Глава VI

Вышли через два дня, на рассвете. Полоз распределил ношу каждому по силам, и все равно в лагерь пришлось бы вернуться не один раз. В лесу и в самом деле поднялась вода — лагерь стоял на высоком месте, в низинах же мох пропитался насквозь, так что ноги проваливались сквозь него в черную жижу; овраги стали непроходимой преградой, вокруг ручьев образовались болотца. Есеня успел зачерпнуть воды сапогом через полчаса после выхода. Ему на плечи, кроме котомки, повесили полуторапудовый мешок с посудой, которая больно врезалась в спину, но даже раненый Щерба нес на себе два пуда, поэтому Есеня терпел и помалкивал. При этом каждому, кроме него и раненых, досталось по сетке с недовольной курицей — резать их пожалели: яйца любили все. Петуха нес Полоз — тот крутил головой и норовил клюнуть все, до чего мог дотянуться.

— Зарезать его, гада, — советовали все, — чтоб знал!

— Ага. В супе точно клеваться не будет, зараза.

— До оврага дойдем, я его в воду макну, — хмыкнул Полоз.

— Ты чё! Простудится еще, сдохнет, — тут же испугался Хлыст.

Петуха разбойники любили не меньше яиц.

— Давай мне! Я его за шею буду держать, — предложил Брага, которого несли на носилках.

— Лежи! — велел Ворошила. — И не дергайся. Твое дело маленькое, живым до зимовья добраться.

— А у меня руки здоровые, — отозвался разбойник, раненный в голову, — я могу.

— И тебе того же желаю — лежать спокойно, — проворчал Ворошила.

— Мне дай, — сказала мама Гожа и забрала петуха у Полоза. — Петенька, бедненький, испугался… Иди к маме!

Есеня тихонько подкрался сзади и вырвал у того из хвоста красивое зеленое перо, торчавшее из сетки. Петуху это не понравилось, он недовольно раскричался, мама Гожа удивилась и обиделась на своего любимца, а разбойники посмеялись над мамой Гожей. И только увидев у Есени за ухом длинное перо, она догадалась, что произошло, немного отстала и позволила петуху отомстить за поруганный хвост. Есеня не ожидал такой подлости и подпрыгнул, когда петух ударил его клювом в ляжку. Все, кто шел сзади, очень повеселились, глядя, как Есеня трет больное место: клевался петух до крови.

Впрочем, часа через три Есене расхотелось веселиться — его утомила не столько тяжелая ноша, сколько вязкий мох под ногами. Он провалился в овраг почти по пояс и намочил свою котомку, в которой лежали сухие вещи, но над ним сжалились и дали переодеться в сухую одежду Хлыста. Впрочем, смысла в этом не было никакого — дождь, хоть накрапывал слабо, скоро все равно промочил одежду до нитки.

В полдень остановились передохнуть и пообедать. У Щербы открылась рана — он неудачно перебрался через овраг, и Ворошила заново накладывал ему швы, чтобы тот не потерял много крови. Есеня к тому времени так устал, что думал, будто встать не сможет. Поначалу от ходьбы ему было жарко, на привале же он замерз и норовил подсесть поближе к костру — хоть немного обсушиться.

— Нет, дотемна не дойдем, — вздохнул Полоз, — придется где-то ночевать. По сторонам посматривайте, может, подвернется место посуше.

— Да ладно, — отмахнулся Щерба, — посуше! Лапника навалим, и ничего.

— А ты знаешь, куда мы идем? Не все ли равно, где зимовать? — спросил Брага.

— Конечно, не все равно. Не в болоте же. Надо высокое место найти, чтоб и весной землянки не подтопило. Скоро холмы начнутся, вот там и будем искать.

Есеня, жавшийся к огню, согласен был зимовать прямо здесь. Однако когда разбойники поднялись на ноги и взвалили на плечи тяжелые мешки, ему ничего не оставалось, как последовать их примеру.

К ночи он просто падал с ног, и, хотя очень старался не отставать, Полоз забрал у него промокшую и от этого ставшую тяжелой котомку.

— Я сам, — рыкнул Есеня.

