Глава VII

Соленые полотенца Есене совсем не понравились. Ему не хватило сил даже ответить на шутки Полоза, и утешился он только большим красным яблоком, которое Полоз принес ему с базара.

— Я подумал и решил: нам все равно нечего здесь делать, — сказал Полоз, снимая высохшую салфетку со спины Есени. — Давай и вправду сходим к Избору. Возможно, мне удастся что-нибудь у него узнать.

— Давай, — немедленно согласился Есеня: не валяться же в кровати весь день, какая бы она ни была мягкая.

Он собрался за пять минут, Полоз посмотрел на него критически и кивнул:

— Нормально. Умытый, причесанный. Главное — помни, что ты вольный человек, а не мальчик подлого происхождения.

— Чего? Полоз, что я, по-твоему, ничего не понимаю?

— Не знаю, — улыбнулся Полоз. Лицо у него было такое, как будто он собирался драться, а не обедать.

По дороге они зашли в лавку, где продавали вино. Полоз долго расспрашивал хозяина о его товаре, а потом взял бутыль с олеховским вишневым — таким вином Есеню угощал Жидята. Стоило оно серебреник, и Есеня подумал, что за него в мастерских пришлось бы работать целую неделю. Но что для благородных серебреник? У них, кроме золотых, и монет-то других не водится.

— Полоз, а им такое вино понравится? — спросил Есеня по дороге.

— Вполне. Здесь благородные не так богаты, как у нас. Для них это вино соответствует приличиям. Если бы я знал, что они подадут к обеду, я бы купил что-нибудь другое, а это вино — сладкое, его пьют после обеда, на десерт. Они люди небогатые, но претензий у них — как у барбоски блох.

Есеня не понял и половины сказанного, но решил, что Полозу видней.

Они снова поднялись по мраморной лестнице и снова позвонили в колокольчик с мелодичным звоном.

— Вы к доктору Добронраву? — опять спросила накрахмаленная женщина, и на этот раз лицо ее не выражало радушия.

— Да, они к доктору Добронраву, — в прихожую выбежала сияющая Ладислава. — Я так рада, что вы пришли и мои труды не пропали даром! Проходите. И не снимайте сапоги, вам, наверное, босиком будет неловко.

— Спасибо, но мы привыкли ходить босиком, — немедленно ответил Полоз. — И мне бы не хотелось каждый раз смотреть под ноги, чтобы не наступить на ковер.

— Конечно, делайте так, как вам удобней, — тут же согласилась Ладислава, и Есеня решил, что Полоз напрасно лезет в бутылку.

— Пойдемте в гостиную. У нас тесно, поэтому обедаем мы в гостиной, а потом убираем стол, чтобы можно было сидеть у камина, — тараторила она без умолку. — Две комнаты отданы под прием больных, и наша с Добронравом спальня служит ему и кабинетом, и библиотекой. Вас это не смущает?

Полоз кашлянул:

— Боюсь, нет.

На пороге гостиной их встретили Избор и доктор, Полоз отдал хозяйке бутылку вина, а Есеня, не зная, что делают в таких случаях, просто отошел в сторону и стал рассматривать комнату с двумя большими окнами. Сияющий пол из маленьких полированных дощечек, стены, затянутые блестящей тканью, огромный ковер перед очагом, такой мохнатый, что ноги утонули в нем по щиколотку, — Есене понравилось на нем стоять, но он подумал, что это, наверное, нехорошо. Если все станут ходить по ковру, что от него останется? В середине комнаты стоял стол, накрытый белой скатертью, и на нем — Есеня не удержался и подошел поближе — в тонком прозрачном кувшинчике расцветал живой цветок. Таких цветов он никогда не видел — его махровые розоватые лепестки казались беспомощными, очень нежными, а потому беззащитными. Если тронуть их пальцем, они скукожатся, сомнутся.

— Тебе нравится мой цветок? — спросила подошедшая Ладислава.

Есеня кивнул.

— Это олеандр. Я сама его вырастила. В Урдии они растут прямо на улицах.

— А как же… — начал Есеня, но Ладислава его перебила:

— Пойдем, я покажу тебе мои цветы. Добронрав их не очень любит, поэтому я выращиваю их в спальне для гостей, где сейчас живет мой брат.

