Тигра Тиа, Эрна Хэл - Этюд для флейты и огня

Внеконкурс

У Крокуса была толпа — не продохнуть, все рвались на выставку и раньше модного, а теперь и вовсе безумно популярного Ильи Блока. Те, кто побывал хоть на одной, рассказывали про его фотографии невероятное, вплоть до того, что они — живые. В это, конечно, мало кто верил. Лиля не верила, а точно знала — правда. Гений, и фотографии живые. С душой. И не только с душой.

Ей ужасно хотелось попасть на его выставку, причем именно на эту, «Огонь и вода», но билеты стоили запредельно. Да и найдись нужная сумма, наверняка уже ни одного билета не осталось, вон сколько народу. Лиля повертела в руке красивую белую лилию, купленную просто так, без всяких намеков, вздохнула, и уже собралась уходить, как на нее налетел вихрь, обнял за плечи и завопил:

— Привет, натура! А Ильяс говорил, ты теперь за рубежом, давно вернулась? — и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Сюрпризом прийти решила? Ну, наш гений оценит, ага. А чего мнешься, как бедная родственницы? Какие, нахрен, билеты? Пошли!

— Только Ильясу… — начала ошарашенная Лиля, послушно топая вслед за белобрысой дылдой Вовчиком.

— Не боись, принцесса, обращение понимаем, не испорчу я тебе сюрприза!

В выставочном зале Вовчик потерялся, чему Лиля обрадовалась. Во-первых, куда приятнее бродить самой по себе, задерживаясь там, где хочется, а не там, куда тащит фотограф. А во-вторых… Во-вторых, Вовчик был из той жизни, куда Лиля не могла вернуться, а главное — не хотела. Провел — спасибо большое, обещал не говорить Ильясу — еще большее спасибо. И до свидания.

Фотографии были и в самом деле потрясающие. Глаз нельзя было отвести от огромной снежинки, пойманной на перчатку, от прозрачного лесного ручья, по которому плыли резные золотые листья, от уютного пламени камина, напоминающего огненную кошечку…

Чудесные были снимки.

А у одной из фотографий Лиля и вовсе застыла, забыв, как дышать. На самом деле снимков была два, просто висели рядом. На первом были ночь и костер. Огонь рвался на ветру, языки пламени складывались в фигуру мужчины — он раскрыл руки для объятия и тянулся, но никак не мог дотянуться, и казалось, сейчас он или вспыхнет, сжигая все на своем пути, или умрет, и затихнет низкий гул пламени, так и не дозвавшись… На втором фото струи слепого дождя сверкали под солнцем, очерчивая девичий силуэт. Очень знакомый силуэт. Девушка-дождь была сама по себе, не замечала огня. Танцевала, счастливая и беззаботная, звенела — в каплях почти слышалась мелодия. И эта мелодия никого не звала и никому не отвечала.

Лиля сморгнула и сжала стебель. Наверное, ногти впились в ладонь, но Лиля не почувствовала. Она даже шум толпы перестала слышать, да и не поручилась бы, что не стоит в зале одна. Огонь и вода, им не дотянуться друг до друга, даже если очень захочется. Ильяс прав. Только почему-то на языке горечь, и глаза режет. Верно, от софитов. Вот ведь Ллировы дети, понаставили софитов, а у зрителей глаза болят, ничего не рассмотришь толком…

Интересно, Ильяс здесь?

Лиля сердито вытерла глаза ладонью и осмотрелась. Увидела его почти сразу. Ильяс был в центре зала, окруженный журналистами, и с красивой дамой под ручку. Ему идет, подумалось почти без обиды, только немножко грустно. А мне пора, Эри будет волноваться.

Опустила голову, словно впервые увидела лилию в собственных руках. Внезапно захотелось просто положить ее под фотографию. Нелюбовь, кажется, так называется? Плохое название. Ильяс и нелюбовь — есть в этом что-то неправильное. Бросила на него короткий взгляд, последний, просто проверить, правда же, ему не подходит? И наткнулась на огонь. Нет, на взгляд, всего лишь взгляд. В ответ.

Дежа вю, подумала она, как в плохом кино. Все это уже было — на балу в Тейроне. Так же, глаза в глаза. Только сейчас почему-то кажется, что он ближе, хотя — дальше. Целая толпа между нами. И целый год.

Только тогда он поцеловал ей руку и ушел, а Лиля чуть не побежала следом. А сейчас он просто смотрит, а у нее колени подгибаются и дрожат. Не смотри на меня, да не смотри же ты, черт! Я тебя боюсь. Я себя боюсь, меня ждут дома, а я хочу повиснуть у тебя на шее. То есть не хочу. За что ты так со мной, я же боюсь, я же совсем запуталась, да отвернись ты!

Лиля уставилась на руки. Все равно чувствовала его взгляд. Да чтоб тебя, подумала она и запустила в него лилией. Больше ведь у нее ничего не было. Вот в лоб тебе эту лилию, чтобы не смотрел так!

