Глава V

Через неделю от четырех серебреников ничего не осталось: Полоз начал поправляться, и Улич каждый день посылал Есеню в город за продуктами. Кроме базара, Есеня заглядывал и к Остроуму, который радовался его появлению на занятиях. Но арифметикой и логикой занимались не каждый день, были ученики и постарше — изучали астрономию. Есеня, как бы хорошо ни знал звезды, почти ничего не понимал и вечерами просил Улича объяснить ему, о чем шла речь.

Есеня разыскал четырех мудрецов из тех девяти, что посоветовал ему Остроум, и только один из них сказал, что мог бы взяться за дело, хотя считает его опасным. И просил он за это всего пять золотых, не больше и не меньше. Есеня ответил, что подумает, и сильно расстроился.

В порт его привели ученики Остроума — старшие и более искушенные в поисках работы ребята. И если бы не они, никто бы Есеню работать не взял: слишком мал. Хотя сам он считал себя вполне взрослым и сильным, на фоне здоровых двадцатилетних парней с крепкими мускулами он пока выглядел цыпленком.

Больше всего рабочих рук требовалось на перегрузке товаров в лодки перевозчиков. Еще бы! Платили за это мало, а работа была тяжелой, зато и навыков никаких не требовала.

— А мешок в три пуда ты поднимешь? — скептически осматривая Есеню, спросил хозяин лодок, который сам заправлял перегрузкой.

— Конечно! — не моргнув глазом ответил Есеня.

— А ну-ка попробуй! — хмыкнул тот и показал рукой на корабль, который разгружали в это время.

Ничего трудного в этом Есеня не заметил: каждому грузчику — а их было пятеро — на плечи кидали мешок, и грузчик нес его к лодкам, стоявшим в устье реки, метрах в пятидесяти от причала. Грузили сахар, что само по себе Есене понравилось. Столько сахара он не видел никогда в жизни!

Есеня не зря был у отца молотобойцем — трехпудовый мешок он донес до лодки запросто и даже не качался при этом. Хозяин согласился взять его на испытательный срок и платить двадцать медяков в день. Ну, а если Есеня сможет работать наравне со всеми, то и получать будет тридцать, как все.

Во всяком случае, здесь платили в два раза больше, чем в мастерских, и работать надо было всего шесть часов, начиная с полудня. Есеня быстро прикинул, что утром может ходить по городу и говорить с мудрецами, а вечером — слушать Улича. Упускать такой случай он не собирался, поэтому старался изо всех сил.

После первых двух часов работы руки тряслись, а ноги подгибались. Если бы не перерывы, Есеня не смог бы дотянуть до конца дня. Ребята, которые привели его сюда, пытались как-то ему помочь, особенно когда начали грузить бочки с вином: все они были разными, и Есене на плечи клали те, что полегче.

До лачуги Улича он добрался еле-еле. Внутри все дрожало, как кисель, и спина ныла так, что невозможно было выпрямиться. Но двадцать медяков, звеневшие за пазухой, грели сердце: Есеня гордился собой. Почему-то, работая в мастерских, он не чувствовал никакой радости, а сейчас сознание того, что он взрослый и сможет прокормить Полоза, которому нужно хорошо питаться, придавало ему сил.

— Ты где был? Что случилось? — Улич встретил его на берегу, почти у самой скалы. — Мы волновались…

— В порт меня ребята устроили, работать буду, — довольно ответил Есеня.

— Да ты никак на перегрузке работал? — Улич осмотрел его с головы до ног.

— Ну да.

— Куда тебе! Ты ребенок еще! Вот рыбу перебирать — там полегче.

— Да там и не платят ничего. Десять медяков в день, там только малышня работает!

— Взрослый, тоже мне.

— Полозу же творог надо, правильно? А творог за фунт — восемь медяков! — Есеня гордился собой все больше.

— Наломался вон, спина не разгибается, — вздохнул Улич.

Полоз тоже не пришел в восторг от его идеи. Хотя он не только не вставал, но и не мог садиться, однако нашел силы встретить Есеню отборной руганью. А закончив браниться, проворчал:

— Улич тебя искать пошел! Мог бы предупредить, между прочим.

