4

Затем свет стал мягче, не так сильно бил в веки. Звуки моря, что царили в храме, замерли и исчезли. Пространство вокруг опустело и наполнилось чем-то иным, но знакомым. С закрытыми глазами Колобов понимал, что сейчас день, не торопясь, приходит на смену утра.

День хоть и наступал исподволь, словно ленясь, но был настойчив. Колобов не желал перелистывать титульный лист утра и переходить к страницам нового дня, но сквозь тонкую кожицу век беспокоил жидкий свет этого мира. Пришлось открыть глаза, встать с кровати и одеться.

Подойдя к окну, всмотрелся в улицу. День. Опять зима, как и несколько лет назад, но мир вокруг изменился, перемены, казалось, коснулись и природы. День на самом деле ленив и дрожит в сонной неопределенности, ибо, если глянуть на часы, утро давно посетило город, стрелки двигались по циферблату, но время, не механическое, а реальное почти не шло; оно не сдвинулось ни на единый шаг. Я вспомнил странное выражение, кажется, прочтенное в одном поэтическом сборнике: «ленивые рассветы».

Ожидают нас ленивые рассветы,

День — холодное стекло.

Разбросало время и смешало

Те вопросы, непонятные ответы,

И оставив для грядущих лет

Только пепел, только ничего.

Привожу по памяти, но, естественно, не уверен в правильности цитирования. В том стихотворении имелся диссонанс, и он в точности отражал мое сегодняшнее состояние и повседневное состояние мира.

Неуверен также я и в том, что происходило с нами недавно, а мне мерещится, что случилось это давно. Эта зеленая книга, оставшаяся у Барагуева, породила много мыслей. Путешествие на Эфо можно считать сном, или мороком, или… Неважно чем, ведь наваждение больше нас не посещало.

Вчера приходили люди в кожаных одеждах…

Я открыл им. На пороге стояли два человека. Лица обоих мужчин были заспаны, такое впечатление, что кто-то недавно разбудил их и велел прийти ко мне. Первый одет в кожаную куртку. Мимоходом вспыхнули обрывки слов: «Кажется, английская кожа, еще Великая война, англичане оказывали помощь, они присылали одежду, среди прочих вот эти кожаные куртки, однако не пригодилось, но пришлось позже…».

— Колобов? Андрей Савельевич? — сказал стоящий впереди молодой человек.

Второй, спрятавшийся за его спиной, сдержав зевок, хлопнул глазами и посмотрел в пустоту. Он тоже в коже, только в длиннополом плаще. Такое я в первый раз увидел, но раз они в коже, значит, что-то серьезное. Взглядом скользнул вниз, увидел штаны (ватные?) из плотной ткани и кожаные сапоги. Вид у незваных гостей, можно сказать, щегольской.

— Да. Я, — ответил.

— Есть предписание на обыск.

Первый достал какую-то бумажку и показал мне. Зачем? Я все равно не прочитал. Написано от руки корявым почерком. Как такое можно читать?

— Проходите.

Они вошли осторожно. В доме стояла тишина.

— Вы один?

— Да.

— В доме никого?

— Да. Никого.

К чему уточнение? Если один, то и в доме…

Неважно.

— Останься здесь, — сказал первый второму, который в плаще.

Тот кивнул и, никого не спрашивая, сел на диван. Первый лишь бросил безразличный взгляд на него и начал осматриваться. Тот, что в плаще закрыл глаза и сразу задремал.

— Ваш кабинет…

— Идемте, — ответил я. — Я провожу вас.

— Да, конечно… — И вновь я поймал на себе сонный взгляд с примесью удивления.

— Я вас слушаю.

— Почему на вы? — спросил незваный гость.

— Но мы незнакомы.

Молодой человек в кожаной куртке замолчал надолго, обдумывая мою фразу. За время молчания мы успели пройти в кабинет.

В окнах вчера, так же как и сейчас, стоял ленивый рассвет. Белая неопределенность в окне. Снег на улице чужой, хотя почему ему становиться чужим, ведь каждую зиму он один и тот же, ничего для снега не меняется, для природы тем более. Но день — не день, а выкидыш природы, который чудом не умер. По всем признакам должен угаснуть быстро, но живет неполноценно.

— Ваши книги? — спросил кожаный человек.

— Мои.

— Так…

Молчит.

Ничего не говорит.