— Иди, — подтолкнул его в спину Полоз, и посуда снова впилась между лопаток.

— Я могу, — попробовал оправдаться Есеня, но тот его не слушал.

Для ночевки выбрали сухой и густой ельник — в нем не требовалась крыша, хотя раненых накрыли не только сухими одеялами, но и лапником. Развели костер, начали понемногу сушиться и отдыхать. Есеня устал и замерз и сам не заметил, как задремал, свернувшись клубком около огня. Однако его быстро подняли на ноги — по доброй привычке вольных людей, пинком под зад.

— Не валяйся на земле! — прикрикнул Хлыст.

Есеня долго хлопал глазами — все тело ломало от усталости.

— Пошли, лапника нарубим да спать ляжем, — проворчал Щерба. — У нас с Хлыстом одеяла сухие.

Однако сухие одеяла Есене почему-то не помогли, как и два горячих тела рядом — разбойники положили его в середину, но он все равно всю ночь не мог согреться. А утром проснулся и понял, что лежит в луже, а с неба льется вода: вместо редкого дождичка начался ливень, и ельник быстро промок насквозь. Он растолкал Хлыста и Щербу — они спали крепко и ничего не чувствовали. Вокруг постепенно просыпались остальные и поднимались с руганью: теперь сухих вещей не осталось ни у кого. Есене вставать не хотелось — ноги гудели, ломило поясницу и кружилась голова. Но Хлыст поднял его за шиворот и встряхнул.

— Ну что, ребята, — Полоз посмотрел на людей и на себя: вода лилась с их одежды струями, — я думаю, завтракать нам пока рано. Давайте-ка согреемся на ходу. Идти часа три всего, может пять. На месте и костер разведем, и поедим, и выпьем.

Есеня вдруг почувствовал, что сейчас расплачется: у него вообще не осталось сил идти. Ему было так холодно, что казалось, будто на дворе мороз, который обжигает кожу. От озноба челюсти и живот сводили судороги, голова плыла, и, стоило чуть повернуть ее в сторону, под ногами начинала пошатываться земля. Он стиснул зубы: Щербе еще хуже, у него рана болела и кровоточила, он стонал во сне всю ночь. И Хлысту не легче — вилы такие глубокие дырки оставили!

Собрались разбойники быстро: холодно было всем.

— Ну что, Жмуренок? Что-то тебя совсем не слышно! — крикнул Есене Рубец.

— Погоди, еще услышишь, — ответил Есеня и закашлялся; от кашля что-то заныло справа, под ребрами.

Мыслей в голове не было никаких — когда скорым шагом двинулись вперед, Есеня, чтобы не сбиться с дороги, старался смотреть только на ноги Хлыста, который шел впереди него. Однако его все время клонило в сторону, ноги Хлыста исчезали из поля зрения сами собой, и земля уходила куда-то, наклонялась и не хотела возвращаться на место.

Щерба подхватил Есеню за плечи и вернул на еле заметную тропинку.

— Ты чего? Жмуренок, ты опять шутки шутишь? По заднице давно не получал?

Есеня посмотрел на него и попытался понять, что он сделал не так.

— Полоз! Погоди! — крикнул Щерба.

— Что случилось?

— Погоди. Жмуренок, тебе что, плохо?

— Не, нормально, — ответил Есеня. Почему-то очень тяжело было дышать, хотелось кашлять, но он боялся глубоко вздохнуть: казалось, что от этого внутри, под ребрами, что-то разорвется.

Хлыст оглянулся и тоже подошел к Есене.

— Ворошила! Иди посмотри на этого змееныша, — крикнул он, положив руку Есене на лоб.

Есеня качнулся и попробовал что-то сказать, но Ворошила уже взял его за подбородок, а потом приложил ухо к его груди.

— Полоз! У нас хоть одно сухое одеяло есть?

— Есть, — ответил Полоз и тоже подошел к Есене.

— Проклятый ливень! Раздеваем его, ребята. В мокром ему нельзя. Ты, щенок! Ты не мог раньше сказать?