Резко отвернулась и только что не побежала прочь. Десять шагов до двери. Всего-то.

***

До последнего дня выставки он надеялся, что она придет. Знал, что надеется зря, но что это меняло? И вот последний день тоже заканчивался. Журналистами, речами спонсоров, а потом и банкетом… господи, зачем…

Девочка с канала «Культура» задавала очень умные и тонкие вопросы. Он отвечал — тоже умно и тонко. Моделька, случайно прицепившийся где-то в диком поле тусовки репей, висела на рукаве, улыбалась и втискивалась в кадр. А Ильяс время от времени кидал взгляды на «Нелюбовь», слушал шум дождя и тиканье стрелок. Она — не придет.

— …следующая выставка? — задала рекламный вопрос теле-девочка.

— Через полгода, не раньше.

Заученные заранее фразы звучали гладко и красиво, но смысла в них не было ни на грош. Выставки, статьи, телепередачи — пустая трата времени. Она не смотрит. Она — не придет.

Ильяс скользил взглядом по публике, не задерживаясь ни на ком. Скорее по привычке, чем пытаясь кого-то увидеть. И вдруг наткнулся на знакомое лицо: не обратил бы внимания, если б не рост. Белобрысая дылда Вовчик, друг ситный, пришел — не втиснуться в кадр, а просто так. Выпить по старой дружбе. Сияет, словно пятак, хорошо, хоть кто-то тут счастлив. Вот и выпьем, к черту банкет, с Вовчиком всяко веселее.

Кивнул, мол, ага — выпьем. Но Вовчик, вместо того чтобы кивнуть в ответ, сделал круглые глаза и выразительно скосился куда-то в сторону. Куда и зачем, Ильяс так и не понял, тем более что теле-девочка снова задала какой-то умный и тонкий вопрос. Пришлось отвечать. Но умно и тонко не выходило, все хотелось самому скосить глаза — что там такое хотел показать Вовчик? К тому же, навязчиво казалось, что кто-то разглядывает его самого. Не так, как обычно, из чистого любопытства или зависти, не с деловым интересом или девичьим восторгом, а… как-то…

С грехом пополам ответив девочке, обернулся — и чуть не подавился воздухом, замер, чтобы не спугнуть наваждение.

Она стояла около «Нелюбови» и смотрела на него. Через половину зала — так, словно их не разделяло и шага. В руках у нее была белая лилия, а в глазах был страх. Страх, и голод, и тоска, и нежность, как в зеркале, господи, она пришла! Она, наконец, пришла!

Но, едва поймав его взгляд, она опустила голову. Оборвала нить — или цепь, которая держала его все эти пять лет. Его, их обоих, черт знает, но чего она боится?

Того, что она бросит в него цветок, он не ожидал. Да вообще ничего не ожидал, только надеялся, вопреки всему, что раз пришла — не уйдет. А она побежала. От него, от себя, от страха и голода, черт знает куда и зачем. Его накрыло ее страхом и протестом, как волной кислоты, смыло и девочку-журналистку, и тонко-умные вопросы, и публику, и спонсоров, и Вовчика, все, да какая разница!

Ильяс понял, что рванул за ней, оттолкнув модельку и расшвыряв посетителей выставки, лишь посреди фойе. Пустого. На сотню метров мрамора и стекла — пустого. Убежала? Спряталась? Да нет здесь места прятаться… сбежала. Только бы ноги не переломала…

Бросился к лестнице, почему-то стало совсем страшно, и холодно, и его словно рвало на части — от стыда, горечи, снова страха. Ее же страха и стыда.

Остановился посреди лестницы, сжал перила. Прислушался: все казалось, что она где-то рядом, может быть, уже внизу? Внизу было тихо. А внутри пусто. Снова — только голод, тоска и боль.

— Лиля… не уходи, прошу тебя, — шепнул куда-то за темное стекло, в пустоту. — Лиля…

В спину потянуло сквозняком, пахнуло морем. Ильяс резко обернулся, не смея даже надеяться…

Лиля стояла на верхней ступеньке, так же, как и он, сжимала перила, хмурилась и кусала губу.

— Я не… — осеклась, но так и не подняла глаз.

Не буду, не останусь, не хочу, не уйду, не одна — сотня не, и среди сотни одно — нежность.

Эти несколько ступенек он прошел, как по минному полю. Один неверный шаг, один неправильный взгляд — и она снова сбежит. Или спрячется. И он не сможет ее найти, если она не хочет — когда-то давно он сказал, что сделает все, что она захочет. Даже отпустит. Только бы не сейчас…

А сейчас — прикоснуться. Просто прикоснуться. Погасить застарелый голод, жгущий кожу, требующий ее рук, ее губ, хотя бы ее дыхания — он пять лет убеждал себя, что может без нее, что он сильный, что когда-нибудь… черт знает, что там когда-нибудь, а сейчас нужно просто дотронуться до нее, поверить, что когда-нибудь наступит.