Садиться мне не хотелось, ибо внутри невидимая пружина не давала этого сделать.

— Нагараджуна, — по слогам прочитал Кожаный, — это кто?

— Индийский философ. Жил в третьем веке нашей эры. Кажется.

Последнее слово слетело с уст помимо моей воли, сам не знаю, отчего. Фраза уже родилась, и должна была последовать точка, но сознание по нерасторопности пропустило еще одно слово, и ему удалось выскользнуть на свет незамеченным насекомым. «Кажется» растаяло в воздухе кабинета.

— А чем он занимался?

— Философ.

— Товарищ Колобов, вам следует явиться по адресу…

И еще одну бумагу он вынул из-под кожаной куртки. Бумага легла на мой стол.

— …Завтра, — закончил молодой человек фразу.

Этот адрес я знал. Не раз ходил мимо того здания.

Сейчас же, я стоял перед окном собирался с мыслями: надо идти, надо идти, чтобы это не значило, все равно, все равно…

В дверь постучали. Они? Они не говорили вчера, что придут за мной.

На пороге стоял Барагуев. Я пустил его внутрь. Мы разговаривали в гостиной.

— Иван Савич?

Я был удивлен его визиту.

— Не ждали?

— Даже не знаю, чего ждать от этого мира?

— К вам приходили?

— Вчера.

— И?

— Смотрели книги.

— Ясно.

— Поясните.

Тут я заметил в его правой руке вещевой мешок. Обычно с таким мешком он ходил получать паек, назначенный новой властью.

— Вы ходили за пайком? — попытался угадать я.

— Да… И кроме… Я решил передать вам временно на хранение Arcanum. Он вот, в этом мешке.

— На хранение, — эхом повторил я, пытаясь понять.

— Раз они к вам заходили, значит, зайдут и ко мне. Они ведь пришли к вам, заранее не уведомив?

— Да.

— Следующим стану я.

— Иван Савич, вы хотите сказать, что новая власть интересуется зеленой книгой? Но она для них не имеет ценности. Если бы там были буквы, что складывались в слова, а затем в осмысленные предложения, но в фолианте точки, тире.

— Возможно, я ошибаюсь, но лучше упредить, понимаете? Этот новый мир живет по своим новым законам, а наша задача изучить эти законы, чтобы применить их для освобождения от этого мира.

— Есть опасения, что они нагрянут, когда меня не окажется дома. Дело в том, что я сегодня иду к ним. Повестка.

— Понимаю. Но, ради бога, придумайте, как спрятать. Спрячьте в неочевидном месте. Я чувствую, они скоро и ко мне…

Неочевидное место? Где бы такое найти? Можно сжечь Arcanum, но это привлекло бы, несомненно, внимание, если они, конечно, знают о книге, да и не хотелось сжигать ее, потому как в этом акте интуитивно чувствовалась противоестественность.

Фолиант остался для нас тайной. Эти черточки и точки не азбука Морзе. Ключа нет и, если бы спросили меня, что в этой странной книге, я бы честно ответил: «В ней есть неразгаданная тайна». Но новое время не терпит тайн, новому времени нужно дать точные ответы; то есть, от сих мест до сих, а всё остальное — плод воображения. Поэтому мой окончательный ответ, скорее всего, будет таков: «В этой книге нет смысла, что в ней, я так не и разгадал».

Я придумал, куда спрятать Arcanum.

После сразу отправился по означенному адресу.

Я подходил к зданию и почувствовал странный запах, попытался вспомнить был ли он раньше, и память ответила: нет, не имелся, и ты не ошибся, зимой здесь ничем не пахло. Морозная свежесть витала в воздухе и щипала щеки, но сегодня неприятно бил в нос запах печеного лука и немытого тела. Эти два «аромата» словно два невидимых потока спорили друг с другом, переплетаясь. Это был именно запах на грани вони. Нельзя назвать миазмами, нельзя назвать ароматом, но и равнодушное наименование «запах» не подходил, ближе было словечко «душок». Мир с душком. Эта мысль немного развлекла меня.

Когда я вошел в присутственное место, или называлось это по-иному у новой власти, все мысли о неприятном запахе исчезли, повеяло унынием. Уныние, говорят некоторые люди, самый тяжелый грех повседневности. Возможно. Не стану спорить. Вытягивающее душу ощущение безысходности из административных лабиринтов сродни тупой боли, оно лишь воспринимается физически не так остро, при этом становится пусто в груди.