Никаких теплых ящиков, устройство которых Есеня успел придумать накануне, для цветов не требовалось. Они росли на окне, в ящиках с землей. Над подоконником были установлены полки в несколько ярусов, и на каждой из них стояли эти ящики, отчего свет в комнату почти не проникал. Одну стену спальни обвил плющ, и какое-то вьющееся растение свешивалось с подоконника до самого пола.

Ладислава долго перечисляла названия цветов, и у Есени слегка закружилась голова от обилия новых слов — он не запомнил ни одного. Если бы она помолчала, цветы бы понравились ему гораздо больше.

Куда сильней его заинтересовала булатная сабля, вынутая из ножен и косо прикрепленная к стене. Есеня присмотрелся — клинок показался ему знакомым. Он подошел поближе и провел по лезвию пальцем. Нет никаких сомнений: этот клинок ковал его отец. Вот это да! Уйти от дома так далеко и неожиданно наткнуться на знакомую вещь! Есеня подумал и не стал об этом говорить Ладиславе: он усмотрел в этом что-то обидное для отца.

— А это что? — он показал пальцем на картину на стене.

— О, это написал Избор, совсем недавно, всего две недели назад. Тебе нравится?

На картине зеленый кленовый лист насквозь просвечивало солнце. Есеня долго смотрел на него и не понимал, что ему кажется неправильным. И почему так хочется повести плечами и отойти немного назад? Его внезапно охватила тоска.

— Не знаю, — на всякий случай сказал он. — Мне кажется, что он сейчас упадет.

— Кто?

— Лист. А так не может быть.

И сам понял, что очень даже может. И именно от этого ему и неприятно на него смотреть.

За столом Есене пришлось всерьез задуматься над словами Полоза о том, что он вольный человек, а не мальчик подлого происхождения. Он вдруг посмотрел на Избора и доктора, на их одежду и заметил, насколько они с Полозом на них не похожи — в простых льняных рубахах, в шерстяных штанах и босиком. Но Полоза, казалось, это нисколько не смущало. Он сел рядом с Есеней напротив окна и невозмутимо заправил крахмальную салфетку за воротник так же, как это сделали Избор и доктор. Есеня подумал и сделал то же самое. Полоз ему подмигнул, а лицо Избора еле заметно исказилось. Ему, похоже, вовсе не нравилось сидеть с ними за одним столом, отчего Есене захотелось выглядеть совсем не так, как обычно. Он посмотрел перед собой — посуда смутила его невероятно: две вилки, два ножа, ложка большая, ложка маленькая, две белые плоские миски, и на них — одна нормальная, глубокая.

Накрахмаленная женщина принесла и поставила на стол нечто, что, наверное, можно было назвать горшком, если бы не цвет и не две тонкие ручки по бокам. Но выяснилось, что Есеня не ошибся: предназначение странного предмета оказалось тем же, что у горшка со щами, который мать ставила в центр стола, — в нем плескалась горячая, пахучая уха.

Ладислава щебетала что-то про уху и стоимость осетрины на рынке, о приправах, которые ей привезли с востока, и о том, что лучше перца она пока ничего не пробовала. Есеня никогда не задумывался, как надо есть уху, но стоило ему взглянуть на Избора, и он понял, что не делал этого напрасно: тот поморщился, едва Есеня поставил локти на стол и зажал в кулаке маленький, жалкий кусок белого хлеба. Он огляделся и заметил, что локтей на стол никто не ставит, даже Полоз сидит прямо. Есеня попытался проделать нечто подобное и понял, что есть таким образом — сплошное мучение. Впрочем, никто, кроме Избора, не обратил на него внимания.

— Избор рассказывал нам о вольных людях Оболешья, и я представлял их несколько иначе, — заговорил между тем доктор. — Вы где-то учились?

— Я — да, — кивнул Полоз.

— И ваше образование помогает вам в вашем… хм… ремесле?

Полоз усмехнулся.

— Не очень.

— Тогда для чего ты учился? — Избор, скользнув взглядом по Есене, посмотрел на Полоза.

— Мне хотелось понять, насколько велик мой потенциал.

Есеня так старался сидеть прямо, что подавился ухой и закашлялся, прикрыв рот куском хлеба. Полоз шарахнул его по спине, в самое больное место, и кашлять Есеня перестал.

