Тигра Тиа, Эрна Хэл - Все будет хорошо

К дому на Маяковке Дан подъехал за четверть часа до назначенного профессором времени. Неторопливо поставил байк на парковку, так же неторопливо поднялся на последний этаж, в зимний сад. Минут пять постоял у стекла, глядя на такую чистую и красивую, укрытую снегом и сумерками, расцвеченную фонарями и рекламами Москву. Мимолетно подумал, что мессир был прав, выкупать жизнь жизнью, а не смертью — намного дороже. И благодетель наверняка вытрясет с него весь долг с процентами.

А плевать.

Все равно они с Ромашкой будут живы, здоровы и счастливы. Несмотря ни на что. И прямо сейчас он, Дан, тоже будет счастлив. Не потому что и не вопреки, а просто так.

Все.

Будет.

Хорошо.

Лев Семенович Лисовский, профессор Лис, как обычно, оставил дверь открытой и ждал в гостиной, за столом с кофе и мясными пирожками — гордостью Ангела Небесного, милейшей Ангелины Альбертовны. Как обычно, ласково улыбнулся, спросил о какой-то ерунде.

Дан ответил.

И вдруг совсем успокоился.

Пирожки были вкусными, кофе горячим, скатерть — белоснежной и жесткой от крахмала. И пахло здесь, как всегда, хорошим табаком, свежими цветами и чем-то еще невероятно уютным и правильным. Как должно пахнуть дома.

— …сегодня был? — традиционно спросил Лев Семенович.

Совершенно неожиданно для себя Дан сказал правду. То есть — про «Дом Творчества» и чернявого студента.

— …отличная роспись.

— Миша талантлив и умеет работать, — кивнул Лев Семенович. — И получать работу, что немаловажно.

Дану показалось, или профессор сказал это слишком равнодушно? О любимых учениках говорят иначе.

«Потише, мальчик спит», — совсем не похоже.

Совершенно.

И единственный раз, когда Дан оказался у профессора в постели, ему было там хорошо. Пусть и одному.

Рисовать сумеречную Москву тоже было хорошо. Так хорошо, что Дан почти забыл об очередной сверхзадаче.

Почти.

Все же вспомнил, когда теплые ладони профессора легли ему на плечи и стали легонько разминать мышцы.

— Будешь так напрягаться, переиграешь руки, — тихо сказал Лев Семенович. — Ты все успеешь и никуда не опоздаешь, Матвей.

Вместо ответа Дан потерся щекой о профессорское запястье, а потом коснулся губами. Сначала легко, и ждал, что вот-вот Лев Семенович отдернет руку, скажет, что за глупости, Матвей?

Не сказал и не отдернул. Зато другой рукой погладил по затылку, нежно и…

Хорошо.

Все хорошо.

Просто надо закрыть глаза и лизнуть, как сам любит, ямочку между большим и указательным пальцем. У профессора красивые руки, сильные, ухоженные, пахнут красками, табаком и незнакомым одеколоном, такого больше ни у кого Дан не встречал. Профессору подходит этот запах. Благородный, тонкий и немного пряный. Азартный запах.

— Матвей? — совсем тихо спросил Лев Семенович, запуская пальцы Дану в волосы и побуждая поднять голову.

А голова-то кружится, подумал Дан, и улыбнулся. Шало и пьяно. Наверное, все же азарт — наркотик. И вовсе ему не страшно и не противно, а хорошо. Горячо даже.

Улыбнулся, взял руку профессора и облизал его большой палец — не отрывая глаз от глаз, морских, затуманенных.

Вот и отлично, значит, все правда — и все будет быстро. Совсем быстро. Надо только не упустить инициативу.

Кажется, профессор снова хотел что-то сказать.

Не надо, слова — лишние. Не хочу слов!

Поднявшись, Дан дотянулся губами до его губ, прижался — ртом, животом, бедрами — отчаянно повторяя про себя: все хорошо, все-хо-ро-шо!