Всё вокруг обесцвечено, но больше всего отчуждали от этого мира меня новые люди в новых одеждах.

Вначале не пропустили, поинтересовались насчет пропуска. Пропуска, безусловно, не было, а на ту бумагу, которую вручили вчера, человек за столом взглянул безразлично, даже не прочитал, только вяло вымолвил:

— Подождите. Я спрошу.

Вернулся он быстро и проводил меня в канцелярию. Здесь я задержался надолго. Я мучился, размышляя, чем занять праздный ум. Первое, что сделаю: уйду окончательно из института. Все важные шаги были сделаны.

Как сумбурный сон вспомнил то заседание по поводу выбора нового правления, на котором я именно что присутствовал, а активно не участвовал. Серые фигуры членов правления плавали в сизом сигаретном дыму. Я также достал сигарету и задумчиво закурил, глядя перед собой, еле улавливая речи людей. Затем машинально посмотрел на тлеющий конец и заметил пепел на рукаве. Смахнул его. Сигаретный пепел — последнее, что запомнил из того заседания.

Как вернусь домой, надо бы телефонировать в институт по вопросу полного расчета. Тут же кольнула тупой иглой мысль: «Вернусь домой?» Вернусь ли? Возможно, я пришел арестовываться, сам пришел.

Наконец меня провели в кабинет начальника комитета по новому мироустройству. Он так и назывался: Комитет по Новому Мироустройству. КНМ.

— Сирокский, Феликс Генрихович, — сразу представился начальник. — Садитесь.

Сирокский, посмотрев на стенографиста, что сидел у окна, продолжил:

— Ваша фамилия, имя и отчество?

— Колобов, Андрей Савельевич.

— Год рождения?

— Тысяча восьмисот восьмидесятый. Пятнадцатое апреля.

— Род занятий? Где работаете?

— Философ.

— Философ?

— Верно.

— Хм.

Я назвал институт, где до сих пор числился.

— Ясно.

Сирокский посмотрел на меня сосредоточенно. Его взгляд был холоден и отстранен. Серые водянистые глаза еле заметно блуждали. Бородка клинышком, короткие волосы аккуратно зачесаны на левый пробор. Лицо начальника было испитое, болезненное. Сирокский производил впечатление фанатика. Родись он на пять веков раньше и не здесь, а в Европе, стал бы римским папой, или кардиналом. Я представил Феликса Генриховича в головном уборе его преосвященства, и головной убор не выглядел шутовски. Мысленно накинул pallium, на безымянный палец правой руки надел перстень рыбака и вручил посох.

— Как вы относитесь к новой власти? Партийность?

— Беспартийный. Любой власти сторонюсь.

— То есть?

— Сторонюсь, следовательно, избегаю прений.

До чего же глупая и корявая фраза «избегать прений».

— Задам прямой вопрос. Вы против демократии?

— Естественно.

— Вы против народа?

— Что значит народ, во-первых? А во-вторых, безусловно, я не против народа.

— В ваш ответ закралась неточность. Вы против демократии, но не против народа. Противоречие. Так быть не может.

— В чем противоречие?

— Демократия — есть власть народа. Власть большинства.

— Вот это и плохо.

— Чем же плохо?

— Чтобы властвовать, нужно иметь образование.

— Соглашусь…

— Но люди все разные. Кто-то способен более, кто-то менее.

— А как же свобода выбора?

— Выбор возможен на тех же условиях. Образование. Уметь выбирать можно лишь при наличии всесторонней образованности.

Сирокский вновь посмотрел на стенографиста, будто задавая молчаливый вопрос: успел записать?

— Вы весьма здраво рассуждаете, товарищ Колобов, но в тоже время, как бы это сказать… У вас получается, власть может принадлежать только избранным. Я сейчас говорю в устаревшем значении этого слова, то есть избранным не в результате открытых демократических выборов.

— Вы правильно меня поняли.

— Выходит так, товарищ Колобов, выборы у вас не всеохватные. В выборах участвует не подавляющее большинство. И тут же, вы заявляете, что не верите в демократию. Вы должны быть против всенародных выборов.

— Чтобы выборы были всенародными, нужно всенародное образование.

— А демократия? Ваше заявление о демократии?

— Меня настораживает понятие легитимности власти.

— Как раз для этого и существуют выборы.