Есеня пробормотал что-то в свое оправдание и закашлялся. Именно теперь стало ясно, что ему плохо, очень плохо. И как он раньше не заметил этого? Считал, что просто устал? С него стянули одежду, и Ворошила, накрутив на руки куски мешковины, начал растирать ему грудь и спину. Есеня заскулил: было больно.

— Молчи, пацан. Терпи. Дышать можешь?

— Могу.

— Вот и дыши. Теплее стало?

— Не-а.

— Щас, еще немного потру.

— Ворошила, держи одеяло, — крикнул Полоз.

— Еще немного, — ответил тот, — две минуты.

— Ты кожу с него снимешь, — фыркнул Хлыст.

— Так ему и надо.

Рубец растолкал разбойников локтями:

— Я его понесу. Только курицу у меня заберите.

— Самый умный? — улыбнулся Щерба. — Курицу!

Полоз кинул одеяло Есене на плечи и сказал:

— Мешок заберите у Рубца. Поделите честно. Жмуренка мешок на носилки положим, и вещи их тоже на носилки. Ну и курицу возьмите у него кто-нибудь! Хлыст!

Есеня хлопал глазами — несмотря на то, что кожу с него Ворошила ободрал, дышать стало немного легче, и в сухом одеяле холод не казался таким мучительным и обжигающим, по крайней мере, живот перестало сводить судорогой. Но голова сразу побежала кругом. Рубец, завернув Есеню в одеяло, взвалил его на плечо и похлопал по самой выступающей части тела:

— Ну что, Жмуренок? Как тебе там?

— Нормально, — ответил Есеня. Снова стало тяжело дышать.

— Рубец! Не надейся! Это тебе не мешок, — разочаровал его Ворошила, — переворачивай. Он у тебя так задохнется. Чтоб на грудь ничего не давило, полусидя.

— Ладно. Как скажешь. Жмуренок, ты много жрешь. А с виду — такой хлипкий.

— Он молотобойцем у батьки был, — крикнул Полоз, — чего ты хотел?

— У… молотобойцем. Пить не хочешь?

Есеня покачал головой — слова доносились до него как будто из тумана и эхом отдавались в затылке. Он плохо помнил дорогу — ему казалось, что прошло всего несколько минут до того времени, как его уложили около костра и мама Гожа начала поить его сладким чаем с вареньем. Он никак не мог понять, откуда взялся костер и почему вокруг темнеет. Ему на грудь клали горячие мешочки с крупой, и он пищал, а все вокруг смеялись над его жалким попытками сбросить с себя обжигающую мешковину.

— Воробушек, ну потерпи, — уговаривала мама Гожа, кутая его в одеяло, — сейчас пройдет. Будет тепло. Что вы ржете? Мальчик еле дышит, а вам смешно!

— Гожа… — пробормотал Полоз. — Пусть смеются. Смерть уходит, когда слышит смех…

Есеня испугался: смерть? Он что, умирает? Он совсем не хотел умирать.

Потом ему было жарко, и кашель бил его в полную силу. Вместо мамы Гожи над ним почему-то склонялся Ворошила, хотя Есеня отлично помнил, что лежал у нее на коленях. Он потел, и вскоре одеяло промокло, хотя Ворошила и позволил ему раскрыться. От кашля во рту появился привкус крови, Ворошила поил Есеню теплой водой, а потом ему снова стало холодно, до озноба, и Ворошила превратился в Полоза, который давал чай с вареньем и держал почти сидя, потому что лежа Есеня задыхался. Костер то пылал, то еле тлел рядом, светло-серое небо роняло ему на лицо холодные капли, а потом снова становилось темным, и однажды Есеня увидел на нем звезды. Ему снова было жарко, и он сказал, глядя вверх:

— Два с четвертью…

— Что? Жмуренок, что ты сказал? — над ним опять склонялся Полоз.

— Два часа с четвертью, — повторил он.

— А… Да, дождь кончился. Завтра солнышко пригреет. Пить хочешь?

— Хочу.