— Простите, — вежливо кивнул Полоз остальным.

Доктор и Ладислава сделали вид, что ничего не заметили, но Избор слегка скривил лицо. А что делать, если Есеня на самом деле поперхнулся?

— И насколько он велик? — продолжил расспрашивать Избор.

— Мне трудно судить об этом. Но среди учеников урдийских мудрецов я был не последним. И, думаю, большинство вольных людей на моем месте могли бы меня превзойти. Видите ли, вольными людьми очень часто становятся те, кто обладает сильным потенциалом.

— Я бы не сказал этого о вольных людях Кобруча, — улыбнулся доктор.

— О, они тоже талантливы, — Полоз усмехнулся. — В искусстве предприимчивости, в умении считать и приумножать богатство. Жмуренок, расскажи им про ребят на базаре и про их управляющего. Мне эта история показалась забавной и очень показательной.

Есеня от неожиданности опустил ложку в тарелку, и она громко звякнула, расплескав бульон. Избор вздрогнул и вздохнул.

— Да что там рассказывать? — Есеня с вызовом посмотрел на Избора. — Чтобы заработать на базаре — ну, поднести там что-то или убрать, — надо занять очередь и заплатить этому управляющему медяк. А если медяка нет, то надо отдавать ему половину заработанного.

— И сколько таким образом можно заработать за день? — спросил доктор.

— Я думаю, не больше полуфунта хлеба. И половину, соответственно, отдать.

— А этот управляющий — он кто? Чем он живет, ведь это смешной заработок?

— Да он мой ровесник. И не так уж мало он получает, — Есеня прикинул в уме, — я думаю, около полусеребреника в неделю. Фунт хлеба у него набрался часа за два, но это было утром, когда работы больше всего. Если ничего не делать, только на базаре торчать, не так уж плохо.

— А ты хорошо считаешь, — удивился доктор.

— Да ну, чего тут считать-то, — смутился Есеня.

— Ты расскажи, что случилось, когда ты его прогнал, — Полоз незаметно подтолкнул его в бок.

— Да что случилось? Вздул я его, чтоб малышню не обирал, через три дня пришел — он опять там же, на месте. Дальше обирает. У него батька — стражник! Конечно, полусеребреник на дороге не валяется, такого заработка никто просто так не упустит.

— А ты считаешь, его функции там излишни? — спросил Избор.

— Я думаю, об очереди можно и самим договориться. Никто из взрослых на жалкие кусочки хлеба не позарится, а с мелкими, кто без очереди лезет, пацаны бы сами разобрались.

За разговором Есеня забыл о том, где находится, и незаметно для себя разложил локти на столе — уха сразу двинулась быстрее.

— Я думаю, для того чтобы на ровном месте придумать себе работу, нужно обладать определенными способностями, — сказал Полоз. — Я не считаю, что все управляющие занимаются тем же самым, но думаю, их труд не стоит тех денег, которые они за него получают.

Есеня аккуратно вытер миску куском хлеба и сунул его в рот. Хорошая была уха, наваристая и острая. Полоз засмеялся и сделал то же самое, а вслед за ним и доктор, отломив ломтик хлеба, попытался повторить нехитрое движение. Избор опустил ложку в тарелку и молча замер, глядя на них.

— Избор, ты только что слышал, сколько стоит труд детей в этом городе. Так неужели ты считаешь неприличным подобрать с тарелки последние крохи, вместо того чтобы вылить их в помои? — доктор посмотрел на шурина без осуждения. — Парень поступает гораздо правильней, чем это делаем мы, он с детства приучен бережно относиться к пище.

Избор ничего не ответил и подвинул тарелку вперед.

— Второе блюдо я подам сама, — поднялась Ладислава, пытаясь замять неловкость. — Я сама его готовила и потратила на это целых три часа. Надеюсь, гостям оно понравится.

Она вышла из гостиной, и доктор, пригнувшись к Есене, сказал вполголоса:

— Постарайтесь ее не обидеть, она очень гордится этим блюдом. Собственно, это единственное, что она умеет готовить.