— Я не считаю верным определять легитимность через мгновенный юридический акт — выборы, ведь любая власть нелегитимна.

— Поясните.

— Например, власть династии Рюриковичей. По легенде Рюрик захватил власть в Новгороде Великом. История Романовых немного другая, но тоже нелегитимная. Михаила Романова выбрали на престол только потому, что он был дальним родственником Рюриковичей, а выдвинул его на престол ограниченный круг бояр. Так и новая власть…

— Продолжать не стоит. Нам ясна ваша позиция. Вы отрицаете легитимность.

— Вовсе нет. Но ни одно юридическое действие не придает власти законности, только ее дела узаконивают самое себя.

— Думаю, товарищ Колобов, не секрет, ведь слухи ходят… Для вас предоставляется возможность покинуть страну за счет государства.

Сирокский выдвинул ящик стола и положил передо мной предписание покинуть страну в недельный срок. В документе приводился список материальных ценностей, которые можно взять с собой. Среди них не было книг, что естественно, ведь книги по своей сути бесценны. Я подумал о зеленом фолианте, спрятанном в моем доме.

— Данный документ существует в двух экземплярах, — произнес начальник и положил рядом копию. — Вы подписываете оба предписания. Один остается у вас. Его будете предъявлять в качестве пропуска. Второй у меня.

— Отказаться можно?

— Да. Но тогда мы обязаны вас выслать в течение семи дней за пределы центральной части страны. На восток.

Размышлять не о чем. Я подписал оба экземпляра и встал, чтобы уйти.

— Не спешите, — предупредил Сирокский. — К вечеру на улицах неспокойно. Мы предоставим транспорт.

Речь шла об автомобиле, но его не оказалось на месте, поэтому предоставили мотоцикл с коляской. Я изрядно продрог, пока мы добрались до дома.

Прибыв на место, молчаливый шофёр уехал, не простившись.

Дверь в мой дом была открыта. Я без боязни шагнул через порог, зная, что ожидает меня. Вчерашняя сцена повторилась, только я опоздал к ней. Тот же человек в кожаном плаще дремал на диване в гостиной. Сняв шляпу и не снимая верхней одежды, я прокрался мимо, хотел снять обувь, но заметил мокрые и грязные следы на ковре. Прошел в свой кабинет в обуви. В кабинете находился вчерашний молодой человек в кожаной куртке. Книги из шкафа лежали на столе.

— Здравствуйте, товарищ Колобов, — буднично произнес кожаный.

— Вечер добрый.

Видимо, они решили, что я уже уехал.

— Вы пришли забрать что-то из своих вещей? — спросил он.

— Ехать я собирался завтра. А что вы, молодой человек, здесь ищите?

Кожаный сонно посмотрел на меня и вымолвил:

— Вы книги брать будете?

— Нет. Среди предписанных вещей их не имеется. Могу передать книги в фонд института. Кстати, я еще не рассчитался там. Так что вы искали?

— Нагараджуна.

— Ах, вот оно что! — искренне удивился я. — Вы бы сразу спросили.

Я подошел к столу и, достав книгу из ящика, положил ее на одну из стопок.

— Что вас заинтересовало у Нагараджуны?

Кожаный взял книгу, пролистнув пару страниц, закрыл обложку и, держа ее в руках, спросил:

— Ведь он отрицает реальность?

— Правильнее говорить так: язык в принципе не может адекватно описать реальность, ибо все языковые формы неадекватны реальности. Отсюда следует и его неприятие в описании времени. Люди, говорит Нагараджуна, делят поток времени на прошлое, настоящее и будущее, но каждое из трех понятий имеет смысл, если соотносится с двумя остальными. Но что есть прошлое? Это то, чего уже нет. Будущее то, чего еще нет. Тогда, где находится настоящее? Как его определить?

— Это интересно. Можно, я возьму ее себе?

— Книгу? Конечно. Берите.

Мы вышли из кабинета.

— Я думаю, — сказал молодой человек. — Нагараджуна намекает на относительность восприятия мира человеком. Ведь человек смертен. Возможно, время это и есть бесконечно текущее нестоящее.

— Всегда здесь и сейчас?

— Да.

Мы вышли в гостиную, и кожаный голосом командира крикнул:

— Шелонов! Подъем! На выход! — И вновь будничным голосом: — До свидания, товарищ Колобов.