Солнце резало глаза, и Есеня закрывал лицо руками, стараясь оттолкнуть его лучи — горячие, как печь в бане. Ворошила колдовал над его спиной: прилепил на нее два глиняных горшка, которые присосались к коже, как огромные пиявки. Есеня сопротивлялся, но сил ему не хватало. И мама Гожа кутала его в одеяло, а над головой неба уже не было — его закрывала еловая хвоя, и вместо костра рядом горел маленький каменный очаг. Мокрые, прохладные тряпки обтирали горящее огнем тело, и откуда снова взялось солнце, Есеня не понял, но вокруг сидели разбойники, раздетые до пояса, и ели.

— Скушай рыбки, — уговаривала мама Гожа, но Есеня крутил головой и зажимал зубы.

Потом к нему приходила мама и сидела рядом с мамой Гожей, они держались за руки и о чем-то говорили. Но мама Гожа превратилась в Полоза, а мама ушла, хотя Есеня просил ее остаться или забрать его домой. Отец клал ему на грудь горячие мешочки с крупой и приговаривал, что это наказание за пьянки и гулянки, Есеня оправдывался и напоминал, что отец сам велел ему идти в лес, к вольным людям, а теперь мучает его.

Солнечный свет догорал, и по небу быстро летели красные снизу облака. Есеня видел верхушки деревьев и лица разбойников, собравшихся вокруг него. По лицу струился пот, и стоило вдохнуть хоть немного глубже, как кашель поднимал из груди что-то клокочущее, вязкое, что застревало в горле и не могло прорваться наружу. Бок болел так сильно, что не хотелось дышать. Ему казалось, будто вокруг горит огонь, так горячо было коже. Но при этом сознание стало пронзительно ясным, ясней, чем всегда, и сквозь прозрачный воздух Есеня разглядывал мир словно в увеличительное стекло.

— Ворошила, ты мне скажи — он умирает? — Полоз держал Есеню за руку и внимательно всматривался в его лицо.

— Начинается кризис. Или умрет, или поправится. Я не могу сказать точней.

— Да эту ерунду мне скажет кто угодно! Или умрет, или поправится! Ты сам-то понимаешь, что говоришь?

— Тебе всегда нужны какие-то достоверные сведения… Без этого ты не можешь? Если я скажу, что он останется жив, ты мне поверишь?

Полоз махнул на него рукой:

— Жмуренок… Ты слышишь меня?

— Слышу, — ответил Есеня, и в горле снова запершило, но кашлять он побоялся и задержал дыхание.

— Ты не вздумай умереть, слышишь?

Есене стало очень страшно.

— Жмуренок, дыши, слышишь?

— Эй, сморкач, — Есеня увидел лицо Щербы, — а ну-ка кончай помирать. Посмотри на меня нормально!

— Я нормально смотрю… — ответил Есеня.

— О. Уже лучше. Хлыст, тебе как?

— Плохо. Азарта нет в глазах. Ты жить-то хочешь, змееныш?

— Хочу.

Безобразное лицо Рубца мелькнуло и пропало.

— Ворошила, может, его погреть? Он хоть шевелиться начинает.

— Не надо, — ответил Ворошила.

— Уйдите все! — рявкнул Полоз. — Мне надо остаться с ним вдвоем.

Есеня сразу понял, что нужно Полозу, еще до того, как все разошлись.

— На старом дубе, наверху, в трещине, — сказал он, и слезы потекли у него по щекам: он не хотел умирать. Он хотел пойти с Полозом в Урдию, он хотел открыть медальон!

— Какой же ты дурак, Жмуренок! — фыркнул Полоз. — Если его еще не нашли, так это потому, что им и в голову не приходит, какой ты дурак!

— Почему?

— Потому что! Потому что там его можно найти! Прятать надо так, чтобы найти было нельзя!

Есеня кивнул: действительно. Как он раньше не подумал — прятать надо так, чтобы найти было нельзя.

— А как это?

— Например, зарыть в землю.

— А еще?

— Бросить в воду. Но тогда и сам не найдешь. Замуровать в стену, заделать в глину. Чтоб он был… как иголка в стоге сена, понимаешь? Даже если знаешь, где искать, все равно найти не сможешь. И тем более случайно не наткнешься.