Есеня кивнул: несмотря на бесконечное тарахтение, Ладислава нравилась ему все больше, и уж обидеть ее никак не входило в его планы. Хозяйка появилась через минуту с огромным подносом, который и водрузила на стол, взамен убранного накрахмаленной женщиной горшка с ухой. Каково же оказалось удивление Есени, когда на подносе он увидел обычную кашу из продолговатой рыжей крупы, сверху посыпанную кусочками мяса! Каша была жирной, и это сильно его обрадовало.

— Это блюдо меня научили готовить в Урдии, но это не урдийское блюдо, а восточное. Мы с Добронравом жили неподалеку от гостиного двора восточных купцов и несколько раз бывали у них в гостях. Там-то я его и попробовала и не успокоилась, пока мне не показали, как его готовят.

Она подошла к застекленному шкафу, вытащила из него нормальную глубокую миску и поставила перед Есеней, не переставая говорить.

— Боюсь, я огорошу Избора, но на востоке это блюдо принято есть руками. Все садятся на ковер вокруг подноса и берут еду щепотью. Чем больше жира течет по рукам, тем больше почета повару, который его приготовил.

— Я надеюсь, на ковер мы садиться не будем? — Избор сжал губы.

— Нет, можно есть ножом и вилкой, не переживай, — засмеялась Ладислава, подложила Есене большую серебряную ложку и тихонько шепнула. — А ты ешь, как тебе удобно, и не смотри на моего братца.

Есеня кивнул и полюбил ее еще сильней. А когда посмотрел, как кашу едят ножом и вилкой, и вовсе обалдел: в этом было что-то ненормальное. Полоз, кстати, справился с этим отлично, будто всю жизнь ел только так.

— Вы удивительная женщина, — сказал он вполголоса, наклонившись к Ладиславе, — добрая и тактичная. Я такой представлял себе царицу.

— Благодарю вас, — Ладислава зарделась.

Каша оказалась очень вкусной — Есеня никогда ничего подобного не ел. Конечно, ложкой он навернул ее гораздо быстрей остальных и, желая порадовать хозяйку, попросил добавки. Избору это снова не понравилось, но лицо Ладиславы расплылось в такой довольной улыбке, что Есеня о своем поступке нисколько не пожалел. Да и доктор ему подмигнул.

— Меня всегда интересовал один вопрос, — вновь обратился доктор к Полозу. — В чем, собственно, состоит смысл существования вольных людей в Оболешье? Я не обижу вас, если назову их разбойниками?

— Нет, не обидите. Люди, которые грабят мирных обывателей с оружием в руках, обычно так и называются. И, наверное, смысл их существования ничем не отличается от смысла существования любого человека. В чем, например, состоит смысл вашего существования?

— Ну, мне нетрудно ответить на этот вопрос. Я лечу людей, спасаю им жизни иногда.

— Если рассматривать жизнь с приземленной точки зрения, все мы добываем себе пропитание, а если взять немного выше — все мы стараемся немного изменить этот мир. Кто-то к лучшему, кто-то — к худшему. Изначально вольные люди — это повстанцы, которые оказались вне закона и были вынуждены скрываться в лесах. Но прошли годы, сменилось много поколений, и из повстанцев мы превратились в обычных разбойников. С единственным отличием.

— С каким?

— Например, дед Жмуренка отправил в лес сына, когда на него положил глаз отец благородного Мудрослова. В то время Жмуру было четырнадцать, и он слишком хорошо разбирался в металле, чтобы это осталось незамеченным.

Лицо Избора потемнело, словно Полоз своим утверждением нанес ему личную обиду:

— Я нисколько не сомневаюсь в том, что мои собратья злоупотребляли властью.

— А я ни в чем тебя пока не обвиняю, — усмехнулся Полоз.

— Но вольные люди считают, что медальон надо уничтожить, разве нет? — спросил Избор.

— Нет, вольные люди считают, что медальон надо открыть, — Полоз резко убрал с лица усмешку и стал совершенно серьезным.

Избор слегка отодвинулся назад под его немигающим взглядом.

— А понимают ли вольные люди, к чему это приведет?

— Много лет вольные люди живут надеждой, что когда-нибудь Харалуг откроет медальон. И это произойдет. Я не был бы вольным человеком, если бы сомневался в этом.

— Послушайте, — вмешался доктор, — но вы же образованный человек. Харалуг давно умер, как вы себе это представляете? Вы верите, что он поднимется из могилы?