А потом, совершенно неожиданно, все и в самом деле стало хорошо. Потому что профессор Лис сгреб его на руки, — его-то, метр восемьдесят пять! — прижал к себе и отнес в спальню. Молча, безо всяких лишних слов, уложил и лег рядом, не раздеваясь. И долго-долго целовал, гладил — именно так, как хотелось, так, чтобы все тело плавилось, а член стоял колом, и было уже все равно, какого пола тот, кто рядом, лишь бы не останавливался, не позволял думать…

Дан даже не понял, как оказался голым, и как получилось, что он сам цепляется за волосы Лиса и тычется ему в живот, а потом — в губы, и стонет. От того, что хорошо. Так хорошо, как не бывает. И когда Лис входил в него, было совсем не больно, даже наоборот, приятно, и безопасно, и горячо, и…

— Матвей, мой мальчик… — выдохнул ему в затылок Лис, и Дан тоже выдохнул, почти закричал:

— Ли-ис…

И только тут до него дошло: то, чего он боялся больше смерти, случилось. Вот прямо сейчас и случается. И ему — совсем не страшно, и не больно, и хочется, чтобы Лис двигался, вжимался в него, хочется слышать его дыхание и чувствовать его внутри себя, и его руку — на своем члене. И это ощущение полной открытости, беспомощности — вовсе не страшно, а хорошо, потому что…

На этом последние остатки мыслей куда-то делись, а остались только жар, общее движение, рваное дыхание — и один на двоих выплеск.

Какие-то мысли вяло зашевелились в голове совсем не скоро, минут через десять. А все это время Дан бездумно лежал, прижимаясь спиной к Лису, и чувствовал себя котом. Толстым, ленивым и разнеженным котом, которого чешут и любят.

Главное, любят.

Странное, незнакомое ощущение, такое разве что с Ромашкой было, и то, там он носил на руках и заботился, а тут вдруг — его. На руках носят. Обнимают. Целуют плечи. Спрашивают, хочет ли он кофе? Или, может, пирожков? Ангел Небесный наготовила целую гору, хочешь, маленький мой?

— Хочу, — плохо еще соображая, чего именно хочет, пробормотал Дан и поймал профессорскую руку, переплел пальцы. — Хочу кофе, душ и курить.

Лис тихо рассмеялся, куснул его за плечо — о черт, кажется, он любит кусаться, а мне это нравится! — и велел:

— Иди пока в душ, сейчас будет тебе кофе.

В душ Дан сбежал. Позорно. От самого себя. Или — посмотреть себе в глаза. Убедиться, что это все еще он, Матвей Данилов, двадцати шести лет от роду, принципиальный гомофоб.

Морда в зеркале была его. Растянутая ноющая задница — тоже его. А вот блядские довольные зенки — чужие.

Отвернувшись от зеркала, Дан замотался полотенцем и пошел на кухню. Оттуда уже вовсю пахло кофе — но на голого профессора у плиты Дан старательно не смотрел. Впрочем, Лис проявил деликатность: поставив две кружки с кофе на стол, молча ушел в душ. Надолго. Дан успел выпить кофе, мелкими глотками, обжигаясь, и раскурить трубку. С трубкой он влез на подоконник, приоткрыл раму — и, глядя на все ту же чисто умытую, сияющую огнями Москву, попробовал думать о приятном. О Ромашке. Об их новой квартире. О картинах для выставки.

Выставка.

Конкурс «Милосердие».

Профессор Лис в председателях жюри, с правом решающего голоса.

Требование мессира как угодно получить гран-при.

Черт бы их всех побрал!

Ну почему бы Лису не отдать ему гран-при просто так, без унизительных просьб? Он же — лучший! И ему нужно, до смерти нужно это гребаное гран-при. Всего один раз.

Просто зайди сейчас, Лис, и скажи: Дан, к пирожкам с кофе у меня есть отличная новость, ты победил в конкурсе. Сам победил.

Сказки.

Прикрыв глаза и улыбнувшись наивному мальчишке в темном стекле, Дан затянулся.

И ровно через миг послышался щелчок. Фото. Лис заснял его — в одном полотенце, только что оттраханного, с куревом на подоконнике.

Да черт с ним, с безумным художником, пусть снимает как угодно. Лишь бы Ромашка…

— Лис? — Дан обернулся к профессору, уже не голому, а в бархатных домашних брюках.

— Все будет хорошо, мой мальчик. — Лис потрепал его по голове. — Я обещаю.

Дан поверил. На минуту, на час. На день. В конце концов, имеет он право хоть иногда верить в сказки?!