Глава IV

Полоз выбрался из берлоги с нехорошим предчувствием, которое его не обмануло. Солнце клонилось к западу — последнее время он стал слишком долго спать и совсем не мог обходиться без сна, как это было раньше.

Жмуренок мог бы не стараться и не писать ничего на снегу — Полоз бы и без этого догадался, что тот задумал. Он выругался, сложил вещи в котомки и повесил их на дерево: если доведется вернуться, звери не распетрушат. Смысла прятать следы ночевки не имело, но он все равно забросал снегом кострище, скорей по привычке, и по проложенным следам двинулся к дороге. С вещами он не смог бы идти быстро, поэтому взял из котомок только самое необходимое — огниво.

Внутри подрагивала и нарастала тревога: неприятная, тоскливая, сосущая. Если бы он не так устал и спал чутко, если бы он догадался держать Жмуренка за руку хотя бы! Дурак! Невыносимый, упрямый дурак! Ну почему он не может просчитать последствий своих действий хотя бы на два шага вперед! Полоз злился на мальчишку, и попадись тот ему под руку прямо сейчас, вздул бы его хорошенько за эту глупую, опасную выходку.

Но что-то подсказывало Полозу, что для парня это был бы исключительно счастливый исход.

Он пошел по дороге к городу быстро и сдерживал себя, чтобы не бежать. Парень не успеет перешагнуть порога собственного дома, как его схватят! Там его ждут всегда! Наверное, ему хватит ума не тащить с собой медальон, а впрочем — почти никакой разницы.

Примерно на полпути Полоз почувствовал жар — первый предвестник приступа невыносимой головной боли. Ему не стоило так спешить! Ему не стоило волноваться. Он остановился и вытер лицо снегом. Но от наклона жар покатился вверх стремительно, горло захлестнула тошнота, и в голову ударила боль, раскатившись перед глазами золотыми искрами. Полоз перестал чувствовать землю под ногами и ноги тоже чувствовать перестал.

Это пройдет. Это быстро пройдет. Оно всегда проходит, надо только глубоко дышать. Если он потеряет сознание надолго, то умрет, замерзнет прямо на дороге!

Полоз добрался до города через четыре дня. В двух верстах от Олехова его подобрали крестьяне, которые затемно вышли из деревни с обозом: он не потерял сознания, но голова у него кружилась так сильно, что он падал на четвереньки, едва вставал на ноги. Улич предупреждал, что дорога ухудшит его состояние, но Полоз не предполагал насколько.

В деревне — ближайшей к городу — за ним ухаживала добрая женщина, одинокая вдова с четырьмя малолетними пацанятами, и Полоз с тоской думал о том, чем будет с ней расплачиваться. Денег она не взяла. Глядя на ее детей — четверых головорезов от шести до одиннадцати лет, — он решил, что Жмуренок не самый худший представитель шумной братии мальчишек.

Ползти в город на карачках Полоз не рискнул и дождался, пока сможет стоять на ногах. Но как только почувствовал, что в состоянии пройти больше десятка шагов, ночью потихоньку оделся и покинул добрую вдову, про себя желая ей всего наилучшего.

Жидята не спал: он любил засиживаться допоздна, но и по утрам никогда не вставал рано.

— Я думал, ты убит. Ходили слухи, что в Урде тебе проломили голову, — встретил он Полоза.

— Что-то у этих слухов слишком длинные ноги… — проворчал Полоз и поспешил сесть. — Но голову мне действительно проломили. Дай мне воды.

— Может, горячего вина? — участливо предложил Жидята. — На улице мороз.

— Я как ущербный, мне воды. Не тяни, говори. Я же вижу, тебе есть что сказать.

— Жмуренок в тюрьме, — Жидята протянул ему кружку.

— Я в этом и не сомневался…

Полоз сделал два больших глотка и поставил кружку на стол. Надежда, похожая на робкий язычок пламени, вздрогнув, погасла, и вместо огонька вверх взвился едкий дымок горечи.

— Медальона у него не было, — поспешил добавить Жидята.

— Это точно?

— Его обыскивала стража, а не тюремщики, с ними всегда можно договориться. А еще… У нас тут что-то вроде военного положения. Они ждут, что мы откроем медальон. Набирают по деревням новых стражников, а всех ущербных из деревень отправляют по домам.

— Они преувеличивают наши возможности… — с горечью сказал Полоз.

— Они перестраховываются, — пожал плечами Жидята, — но это значит так же, что медальона у них нет.

— Я думаю, это дело времени, — Полоз сжал губы.

— В этом никто не сомневается. На послезавтра назначен малый сход.

— Ты что? — Полоз привстал. — Почему я ничего не знаю?

— А где ты был? Никто не верил, что ты жив.

— И что мы будем обсуждать?

— Жмуренка и медальон, — ответил Жидята, — что нам еще обсуждать?

— Где будет сход?

— Здесь. На послезавтра — потому что раньше не все успеют подойти. Давай-ка я поставлю самовар, поешь, попьешь чаю и спать. Лицо-то у тебя белое совсем.

Жидята встал и подкинул дров в печку, старательно отводя глаза.

— Есть не буду, а чаю попью, — сказал Полоз и решился спросить. — Ты про Жмуренка что-нибудь узнавал?

— Его допрашивает Огнезар, сам. От меня просто шарахались, когда я пытался что-нибудь выяснить. Он же у нас государственный преступник номер один. В лоб, за деньги, никто ничего не скажет. Знаю, что в общей камере его нет. Они тоже не дураки: разбойников в тюрьме не меньше полусотни, лагеря по три раза за зиму меняли места.

— Из наших есть кто-нибудь? — спросил Полоз.