— Да я думал, не возьмут… Чего зря хвастаться-то…

Сидеть на низкой скамеечке перед печкой оказалось еще тяжелее, чем стоять. Улич уложил его на лавку, раздел и долго тер одеревеневшие мышцы. А в заключение хитро надавил двумя пальцами на позвоночник — Есеня заорал от неожиданной, ужасной боли, но она почти сразу прошла, спина начала разгибаться и больше не болела.

На следующее утро встать Есеня не мог. Полоз и Улич посмеялись: они были уверены, что первый день его работы станет последним, но слезть с полатей заставили, сказали — надо двигаться, тогда боль в мышцах быстрей пройдет. Есеня искать мудрецов не пошел, но сбегал на базар и принес творога, яблок и сала, истратив почти все деньги. И, как его ни отговаривали, к полудню отправился в порт.

Второй день показался ему еще более ужасным, чем первый, а потом дни побежали за днями, и Есеня привык. Мускулы на спине стали крепче, руки не дрожали и колени не подгибались. Но теперь он все время хотел есть. Улич велел ему купить бобов и варил из них сытную кашу с салом, только Есене все равно ее не хватало. Из порта он возвращался голодным как зверь и сразу хватался за ложку. По ночам ему снилась жареная гусятина.

По поводу пяти золотых Полоз сказал огорченно, что им придется вернуться в Оболешье: у вольных людей на такое дело найдется денег и побольше. Только для этого ему надо было подняться на ноги, а Улич говорил, что идти пешком Полоз сможет не раньше чем через три месяца. Да и тогда это будет опасным. Брать деньги у Остроума Полоз отказался наотрез.

Есеня начал потихоньку откладывать медяки — без особой надежды, впрочем: даже если не тратить ничего из того, что он зарабатывал, пять золотых он бы собирал полгода. Но у него появилась идея куда более осуществимая: на погрузке он познакомился с перевозчиками поближе и надеялся договориться с ними об обратной дороге подешевле, чтобы Полозу не пришлось идти до Оболешья пешком.

Работа в порту хоть и была тяжелой, но оказалась вовсе не скучной. Как только Есеня немного привык к нагрузке, то стал замечать, что ребята успевают повеселиться, посмеяться друг над другом, частенько устраивают розыгрыши. Им не мешала ни плохая погода, ни чавкающая под ногами грязь, ни окрики и ругань хозяина, который, впрочем, относился к их баловству вполне снисходительно. Любимой шуткой, конечно, считалось взгромоздить кому-нибудь на спину не один, а два мешка сразу: если это сделать неожиданно, человек запросто падал на колени. Особым уважением пользовались те, кто мог устоять на ногах, а то и дотащить мешки до лодки. С Есеней так пока не шутили, на что он втайне обижался: за слабака держат!

Двое ребят умели ходить на руках и, случалось, соревновались, кто быстрей доберется от лодок до причала, шлепая ладонями по ледяной грязи. Есеня им завидовал — ему тоже хотелось попробовать. Пробовал он в одиночестве, на берегу у лачуги Улича, но у него ничего не выходило.

По вечерам Есеня, заглатывая бобовую кашу, рассказывал Полозу о прошедшем дне и выдумках товарищей, чем невероятно его веселил. Полоз мечтательно поднимал глаза:

— Эх, было время! Мы и не такое иногда вытворяли! Они тебя в кабак с собой не звали?

— Звали, только я не пошел…

— А чего?

— Денег мало.

— Сходи, чего там, — улыбался Полоз. — Поешь нормально, погуляй. Только много не пей — на следующий день тяжело будет.

И по субботам Есеня стал ходить на веселые гулянки учеников, где, стоило ему немного выпить, чувствовал себя своим: куролесил, задирался, приставал к девкам, плясал на столе и не раз бывал выброшен на улицу вместе с парочкой таких же, как он, бедокуров. К Уличу он возвращался под утро — грязным, усталым, голодным, иногда с подбитым глазом, но всегда довольным собой и жизнью.