— У Харалуга нет могилы, он не был погребен. И в этом есть что-то зловещее, вы не находите? — Полоз снова криво усмехнулся.

Избор еле заметно побледнел и стиснул в кулаке нож.

— Посмотри вокруг, — с нажимом ответил он, — разве Кобруч не лучшее оправдание существованию медальона? Вам не нравятся местные порядки, как я понял, почему же вы уверены, что Олехов не ждет та же судьба? Нищета и власть хищников, которые гребут добычу в свою нору, гребут и знают, что сожрать ее не смогут и за всю жизнь? Разве «вольные люди» Кобруча чем-нибудь отличаются от вольных людей Оболешья? Это те же разбойники, только их разбой оправдан законом. Они не носят оружия только потому, что за них это делает стража.

— Вольные люди Оболешья не берут больше, чем могут сожрать, как ты изволил выразиться. Наверное, именно это отличает их от хищников Кобруча. Но я не обольщаюсь, я понимаю, что к власти придут именно хищники. Жмуренок, тебе нужна власть?

Есеня покачал головой.

— И мне, наверное, тоже. Жмуренок, а что бы ты сделал, если бы стал богатым?

— Не знаю, — Есеня немного подумал и вспомнил, как не смог найти, на что истратить золотой. — Деньги — это удобно. Были бы у меня деньги, я бы не работал, делал бы, что хотел. Еще можно было бы по свету поездить, посмотреть. Еще… ну, бедным можно помогать. Можно такую же мастерскую открыть, где я работал, и платить нормально, и тогда никто не пошел бы работать туда, где платят мало, правильно?

Доктор улыбнулся, но Полоз остался серьезным:

— Чем рассуждения парня отличаются от рассуждения благородных, управляющих Олеховом? Чем он хуже Градислава или Мудрослова?

— Его рассуждения примитивны, — вздохнул Избор, — он не вникает в суть вещей.

— Я думаю, ему просто не хватает образования. И, между прочим, он ничуть не менее способный, чем его отец. Жмуренок умеет варить булат не хуже благородного Мудрослова, хотя никто его этому не учил. И этой способности он ни у кого не крал.

Внезапно Избор побледнел до синевы, руки его дрогнули, но Полоз не обратил на это внимания.

— Да лучше, чем Мудрослов, — сказал Есеня. — Я умею варить «алмазный» булат. Мне сказали, благородные ножи из такого булата вешают на стенки и охраняют с собаками. Батька мой нож тоже на стенку повесил. Я только ковать его не умею, батька сам ковал.

Избор побледнел еще сильней, просто посерел весь. Есеня сначала решил, что Избору стало так обидно за Мудрослова. Может, мы за столом сидим неправильно, но и мы чего-то сто́им! Но потом он понял, что здесь что-то не так. Да Избор испугался! Интересно, чего?

Но Избор взял себя в руки и немедленно возразил Полозу:

— И ты полагаешь, после открытия медальона именно такие, как он, придут к власти?

Полоз покачал головой:

— Я же сказал, что не обольщаюсь. Я не знаю и не хочу знать, что случится после открытия медальона. Я твердо знаю только одно: медальон не имеет права на существование.

— Твои рассуждения, по меньшей мере, безответственны, — фыркнул Избор, — а по большому счету, если у тебя есть реальная возможность его открыть, — преступны.

— Ну, Избор, — снова вмешался доктор, — я бы не стал выражаться столь категорично.

— Нет, отчего же… — улыбнулся Полоз. — С точки зрения закона мои рассуждения действительно преступны.

— Я говорю не о законе, а о морали, о человеческой морали, — сказал Избор. — Ввергнуть тысячи людей в хаос бунта… Ты ведь не сомневаешься, что открытие медальона приведет к восстанию?

Полоз покачал головой.

Есеня давно доел кашу и слушал их с открытым ртом. Ничего себе! Восстание! Это будет интересно. Избор между тем продолжил:

— Тысяча разбойников и убийц окажется на улицах города, и каждый из них захочет отомстить за несправедливость — конечно, за несправедливость с их точки зрения.

— А ты считаешь применение медальона справедливым? — Полоз наклонил голову и не мигая посмотрел на Избора.