— Понятно, — ответил Есеня. Так хорошо все понятно: и что происходит вокруг, и как надо прятать медальоны, и как устроен мир. Ему представилась нагретая добела заготовка в горне, на белых раскаленных углях. И щеки почувствовали жар, идущий от горна, будто он приблизил к нему лицо.

— Бать, вынимай, вынимай! Это пережог, вынимай! — крикнул он отцу, который зажимал заготовку щипцами.

— Полоз… — подошел Ворошила, — он скоро потеряет сознание. Полоз, попробуй. Я знаю, ты не любишь… на своих…

— Да толку-то? Я не могу заставить его… хотеть… Я могу только…

— Я знаю. Он хочет, Полоз, он просто не верит. Это поможет, я знаю.

— Хорошо. А вы тоже… что вы скисли? Идите сюда. Пейте, ешьте. Смейтесь, наконец! — крикнул Полоз, и никакого веселья в его голосе не было. Мама Гожа подошла и вытерла слезу передником. — Гожа! Улыбайся!

— Да, я улыбаюсь. Воробушек, и ты улыбайся, слышишь?

Есеня слышал ее, но не понимал, чего она хочет и что она делает рядом с горном, в кузне. Белое пламя облизывало ему щеки — не больно, просто горячо, мехи раздувались и дышали, и он хотел дышать так же, как они, и завидовал, что для них это так легко: вверх — вниз.

— Жмуренок, как тебя называли дома? — Полоз тряхнул его за плечо.

— Есеня, — выговорил он.

— Как? Есеня? — переспросил он и рассмеялся. И вслед за ним рассмеялись остальные.

— Есеня! Твое здоровье, Есеня! — сквозь смех выкрикнул Хлыст.

Наверное, в этом и было что-то смешное — во всяком случае, Есене так показалось, и он хохотнул.

— В глаза мне посмотри, — вдруг велел Полоз, и Есеня не смог ослушаться. Кузня отъехала в сторону, жар горна отодвинулся, и холодные змеиные глаза впились ему в лицо. Полоз смотрел на него не мигая, и вскоре Есеня увидел, как между тонких широких губ мелькнула ленточка раздвоенного трепещущего языка. Голова змея качалась перед ним на гибкой шее, и крупные ороговевшие пластинки чешуйчатой кожи отражали свет огня — или заката? Тяжелый взгляд тянул к себе, и Есеня почувствовал сонливый, опустошительный восторг — блаженство, пьяный дурман. И оторваться от этого взгляда мог только ненормальный, так это было хорошо.

— Жить. Ты будешь жить. Ты должен жить, — шуршало у него над ухом, и раздвоенный язык шевелил воздух, — ты хочешь жить.

Голова змея то приближалась, то отдалялась — треугольник со срезанными углами. Есеня хотел раствориться в этих неподвижных глазах, нырнуть в них — они несли успокоение и прохладу. И, наконец, почувствовал, как устремляется к ним, как глаза вбирают его в себя, втягивают, словно воронка, и он проваливается, кружась в каком-то непонятном вихре. Словно он распался на две части, одна из которых тянулась к змею, а другая неслась в пропасть.

Есеня очнулся на солнце, около костра. Он был одет в сухую длинную рубаху — явно чужую — и завернут в одеяло; под головой лежало что-то мягкое, вроде перины, а под ногами — что-то твердое и теплое, похожее на нагретые камни. Жара он не чувствовал, но не мог пошевелить и пальцем. Кто-то поднес к губам кружку, но у него не хватило сил даже глотнуть, даже закашляться.

Проспал он не меньше суток. Просыпался, пил и засыпал снова. И окончательно выспался к вечеру следующего дня.

— Е-се-ня, — пискляво протянул кто-то над головой.

Есеня приоткрыл глаза и увидел Хлыста, который водил прутиком по его щеке.

— Воробушек, — рядом присела мама Гожа. — Проснулся!

— Ага, — ответил Есеня.

— Покушаешь?

— Ага, — снова ответил он и понял, что от голода сейчас просто умрет.