Жизнь в Урде летела незаметно. Есене никогда не надоедали рассказы Улича, и больше всего ему нравилась геометрия. Есеня впитывал ее в себя почти мгновенно и вскоре, появляясь на занятиях Остроума, начал понимать, о чем тот говорит ученикам второй ступени. Ему нравилось решать задачи, которые задавал Улич, он испытывал детский восторг, когда ему удавалось придумать задачу самому, а придумывал он задачи «полезные» — например, сколько верст от берега до горизонта. Или как измерить высоту дерева по длине его тени.

За месяц Есеня обошел всех мудрецов города и нашел еще одного, который согласился заставить медальон светиться и попросил за это всего три золотых. К цели это не приближало, но немного обнадеживало.

Перед каждым походом в город Полоз наставлял Есеню, как надо себя вести, что говорить и о чем помалкивать. Кроме Остроума, Есеня не показывал медальона никому, за исключением тех, кому доверял Остроум. Кто-то сказал Есене, что в деревне, верстах в десяти от Урда, живет отшельник, который мог бы заставить медальон светиться, и в воскресенье, когда работы в порту не было, Есеня отправился на поиски отшельника. Уж он-то много денег не возьмет! И ему Остроум разрешил показать медальон.

Погода как назло случилась ветреная, сырая и снежная, и деревню Есеня нашел не сразу — заблудился в поле. Таких полей он никогда не видел, в Оболешье поля не простирались от горизонта до горизонта, и, какими бы большими ни были, вдалеке всегда виднелась полоска леса. Заблудиться в лесу ничего не стоило, но, оказывается, заблудиться в поле еще легче и еще страшней.

Есеня долго бродил по серо-белому пространству, абсолютно однообразному, без малейшего ориентира, и успел выбиться из сил: под снегом хлюпала вода, и скользкая земля разъезжалась под сапогами. Когда сквозь летевший с неба снег он увидел темные очертания деревьев и домов, то не удержался и побежал, боясь, что сейчас они исчезнут, стоит только снегу посыпаться гуще. Оказалось, что это не та деревня, которую он искал, — он промахнулся верст на восемь.

В деревне ему сказали, что лишь сумасшедшие путешествуют пешком в такую погоду, когда дорогу занесло и сбиться с нее ничего не стоит, но Есеня оказался упрямым и, когда ему показали направление, в котором надо идти, немедленно пошел дальше. Под ногами теперь лежала дорога — грязная, с глубокими лужами под снегом, и как только ее сменяла трава, Есеня тут же понимал, что сбился, и старался вернуться обратно в грязь.

До отшельника, который жил на лесистом холме, он добрался ближе к вечеру. Найти его землянку, вырытую на склоне, тоже было непросто: снег надежно спрятал ее от чужих глаз. К тому же, поднимаясь вверх, Есеня несколько раз поскальзывался и скатывался вниз, как с ледяной горки.

Вопреки его ожиданиям, отшельник оказался молодым человеком, не старше тридцати лет. В его тесном жилище больше всего места занимали книги, а посмотрев на широкий, обитый кожей стол, Есеня сразу понял: перед ним действительно мудрец. На столе ровными рядами стояли стеклянные пузырьки — и вытянутые, и круглобокие; к стене, обшитой грубыми досками, крепились застекленные коробки с бабочками и сушеными, расплющенными цветами (такие же коробки Есеня заметил и под столом). Но более всего его удивила вещь, которую он уже встречал у одного мудреца, но названия не запомнил. Вещь была очень дорогой, стоила — по словам ее хозяина — не меньше пятидесяти золотых и предназначалась для разглядывания всяческих малостей, — вроде лупы, только намного сильней.

Отшельник был невысоким, худым и болезненным на вид и встретил Есеню равнодушно, а может, и немного раздраженно, словно тот ему в чем-то помешал. Но, увидев медальон, тут же оживился и попросил посмотреть. Есеня, по наставлению Полоза, никогда не снимал медальон с шеи, и отшельник слегка обиделся, но смирился.

— Я хотел его увидеть, — он покрутил медальон в руках: сжимал его пальцами, словно прислушиваясь телом к его подрагиванию, рассматривал под разными углами к тусклому свету масляной лампы, забирал в кулак и отпускал, попробовал покачать и подбросить. — Это очень страшная вещь. Мне кажется, он живой и слышит все, что мы говорим. В нем накопилось такое напряжение… Он хочет умереть… Вещи умирают не так, как люди, их смерть — это новое существование, как деление клетки. Он хочет стать собственными осколками и не может… Садись.