— Нет, вы сразу ушли далеко и с провиантом. Они ослабить нас хотят, они боятся… Так что Жмуренок в одиночке, скорей всего. Это же очень давит. В камере и поддержат, и перевяжут, и покормят. Он же ребенок еще, как ему там, одному-то? — Жидята шумно сглотнул. — Я ж с пеленок его знаю…

— Я попробую завтра, у меня есть свои люди, — вздохнул Полоз. — А что Жмур?

— Жмур лежит четвертый день.

— Ранен?

— Нет, оглушили слегка. Он… он переживает. Знаешь, у ущербных ведь тоже душа болит. Как умеет, конечно, но болит. Может, сильней, чем у нас. Когда ее рвут-то в разные стороны. Нормальный человек бы поплакал, а он и плакать толком не умеет.

Полоз вздохнул: обрубок души. Говорят, отрубленная рука болит всю жизнь. И ничего с этим не сделаешь — не вылечишь, припарку не положишь. Может, и у Жмура так же? Души нет, но она болит?

Тюремщик сидел перед Полозом и пил пиво. Он привык к своей работе, он привык рассказывать родственникам об арестантах, он оставался спокойным и невозмутимым. Полоз дождался, когда хозяин пивной отойдет от их стола, пригубил пиво и спросил, стараясь не привлекать к себе внимания:

— Узнал?

— Узнал… Трудно было: он в холодной. Его допрашивает сам Огнезар. А каты, знаешь, народ не очень разговорчивый, — тюремщик вздохнул.

— Сколько? — устало спросил Полоз. Внутри все дрожало: ну же! Все еще допрашивает?

— Ну, пару серебреников накинь.

— Возьми, — Полоз выложил из кармана три серебреника и припечатал монетки к столу.

Тюремщик посмотрел на них, две сгреб рукой, а третью пальцем подвинул обратно Полозу.

— Мне лишнего не надо. Пока от него ничего не добились. Кат говорит, Огнезар нервничает. Он думал, что парень быстро сломается, начинал помаленьку. Тот и вправду едва не сломался поначалу. Его сперва тридцать часов без воды в кандалах держали, к стене прикованного, в холодной, а потом сразу мучить начали. Конечно, мальчик испугался. Но потом ничего, взял себя в руки, смирился, что ли…

— Сильно мучают? — спросил Полоз, стараясь оставаться равнодушным.

— А ты как думал? Государственный преступник… Вчера на дыбе висел. Кнутом его били.

Полоз охнул и закусил губу. Это слишком, для мальчика — это слишком. Что же, благородный Огнезар не видит, что перед ним ребенок?

— Его в застенок ведут — он боится: плачет, рвется. А как Огнезара видит, сожмется весь и молчит.

Полоз скрипнул зубами и стиснул кулаки. Мелькнула мысль напасть на Огнезара, когда тот поедет домой. Хороший бросок гири цепа, и никакая охрана ему не поможет. Впрочем, смысла это не имело: они боятся, что медальон откроют, и подлорожденного мальчишку не пожалеет никто. Огнезара быстро сменит кто-нибудь другой, не менее хитрый и жестокий.

— Я могу поговорить с катом?

— Нет, он живет при тюрьме. Его никуда не выпускают сейчас, приказ благородного Огнезара. Могу передать что-нибудь. Еды хорошей, одежды… Но ничего запрещенного, а то сам на дыбе окажусь завтра.

— Да. Конечно, — Полоз вскинул глаза и полез в котомку, — у меня есть… Вот…

Покупки показались ему такими жалкими, даже издевательскими.

— Тут молоко, он любит молоко. И гусятина. Ты попроси кого-нибудь, пусть его покормят, а?

— Покормят, не беспокойся. Но лучше бы ему курицы вареной, а не гусятины. И яблок.

— Я завтра принесу. Ты спрашивай, каждый день спрашивай, ладно?

— Если спросят — кто передал?

— Жмур, — не задумываясь ответил Полоз.

— Да, чуть не забыл. Ищут его мать и сестер. Благородный Огнезар сначала хотел парня пытками отца припугнуть, но подумал и решил, что этим его не проймешь — поздно. Мальчишка еле дышит. Если не его, а отца пытать начнут, он только вздохнет с облегчением. А мать — она мать и есть…

Полоз вышел из пивной на главной площади, и взгляд его уперся в белое полотно размером в сажень: Жмуренок смотрел на него, виновато насупившись. Полоз запрокинул голову — на портрете, нарисованном черной краской, ему привиделись янтарные глаза с зелеными прожилками. Он посмотрел на желто-серую тюрьму за высокой оградой… Пятьдесят шагов, всего пятьдесят шагов…

Сколько раз он смотрел на это здание и сколько раз сжимал кулаки от бессилия… Сколько его друзей выходило оттуда чужими людьми — непонятными, с пустыми глазами… Ущербными. Мимо него прошел тюремщик и направился к воротам, унося в узелке флягу с молоком и гусиные ножки. Что еще сделать для мальчика? Полоз бы охотно поменялся с ним местами, он был готов прямо сейчас взять тюрьму приступом. Некстати вспомнилась дурацкая записка на снегу. ПОЛАС… Полоз нервно захихикал, зажимая рот рукой, и вдруг понял, что не смеется, а плачет.

Он знал, что сделать ничего нельзя. Из тюрьмы еще никто не убегал. Если бы это было возможно, не превращали бы вольных людей в ущербных. Только одно — найти медальон. И дать знать парню, что тайник пуст. Но и это не спасет. Если медальона не найдут, ему просто не поверят. А это еще хуже — тех, кто начинает говорить, мучают сильней, чтоб дожать.

Полоз выбрался за городскую стену и дошел до старого дуба. Нет, медальона там не было. Где еще? Куда он мог его деть еще? Надо предупредить Жидяту о семье Жмура.