У костра собирались разбойники, сами разбирали миски и наваливали в них кашу. Мама Гожа приподняла Есене голову, подоткнув подушку, и поставила горячую миску ему на грудь. Он потянулся к ложке, но в руках ее не удержал.

— Лежи, лежи, я сама тебя покормлю.

Жевать и то было трудно, челюсти почему-то не ворочались, словно кто-то дал ему по зубам, а разбойники потешались над ним всю трапезу.

— Ути-путеньки! Есе-е-е-ня!

— Как там наши маленькие? Кушают кашку?

— Ротик открывай, деточка! За мамку, за батьку!

Есеня засмеялся и подавился кашей. Мама Гожа вытерла ему рот и продолжила. Наелся он, однако, быстро: не смог одолеть и половины миски.

— Жмуренок, — вскочил Хлыст, — а у нас тут есть кое-что для ослабленных.

Он отошел на несколько шагов и вернулся с полной кружкой клюквы.

— Во, Ворошила сказал: если есть не станет — в задницу запихну. Правда, Ворошила?

— Правда, — отозвался тот.

У Есени рот наполнился жидкой, противной слюной — он терпеть не мог кислятину.

— Сахарку бы добавил… — проворчал он, и это были его первые слова за вечер.

— Некуда. Видишь — кружка полная. Давай, открывай ротик, Есеня!

Впрочем, кислая клюква неожиданно показалась приятной на вкус — такой свежей, и сочной, и терпкой.

Он провалялся еще дней восемь, вставая только «в кустики» и возвращаясь усталым, как из долгого похода. Разбойники посмеивались, но каждый норовил принести ему что-нибудь из леса — то кислое яблоко-дичок, то вяжущей, но сладкой рябины, то запоздалой голубики, и клюквы, и брусники. Грибы, которые в изобилии водились вокруг нового лагеря, Ворошила ему есть запретил, и кормили его кашей, которую мама Гожа варила специально для Есени, — разваренной, жидкой и сладкой. Подстреленных куропаток на всех явно не хватало, и Ворошила велел кормить Есеню бульоном и нежным куриным мясом. Рыба здесь ловилась мелкая, несерьезная — выяснилось, что рядом с лагерем находится небольшое озерцо, которое питается ключами. Какая тут может быть рыба? Пропахшие тиной щучки, жирные лещи да карасики. Но и карасиков Есеня ел с завидным аппетитом — он вообще ел не останавливаясь, раз по шесть в день. Больше всего ему хотелось молока, он и во сне видел кринки с молоком, но в лесу такой роскоши не было, поэтому он помалкивал.

Пока Есеня болел, разбойники давно успели выстроить три землянки, а он так и не увидел, как их делают — уютные, прочные и теплые домики с земляной крышей за несколько дней. Два домика отводились под спальни, а третий служил кухней, столовой и жильем для мамы Гожи. Хлыст и Щерба заняли для Есени место — у печки, подальше от входа, и уверяли, что оно самое лучшее.

Рубец исследовал лес вокруг лагеря и выяснил, что в часе ходьбы лежит кабанья тропа, да и следы лосей встречаются часто. Есеня еще не ходил, когда в лагерь притащили первую тушу свиньи — по сравнению с домашней мясо ее было жестким и не таким жирным. Есене скормили печень, которую он ненавидел всей душой, но Ворошила был непреклонен. Если бы Есеня мог увидеть себя со стороны, то, наверное, не стал бы сопротивляться.

— Я тебя поставлю на ноги, — угрожающе шипел Ворошила, сжимая Есене шейные позвонки, — ты у меня здоровей чем был станешь!

— Дяденька! Не хочу печенки! — хохотал и извивался Есеня.

— Жри, а то шею сверну, как куренку!

Ворошила вообще мучил его постоянно — то компрессами, то растираниями: все они как специально жгли кожу; поил горькими отварами, от которых кашель только усиливался, и еще заставлял глубоко дышать и переворачиваться с боку на бок.