Есеня присел на скамейку перед печкой, подальше от стола — чтобы чего-нибудь не разбить.

— Нам надо его открыть… — сказал он, надеясь перейти к делу. — А для этого обмануть заклятье. Если заставить красный камушек светиться, медальон будет слышать. Ты можешь это сделать?

Отшельник посмотрел на Есеню и на медальон.

— Нет. Я только вижу, слышу и чувствую. Заставить, — он произнес это слово с отвращением, — я никого и ничего не могу.

Есеня тяжело вздохнул и посмотрел на промокшие насквозь сапоги: и стоило ради этого месить грязь?.. Отшельник посмотрел на Есеню с сочувствием.

— Я знал только трех мудрецов, которые могли бы это сделать. Белозор может, но он жадный и хитрый, с ним бы я связываться не советовал.

— Я у него уже был, — Есеня сжал губы: Белозор запрашивал пять золотых.

— Еще мог бы взяться Лебедян, это — самое надежное.

— А третий? — с надеждой спросил Есеня: Лебедян просил три.

— Я не знаю, жив ли он. Последнее время о нем ничего не слышно, а жил он, как и я, в одиночестве и к людям относился настороженно.

— И… где его найти? — Есеня сглотнул. Если этот человек безошибочно назвал двоих мудрецов, то, наверное, и с третьим не промахнется.

— Он жил в полутора верстах к западу от Урда, за скалой, под старым маяком. Но я не знаю, может быть, он уже умер.

— Его случайно не Улич зовут? — тихо-тихо, чтобы не спугнуть удачу, спросил Есеня.

— Да, его зовут Улич. У него ты тоже был?

— Да я у него живу! — заорал Есеня и вскочил. — Я его ученик!

От радости он и не вспомнил, что Полоз велел никому не говорить о том, где они живут. На всякий случай. Ну почему, зачем они с Полозом не говорили с Уличем о медальоне? Почему скрывали от него то, что ищут? Ведь он тоже мудрец, это ясно! Чего боялся Полоз? Почему доверял десяткам мудрецов, к которым его посылал учитель, и сомневался в Уличе? Потому что Улич видел медальон? Правильно говорил Ворошила: если Полоз что-то решил, он уже не передумает…

Есеня, забыв поблагодарить и попрощаться, кинулся к двери.

— Погоди! Куда ты? Скоро стемнеет! Можешь остаться у меня, а утром пойти назад, — крикнул ему вслед отшельник, и Есеня опомнился.

— Мне работать завтра, — по-взрослому важно ответил он. — Но если есть дорога попроще, чем по этому полю…

Отшельник показал Есене путь длинней, но надежней: через холмы к берегу моря. Во всяком случае, заблудиться он бы не смог.

Всю дорогу Есене хотелось бежать бегом, и, скатываясь с холмов, он несколько раз едва не переломал ноги. В поле сапоги вязли в снегу, а на берегу — в песке. Но и это было полбеды: самым трудным оказалось преодолеть широкую, на две версты, гряду обрушенных скал. Огромные острые обледеневшие глыбы в беспорядке громоздились от кромки моря до каменной стенки, вдоль которой бежала песчаная коса. Прыгая с камня на камень, Есеня несколько раз упал, и однажды — очень неудачно: в кровь разбил подбородок и прикусил язык.

Ну почему они не поговорили с Уличем? Сейчас бы Есеня сидел у печки, а не скакал козлом по скользким скалам!

Сумерки наступили незаметно — слишком серым был день, — и на песок Есеня выбрался в кромешной темноте. Он подходил к городу с востока и увидел огни порта и маяк, только когда добрался до бухты. От нетерпения он снова припустил бегом — мимо пустеющих улиц, по деревянным мостам через бесчисленные рукава реки, распавшейся на части, под желтыми закопченными фонарями, сквозь квартал восточных купцов, где пахло пряностями и бараниной, через вонючий рыбный базар…

Улич сидел на берегу, не обращая внимания на ветер и снег. Есеня хотел сразу кинуться к нему, но приостановился: а вдруг Полоз неспроста ему не доверял? Он потихоньку пробрался в лачугу и с порога закричал:

— Полоз!

