всех сторон, пришлось терпеть и делать вид, что все в порядке.

После завтрака он собирался, как обещал, пойти за брусникой — работа нетяжелая, не молотом в кузне махать, в самый раз по самочувствию, но, когда он жевал кашу, к нему подошел Полоз и позвал к себе в шалаш.

— Скоро все разойдутся, и я хочу с тобой поговорить.

Есеня дернул плечами: в прошлый раз у Полоза в шалаше ему не понравилось.

— Ну что? — спросил верховод, когда Есеня с недовольным лицом сел на медвежью шкуру. — Как тебе первый день? К мамке уже хочется?

— Не-а, — с усмешкой ответил он.

— Хорошо, — кивнул Полоз, — не обижаешься на нас? Что не вступились за тебя?

Есеня пожал плечами.

— Здесь очень быстро учат, как надо себя вести. Мы живем вместе, все разные, живем семьей. Но мы не кровная родня и любить друг друга не обязаны. Это трудно — жить бок о бок, по многу лет. Поэтому существуют заповеди, я их перечислять не буду — постепенно запомнишь. Я тебе хочу рассказать о последней заповеди вольного человека, она так и называется: последняя заповедь. Все ее помнят, чтобы в решительную минуту внести свой вклад…

— Во что?

— Сейчас. Я начну издалека. Но сначала расскажи мне об Изборе, все, в подробностях. И не говори, где ты спрятал медальон, время еще не настало. Надеюсь, ты никому об этом не рассказывал?

Есеня покачал головой. Рассказывать об Изборе ему не хотелось, ему хотелось услышать про последнюю заповедь — очень загадочно это прозвучало в устах Полоза. Но, раз это важно, он начал говорить, и верховод постоянно перебивал его, требовал подробностей, таких подробностей, которых Есеня и не помнил. Он заставил Есеню описать трех благородных, которые настигли Избора около кабака, а как их описать? Благородные они и есть благородные. Одеты как благородные, кони как у благородных. Чего еще? Лица тоже как у благородных, и посадка в седле.

Полоз, в отличие от остальных разбойников, поверил в рассказ о башне и каждое слово Избора заставлял припоминать, каждую его улыбку.

— Понимаешь, я хочу знать это так, как будто я сам был там, сам все это видел. Я хочу понять его, предсказать его действия. Разобраться, враг он нам или друг. С тех пор, как мы услышали о пропаже медальона, мы считали его нашим избавителем, но что-то подсказывает мне: это не совсем так.

— Никакой он нам не друг, — сказал на это Есеня и продолжил рассказ.

Когда дело дошло до истории о появлении на свете медальона, Полоз усмехался и несколько раз чуть не перебил Есеню, но дослушал до конца и только потом сказал:

— Вот, значит, какую сказку они себе придумали? Слушай, как все было на самом деле. Никаких добрых волшебников не существовало. Был далекий предок Градислава — их семья действительно владеет тайным Знанием, но с каждым поколением это знание уменьшается, силы их истощаются. А тогда они имели силу. И Харалуг никогда не был правителем города, он был первым вольным человеком, и не таким, как мы сейчас. Тогда вольные люди жили в городе и разбоем не занимались. Они были купцами и ремесленниками, людьми солидными и довольно богатыми. Город делился на две части — торговую и крепостную. Торговая часть принадлежала вольным людям, а крепостная — благородным. Крепостная сохранилась — это то, что сейчас обнесено городской стеной. Благородные не желали мириться с существованием вольных людей: богатство благородных таяло, а вольные люди получали все больше и больше прав. Но законы и стража всегда находились в руках благородных, с их помощью они и удерживали власть. И делиться ею не хотели. Как складывались их отношения, сейчас сказать трудно. Тогда и возвели городскую стену, а вольных людей объявили вне закона. Харалуг поднял вольных людей — не сомневаюсь, он наверняка хотел стать правителем города. И это было бы справедливо. Вот тогда семья Градислава и создала медальон. Не за один день, конечно. Убить Харалуга им ничего не стоило, но они прекрасно понимали: пройдет несколько лет, на место Харалуга встанет кто-нибудь другой. Они знали, чего им не хватает. Их кровь холодела, а кровь вольных людей кипела. Это трудно объяснить, но, наверное, Избор верно назвал это «внутренним жаром». Они хотели этого жара. И результат превзошел их ожидания: когда Харалуг был пленен, на нем впервые испытали медальон.

— Они сделали его ущербным? — догадался Есеня.

— Да, он стал первым «ущербным», как мы их сейчас называем. Тогда же слова такого не было, никто не понимал, что произошло. Не имело никакого смысла убивать Харалуга, его отпустили на свободу, и он вернулся к своим — убеждать их в том, насколько законна власть благородных. Про медальон узнали позже. Ездили в Урдию, искали людей, владеющих Знанием. Выяснили многое, возможно, вольные люди знают о медальоне больше, чем сами его владельцы. Внутри него находится нечто вроде пружинки, она вращается вокруг себя и наматывает память о том, у кого отобрали жар и кому отдали. Пол-оборота — отняли, еще пол-оборота — отдали. Если медальон открыть, пружинка раскрутится в обратную сторону. Когда мудрецы из Урдии изучали медальон, не было вопроса о мертвых — куда вернется жар тех, кто умер. Так вот, на медальоне лежит заклятие: открыть его может только тот, кто первым отдал ему свой жар, — Харалуг. Но при его жизни этого не произошло: даже если бы он мог получить медальон, он этого не хотел. А вместе с его смертью умерла и надежда.

— И что, открыть его нельзя? — Есеня был изрядно разочарован; ему казалось, он просто плохо искал секрет замочка, и стоит снова посмотреть на медальон, как он его найдет.

— Никто этого не знает. Но один мудрец из Урдии дал нам совет. Он сказал, что, подобно воде, которая точит камень, Слово способно преодолеть силы природы. Заклятие незыблемо, но кто сказал, что мертвые никогда не возвращаются к живым? Рано или поздно сила наших слов, обращенная к медальону, заставит Харалуга вернуться. Но вольные люди видят медальон только однажды — когда становятся ущербными. Вот что такое последняя заповедь вольного человека — перед тем как красный луч заглянет в твои глаза, ты должен сказать: «Когда-нибудь Харалуг откроет медальон». И ты должен верить в свои слова. Знаешь, благородные очень боятся этих слов. Они вообще боятся имени «Харалуг». Они, так же как и мы, верят, что Харалуг может встать из могилы и открыть медальон.

— Эх, если бы я знал! Я бы тыщу раз наговорил!

— Нет, иначе бы мы давно заставили тебя принести медальон сюда и говорили бы это все вместе. Мы и вольные люди из других лагерей. Это нужно говорить только тогда, когда вспыхивает красный луч, когда медальон их «слышит». Но среди нас нет тех, кто может заставить красный луч светиться. Ни красный, ни зеленый. Я думаю, нам надо переправить медальон в Урдию, там найдется мудрец, который сможет это сделать. Но сперва я бы хотел узнать — может ли это сделать Избор? И захочет ли?

— А может, отнести его на могилу Харалуга? Вдруг он услышит?

— Никто не знает, где могила Харалуга. Мы только предполагаем, что он не был толком похоронен. Поговаривали, его тело просто бросили в болото.

— То самое болото, из которого встают мертвецы? — Есеня широко раскрыл глаза.

— Глупости это. Мертвецы из болота не встают. Эту сказку придумали для того, чтобы люди верили: мертвые могут возвращаться. Я с пятнадцати лет живу в лесу и ни одного мертвеца еще не встретил.