Иногда рядом с ним подолгу сидел Полоз, рассказывая интересные истории, — оказывается, и он, и Ворошила не всю жизнь прожили в лесу, а учились в Урдии, и самым разным наукам, почти как благородные. Только не смогли долго жить у моря — вернулись к своим, в лес.

— А зачем, Полоз? Зачем ты учился? Неужели интересно было? — удивлялся Есеня. Для него обучение наукам сводилось к азбуке и отцовским подзатыльникам.

— Превзойти хотел. Заело меня, что они такие умные и благородные. Чем я хуже? А потом понравилось. Но толку все равно никакого нет. Зачем в лесу геометрия да философия?

Болеть Есене было очень скучно. Ему надоело лежать — то у костра, то в землянке, — но стоило подняться на ноги, как он тут же понимал, что больше нескольких шагов пройти не сможет: колени гнулись, голова кружилась до тошноты, и внутри все дрожало от напряжения. Разбойники смеялись, завидев, как он встает и пошатываясь бредет к кустикам.

— Жмуренок! Тебе помочь штаны спустить? Или, может, подержать чего надо? А то еще уронишь!

— Иди подержи… — отвечал Есеня. Голос у него тоже был слабым, и издали никто не слышал, что он отвечает.

От скуки и желания отомстить ему снова захотелось придумать что-нибудь веселое, но как это сделать лежа? В конце концов ему пришла в голову одна штука — он, правда, сомневался в ее благополучном исполнении, но результат был что надо. В свою фляжку он налил кваску и для верности добавил сахара. Обычно квас разливали из больших бутылей, во фляжках почему-то держали только воду, так что, по его прикидкам, никто не ждал от фляжки подвоха. Когда за завтраком у костра собрались все разбойники — а за время его болезни и раненые успели поправиться, — Есеня, обычно лежавший ближе всех к огню, встряхнул фляжку и сделал вид, что винтовая крышка закручена слишком сильно. Сначала никто не обратил на это внимания, но Есеня приложил все усилия к тому, чтобы разбойники заметили его «мучения».

— Чё, Жмуренок, силенок не хватает? — посмеялся Хлыст.

— Мало кашки кушал! — захохотали сзади.

— Мама Гожа, дай ему еще ложечку!

— Да не мучься ты так, дай сюда, — протянул руку Ворошила.

— Я сам, — обиженно ответил Есеня.

— Давай, — Ворошила вырвал фляжку у Есени из рук.

Но стоило только повернуть крышку в сторону, как нагретый у костра, подслащенный и взболтанный квас с шипением вырвался наружу упругой пенной струей. Ворошила не сразу понял, что происходит, и за одну секунду все вокруг, включая Есеню, были облиты квасом. Разбойники повскакали с мест, отряхиваясь и вытирая лица, опрокидывая миски, расплескивая кружки, наступая друг другу на ноги и на фуфайки. Есеня хохотал до слез — и не только он. Особенно веселились те, кто сидел дальше всех от Ворошилы.

— Ворошила, ты чё сделал? — тупо спросил Рубец, опрокинувший на себя миску каши.

— Действительно, — усмехнулся Полоз, — как тебе это удалось?

Ворошила посмотрел на фляжку, которую закрыл слишком поздно.

— Жмуренок, — угрюмо начал он, посмотрев на хохочущего Есеню, — это что такое?

— Это? Квас, — довольно ответил Есеня, продолжая посмеиваться.

— Ах ты гаденыш…

— Лежачего не бьют! — снова засмеялся Есеня и прикрылся одеялом.

— Еще как бьют! Рубец, подержи-ка его за ноги!

Ворошила стянул с него одеяло и с легкостью перекинул Есеню через коленку.

— Это нечестно! — взвизгнул Есеня, давясь смехом, когда Рубец ухватил его за лодыжки. — Я больной!

— Щас я тебя лечить буду, — Ворошила хлопнул его по заду тяжелой широкой ладонью. — Ты доиграешься когда-нибудь!

— Дяденька, пусти, я больше не буду! — хохотал Есеня, надеясь вырваться, под громкий гогот разбойников.

— Не пущу! Баловник нашелся!