И только потом заметил, что тот дремлет. Есеня прикрыл ладонью рот, а Полоз сжал виски руками.

— Жмуренок, ну что ты так орешь? — простонал он. — И что у тебя с подбородком?

— Упал.

— Ну как нужно упасть, чтобы морду расквасить об землю? У тебя рук нет?

— Я на камень упал… — обиженно просопел Есеня. — Полоз, послушай! Улич может. Ты понимаешь?

— Что может?

— Зажечь красный камушек…

Полоз приподнялся на локте, но тут же осторожно опустился обратно.

— Да ты что? — обрадованно и удивленно протянул он. — И ты столько времени бегал по городу, показывал медальон всем, кому не попадя, а надо было всего лишь…

— Да! В том-то и дело! Почему же мы сразу не догадались?

— Видно, у меня голова стала плохо соображать… — Полоз усмехнулся. — А сам ты не мог догадаться?

— Откуда я знал? Ты от него всегда скрывался, при нем ни слова не говорил.

— Ладно! Я от всех скрывался. Он куда-то ушел, я думаю, скоро вернется.

— Да он на берегу сидит! Я сейчас! — Есеня выскочил из лачуги и кинулся к морю. — Улич! Улич!

— Что-то случилось? — спросил тот не оглядываясь. — Садись.

— Улич, — Есеня перепрыгнул через бревно и сел рядом, — слушай, почему же ты не сказал, что можешь зажечь красный камушек?

— Чего-чего зажечь? — Улич поднял брови.

— Красный камушек на медальоне!

— Ну, вообще-то, ты меня об этом не спрашивал. Это во-первых. А во-вторых, я понятия не имею, могу я его зажечь или нет.

— Ты понимаешь, я ведь уже месяц ищу, кто его может зажечь, и нашел только двоих. Они просят столько денег… — Есеня осекся. Может, Улич тоже берет деньги за такие штуки? Ведь живет же он на что-то?

— Дай мне посмотреть и объясни, в чем дело, — Улич протянул руку ладонью вверх, и Есеня в первый раз снял медальон с шеи, чтоб кому-то его отдать.

— Это чтобы снять заклятие, — быстро заговорил Есеня. — На нем лежит заклятие: открыть его может только Харалуг — тот, кого первым сделали ущербным. Но Харалуг давно умер, и мудрецы сказали, что медальон поднимет его из могилы, если все будут говорить, когда светится красный камушек…

— Погоди. Не тараторь. Я ничего не понял. Люди не встают из могилы, нет таких заклятий и таких вещей, у которых хватит на это силы.

— Ну почему?

— Потому что есть такая штука, как необратимость. Смерть необратима. Можно вызвать дух, но духи медальонов не открывают.

— А вдруг? — с надеждой спросил Есеня.

— Ты не можешь сказать точно, какими словами говорили эти мудрецы про Харалуга? Они так и сказали: поднимет из могилы?

— Не знаю, — Есеня задумался. — Я же там не был, тогда еще мой дед не родился.

— Хорошо. А какие слова они велели говорить?

— «Когда-нибудь Харалуг откроет медальон». Это последняя заповедь вольных людей — сказать так, когда их делают ущербными.

— Как красиво… — пробормотал Улич, рассматривая медальон. — Последняя заповедь… Я могу себе представить, какой силой обладают эти слова, да еще и сказанные неоднократно. Значит, именно эта вещь превращает людей Оболешья в ущербных? Наверное, поэтому у медальона такое сильное свечение. И ты полагаешь, если я заставлю его слышать твои слова, они тоже будут для него что-то значить?

— Ну, наверное…

— Конечно, любое слово, даже сказанное впопыхах, имеет некоторую силу. Но, я думаю, эти силы отличаются на несколько порядков.

— Но попробовать можно? — Есеня чувствовал, что Улич не сильно верит в хороший исход, и его это расстраивало.

— Конечно, — Улич пожал плечами, взял медальон двумя пальцами, и тут же тонкий красный луч прорезал темноту и уперся в песок.