Разбойники и убийцы. И среди них — отец Есени. Нормальный, не ущербный. Такой, как про него рассказывал Рубец: добрый и веселый. Есене захотелось немедленно еще раз попробовать открыть медальон.

— Да! — воскликнул Избор. — Это гораздо гуманней, чем смертная казнь или каторга. Ты не видел каторгу для преступников Кобруча? Люди умирают от непосильной работы через год-два после того, как туда попадают!

Тем временем накрахмаленная женщина убрала со стола поднос с кашей и принесла широкие стеклянные миски на ножках, заполненные чем-то белым и воздушным.

— Господа, своими разговорами вы не дадите мальчику возможности насладиться десертом, — натянуто улыбнулась Ладислава, — а я уверена: он никогда не пробовал суфле.

— Мы не будем мешать, — тут же кивнул доктор, подхватил свою стеклянную миску и переставил ее на низкий столик перед камином, на котором стояла принесенная Полозом бутылка вина и пять высоких прозрачных бокалов.

— Я видел каторгу Кобруча, — кивнул Полоз и поднялся, — и что такое смертная казнь, я тоже знаю. И я не могу не признать, что множество детей, Жмуренок в том числе, не появились бы на свет, не будь медальона. Но я видел и другое: я видел шевелящийся обрубок души ущербного. И я могу сказать: это даже не жестокость. Это преступление против самой природы, это настолько бесчеловечно, что не укладывается в голове. Как одни люди смеют творить такое с другими? По какому праву? Только на основании того, что сами сочиняют законы?

— Да, мы имеем такое право, — с достоинством сказал Избор, который тоже успел встать возле низкого столика, — право решать. Потому что те, кто стоит неизмеримо выше толпы, несет ответственность за эту толпу. Именно осознание ответственности отличает нас от вольных людей, как в Олехове, так и в Кобруче. Мы не стяжаем богатства, мы направляем полученное на всеобщее благо. И если посмотреть на жизнь простолюдина в Кобруче, это становится очевидным.

— О богатстве я бы говорить не стал, — улыбнулся Полоз, приподнимая бокал. — Да и стяжательство вам не чуждо.

— Да, я украл медальон именно потому, что стяжательство стало для моих собратьев самоцелью. Они забыли о своем призвании. Но это вовсе не означает, что существование медальона тому виной. Нам нужна свежая кровь, нам нужен тот, кто не утратил понятия о справедливости. И тогда все встанет на свои места.

— Так просто? И кто же это будет? Я? Ты? Доктор Добронрав? Или Жмуренок? Кто возьмет на себя право судить?

— Судить должен закон, — возразил Избор.

— Но кто напишет этот закон? И кто станет его переписывать, когда пройдет сотня лет и мир изменится? И в чью пользу этот закон будет переписан? Неужели непонятно, чем страшен медальон? Он совершает с человеком нечто гораздо худшее, чем смерть, но со стороны кажется, что ничего страшного не произошло. И чем больше ущербных населяет город, тем лучше для города. И не в стяжательстве дело! Стяжательство — лишь рычаг, рычаг в умелых руках Градислава. В отличие от тебя, он понимает, что приумножение богатства — города или его самого — напрямую зависит от количества ущербных. Это люди, которым не нужны развлечения, которые не требуют для себя никаких прав, которые не хотят размышлять, а только молча выполняют порученную им работу и заботятся лишь о благополучии своей семьи. И в этом благородный Градислав ничем не отличается от «вольных людей» Кобруча. Только те в качестве рычага используют бедность. И какая разница, тысячи ущербных бедняков или тысячи ущербных богачей станут населять город? Цель любого правителя от этого не меняется: превратить свой народ в толпу, которой легко управлять. А каким способом это сделано — неважно.

Есеня, видя, что все мужчины стоят, и сам поспешил вылезти из-за стола с суфле в одной руке и с ложечкой в другой и встал поближе к Полозу. Как бы интересен ни был разговор, а попробовать это загадочное блюдо стоило.

— Ну, если это неважно, может, лучше оставить медальон? Все же ущербным богачом быть неизмеримо лучше, чем ущербным бедняком? — улыбнулся доктор.