— Я не баловник, я Балуй! — завыл Есеня сквозь смех: слишком уж тяжелая была рука у Ворошилы.

— Вот тебе, Балуй! — Ворошила шлепнул его еще раза два и отпустил. — Будешь знать, как над старшими потешаться.

— Над младшими потешаться можно, значит? — Есеня потер ушибленное место с видом оскорбленной невинности.

— Балуй… — пробормотал Ворошила. — А ведь и вправду — Балуй. Выздоравливаешь, значит?

Есеня повалился на постеленный у костра лапник, закатил глаза и прошептал:

— Я умираю…

— Выздоравливает, выздоравливает, — засмеялся Полоз.

— Умираю… — упрямо повторил Есеня слабым голосом. — От жестокого обращения…

С этого дня Жмуренком его называли все реже. И чем больше развлечений он придумывал, тем чаще разбойники кричали ему:

— Ах ты! Балуй…

А идей у него становилось все больше — ведь заняться было совершенно нечем. Однажды он заткнул печную трубу пучком травы, насыпал сажи у самой печной дверцы, так что при попытке раздуть огонь черное облако мигом вылетело наружу, и Гнус, пытавшийся растопить печь, перепачкался с ног до головы. Гонялся Гнус за Есеней долго, но так и не догнал.

Лучшей своей выдумкой Есеня считал кринку, спрятанную высоко в густых ветвях ольхи, у спуска к озеру, с привязанным к ней ремнем. Каждый, кто проходил мимо, считал своим долгом вернуть ремень в лагерь. Но стоило потянуть его вниз, и кринка наклонялась, обливая хозяйственного разбойника водой. Под конец человек семь разбойников прятались в кустах вместе с Есеней, чтобы посмеяться над очередной жертвой.

Когда Ворошила посчитал Есеню полностью здоровым для того, чтобы отправляться в дальний поход, этому помешала распутица — местами по лесу пройти было невозможно, и Полоз, досадуя, сказал, что придется ждать морозов. Впрочем, морозы ударили рано, снег выпал в середине октября и таять не собирался.

Ворошила так и не согласился с Полозом — считал, что в Урдии Есене делать нечего: дело слишком серьезное, чтобы втягивать в него мальчишку. Но Полоз остался непреклонным — однажды решив, он редко менял свое решение (на счастье Есени). На этот раз они своих разговоров ни от кого не скрывали, и Ворошила едва ли не каждый день ворчал, ругая упрямство Полоза.

Перед выходом Полоз заставил Есеню побриться: зная привычки вольных людей, стража гораздо пристальней присматривалась ко всем обладателям бород. Хотя самому Есене своей бородки, пусть и жиденькой, было жалко: с нею он казался себе гораздо взрослей.

Выходили затемно, прощались коротко — Хлыст, Щерба и Ворошила вышли их проводить.

— Ну что, Балуй? — Хлыст опустил Есене на лоб шапку Забоя. — Возвращайся. Скучно без тебя будет.

— Да ладно… — проворчал Есеня.

— Ты, главное, на земле не сиди и ноги держи сухими, — напутствовал Щерба, — если промочил ноги — сразу скажи Полозу. Хуже нет зимой с мокрыми ногами — отморозишь и не заметишь.

— Хорошо, хорошо, — отмахивался Есеня: ему не терпелось пуститься в путь.

Полоз же шептался с Ворошилой — тот оставался за верховода.

Есеня посмотрел на заснеженный лес: ночью сильно подморозило, и все вокруг покрылось голубым, игольчатым инеем. Только печные трубы, торчащие из-под земли, неопрятно чернели на белом снегу. На минуту стало немного грустно — в землянках, хоть и полутемных, было уютно и тепло, гораздо лучше, чем в шалашах. И к разбойникам он привык. Скучновато, конечно, но не так уж плохо.

— Пошли, — окликнул его Полоз.

Есеня в последний раз глянул на обустроенный для зимовки лагерь и поспешил за Полозом — грусть мгновенно выветрилась из головы. Урдия — страна мудрецов, страна теплого моря, страна сказок и волшебных историй. Любой мальчишка мечтает попасть в Урдию!