Есеня подскочил, но Улич тихо и очень спокойно проговорил:

— Не двигайся. Этот луч страшен, разве ты не видишь? Ну? Попробуй сказать ему…

Есеня сглотнул: он не думал, что все будет таким простым и обыденным.

— Когда-нибудь Харалуг откроет медальон, — сказал он с чувством и приготовился повторить это еще много раз. — Когда-нибудь…

— Не надо, — оборвал его Улич, — он услышал. Он услышал это давно. Заклятие обмануто, оно давно преобразовалось в нечто совсем иное.

— В смысле?

— Вам не надо было искать того, кто заставит красный луч светиться. Последняя заповедь вольных людей сделала свое дело. Пойдем. Полозу, наверное, это тоже интересно, — Улич погасил красный луч и поднялся.

— Но… но почему же тогда Харалуг не открыл его? Почему он не встал из могилы? — Есеня побежал вслед за широко шагавшим стариком.

Полоз посмотрел на Улича с удивлением, когда тот повторил ему свои слова о заклятье.

— Улич, но почему тогда? — не унимался Есеня.

— Как ты себе это представляешь? — улыбнулся старик. — Безобразный, истлевший труп идет сейчас из Оболешья в Урдию? Или дух спускается на землю и ломает медальон, как пустой орех? Нет, мудрецы, давшие совет вольным людям, имели в виду совсем другое. Слово! Они говорили о силе слова. В последней заповеди всего четыре слова. «Когда-нибудь» указывает на неопределенность времени, и это значит, что медальон может быть открыт в любой момент. Не в конкретный год, день и час, а в любое время. Второе слово — «Харалуг». Кто вам сказал, что это будет тот самый Харалуг, которого первым превратили в ущербного? Я думаю, сила слова преодолела именно эту часть заклятия. Медальон откроет не тот Харалуг, который давно мертв, а любой другой человек, носящий это имя. Я полагаю, смысл последних слов и так ясен?

— То есть нам надо найти человека по имени Харалуг? Только и всего? — переспросил Полоз.

— Да, именно так. Это мое мнение, но вы можете спросить об этом и других мудрецов. Возможно, этот человек тоже будет ущербным… Но категорически я бы так утверждать не стал. Имеет значение только имя, ведь в последней заповеди ни слова не говорилось об ущербном Харалуге.

— Они знали об этом! — вдруг крикнул Полоз и хлопнул ладонью по краю лавки, но тут же застонал и схватился за голову.

— Кто? — спросил Есеня.

— Благородные господа, кто же еще! — прошипел Полоз сквозь зубы.

— Они знали о том, что это может быть другой Харалуг?

— Ну да! Они боялись последней заповеди, они боялись его имени! Вспомни: стоило упомянуть Харалуга при Изборе — и он бледнел до синевы! Между прочим, в Оболешье это имя под запретом. Ни одна мать, ни один отец в здравом уме не назовут так своего ребенка!

— Это необязательно должно быть домашнее имя, это может быть прозвище, данное подростку. Ведь Харалуг получил это имя не при рождении, я прав? — уточнил Улич.

— В Оболешье еще не родился столь выдающийся человек, которого прозвали бы Харалугом, — пробормотал Полоз, — это стало бы большой честью для любого из вольных людей. Но, возможно, где-нибудь в деревнях, где слава Харалуга не столь велика… Или в кругах, где к нему относятся предвзято… Среди стражи или ущербных ремесленников… Балуй, ты знаешь кого-нибудь с таким именем?

— Не-а, — Есеня покачал головой.

— Нам надо обойти все Оболешье, чтобы его найти! — усмехнулся Полоз. — Но нас много — я думаю, это получится!

— А если мы никого не найдем?

— Если мы никого не найдем, мы женим тебя на Гоже, она родит мальчика, и мы назовем его Харалугом, — Полоз засмеялся.

— А что? — Улич поднял и опустил брови. — Это тоже вполне допустимо. Вы ждали много поколений, можно подождать и еще несколько лет, пока ребенок родится и подрастет.

— Ничего себе, — Есеня обиженно изогнул губы, — это сколько ждать!

— Но сначала мы все же поищем! — утешил его Полоз. — И почему только в Оболешье? Можем начать с Урда, здесь ведь запрета на это имя не было. Все равно до весны тут торчать.