— Нет. Почему вы предлагаете выбор только из двух зол? А что если позволить человеку остаться личностью? По мне, лучше я буду неущербным бедняком. Лучше я буду нищим, который смотрит на звезды, который думает о бытии и хочет постичь суть этого бытия. Почему меня лишили этого права? Лишили по рождению, между прочим. И я взял его сам, когда ушел в лес. Да, у меня нет другого способа добывать пропитание, кроме как с оружием в руках. И Жмуренок, вместо того чтобы варить булат, тоже стал бы разбойником. И, между прочим, так решил не он сам, так решил его отец. Законопослушный Жмур испугался, что его сына превратят в ущербного. Испугался!

— А я говорила тебе, Избор, — вступила в разговор Ладислава, — я говорила, что ты своим легкомысленным поступком перечеркнул мальчику жизнь!

— Не надо винить в этом Избора, — Полоз любезно поклонился Ладиславе. — Если бы Жмуренок не умел варить булат, Жмур заставил бы его вернуть страже медальон, только и всего.

— Вот видишь! — сказал Избор. — Дело в том, что благородные злоупотребляют властью, и если это злоупотребление прекратить, все встанет на свои места. Если медальон использовать только в тех случаях, когда преступник заслуживает смертной казни, все изменится!

— Да? И снова вопрос: а кто заслуживает смертной казни? Вспомни, кто стал первой жертвой медальона? Харалуг! И вина его в том, что он пытался добиться бо́льших прав для вольных людей, а когда ему в этом отказали, попробовал взять эти права силой.

— Харалуг хотел власти, Харалуг начал войну. Пролилась кровь, и за пролитую кровь он поплатился.

— Эй, — сунулся Есеня, — ты ж мне рассказывал совсем другую сказку! Врал, что ли?

— Врал, врал, — успокоил его Полоз. — Они отлично знают историю Олехова. Лучше чем мы, наверное. У благородных много тайн от нас, они не доверяют их даже своим детям.

— Совершенно верно, — нисколько не смутился Избор, — мы умеем хранить свои тайны, потому что в руках дикарей эти тайны могут наделать много бед.

— Дикари — это мы, Полоз? — Есеня улыбнулся.

— Извините, — Избор изобразил нечто между кивком и поклоном.

Доктор и его жена отодвинули стол в сторону и на ковер поставили глубокие кресла с блестящей обивкой — такой же, как на диванах около кабинета доктора.

— Давайте разожжем камин и перестанем оскорблять друг друга, — предложила Ладислава. — Я ничего не имею против споров, как известно, именно в споре рождается истина, но спор и ссора — разные вещи.

За окном собирались сумерки, и когда в камине вспыхнул огонь, это сразу стало заметно.

— Давайте лучше поговорим о чем-нибудь не имеющем отношения к политике, — попросила Ладислава, усаживаясь в кресло поближе к огню. Есеня уплетал сладкую воздушную массу со смешным названием «суфле»: на самом деле было вкусно. Мужчины, правда, предпочли пить вино, и Есеня не знал: стоит ему тоже выпить или сперва доесть эту вкуснятину?

— Нет, мне бы сначала хотелось понять, отдают ли себе отчет вольные люди в том, что случится, когда медальон откроется, — обернулся к сестре Избор.

— Отдают, — ответил Полоз. — Более того, они готовятся к этому.

— Взять в руки власть? — спросил Избор.

— Ну, можно сказать и так. С открытием медальона благородные легко и быстро сами откажутся от этой власти. Или вы не понимаете, что с вами произойдет? Вам придется вернуть то, что вы отобрали. И что тогда останется?

— Останется то, что нельзя получить при помощи медальона: знания. Знания и ощущение ответственности за окружающих людей. А вы берете на себе ответственность за чужие жизни? Ведь то, что вы хотите сделать, приведет к кровопролитию.

— Если бунт будет стихийным, то да. Но если во главе разбойников и убийц, про которых ты говорил, встанет организованная сила вольных людей, кровопролития можно избежать. В этом случае наша победа будет столь очевидной, что сопротивление с вашей стороны не будет иметь никакого смысла.

— Даже если это так, через пятьдесят лет Олехов ничем не будет отличаться от Кобруча, — стиснул зубы Избор.

— Может быть. Но и обрубков души я больше никогда не увижу, — улыбнулся Полоз одним уголком губы.