Взял ее за руку, бережно, невесомо. Горло перехватило от болезненного наслаждения: дышать! Господи, какое это счастье, просто дышать — ею. Быть рядом. Касаться. Словно разрезанное пополам сердце снова целое. Он уже забыл, каково это, быть целым.

Лиля секунду не двигалась, не отнимала руки, — ее пальцы мелко дрожали, — и не поднимала глаз. Всего секунду. А потом рванулась к нему, повисла на шее, укусила за губу, поцеловала со злостью, как никогда раньше не целовала.

Он ответил, не мог не ответить — этот поцелуй снился ему пять проклятых лет! Он пил ее голод и стыд, ее страх, ее желание, и вжимался в нее, пытался сорвать мешающую ткань, и только когда что-то затрещало, опомнился. Выпутал ее руку из своих волос, другую оторвал от голой груди, — господи, она сама его раздевает? — прижал к бокам. Она охнула, стиснула бедрами его колено, — сквозь два слоя джинсы он чувствовал, какая она мокрая и горячая, — и жалобно застонала ему в рот. От этого стона Ильяса прошила судорога, в глазах потемнело.

— Домой, — едва понимая, что и зачем, выдохнул он. — Не здесь, пойдем.

— А? Ильяс?..

Она снова прижалась всем телом, потерлась лицом о его шею, лизнула.

— Пойдем домой, — повторил он волшебное слово и подхватил ее на руки.

Обвив его шею, Лилька блаженно вздохнула, почти всхлипнула, и повторила за ним:

— Домой.

До мотоцикла он ее нес. Бегом. И летел к дому — черт знает, как не влетели в столб, он ничего не видел перед собой, и все время хотел обернуться и проверить, не мерещится ли ее тепло за спиной, ее ладони на ремне, ее дыхание…

Едва не сшибив вышедшего покурить консьержа, Ильяс затормозил перед самым подъездом, содрал Лильку с седла, — она тут же снова ухватилась за него, словно тонула, — и понес наверх. Бешено колотилось сердце, два сердца, в такт.

Лилька терлась лицом о его плечо, и держалась за него, будто приросла. Даже ногтями вцепилась.

У самой двери он остановился. Отпускать ее не то что не хотел — не мог, потому прижал к двери, позволил лишь чуть соскользнуть… задохнулся, когда она пробормотала что-то невнятное и обняла его ногами.

Ключ никак не хотел попадать в замок, а губы — отрываться от лилькиного рта, от шеи, ключицы… она была такая сладкая, и нежная, как весенний родник в степи. И снова вцеплялась ему в волосы, стонала:

— Ильяс, пожалуйста!..

Он точно не понял, открыл замок или выломал. И как они оба оказались на постели — не иначе, чудом. Кажется, он прокусил губу, чтобы отогнать туман и не бросить ее на пол в прихожей. Ей было все равно. Ему — нет.

Рубашку с него Лилька все же содрала по дороге. Укусила в плечо, требовательно и больно, он только и сумел: выдохнуть ее имя и сделать последний шаг — а потом сорвать с нее джинсы, и все что было, и…

— Ну Ильяс!

Вцепилась в его ремень, дернула, зашипела…

А у него перехватило горло, и вдруг задрожали руки. Просто от того, что она его раздевает, она на него смотрит и его хочет — не прячется, как всегда, забыла про свое вечное стеснение.

Отпускать ремень она не собиралась, и не надо, пусть. Осторожно, чтобы не сломать тонкие пальчики, — он не был уверен, что способен сейчас соизмерять силу, — помог ей, как тогда в тире, когда она выиграла своего голубого медведя.

— Нажми тут, расстегнется, — хриплым шепотом подсказал ей и убрал руки, чтобы сама. Сама, здесь, дома, и заглядывает в глаза, снизу вверх, дрожит, и голодна — как он. — Сними. Сама.

Голос не слушался, и сам дрожал, и смотрел как зачарованный на ее пальцы, запястья, светлую макушку. Немыслимо хотелось вплести пальцы в спутанные волосы, потянуть к себе — чтобы коснулась губами, хотя бы над ремнем…

Лилька что-то пробормотала со всхлипом. Сглотнула. Все-таки расстегнула ремень, потянула джинсы вниз, руки у нее дрожали, как у него самого.

— … неудобно стоишь, — повторила немного отчетливее.

Потянулась ближе, прижалась лицом к животу, потерлась… лизнула…

Кажется, он застонал. Или зарычал. Мелькнула мысль: наверное, электрический стул — это вот так, когда невозможно уже отличить боль от наслаждения. Мелькнула, и пропала, вместе со всеми прочими мыслями. А в его руках осталась она, Лилька, любимая и желанная, вся его, и она цеплялась за него руками и ногами, требовательно кричала: «еще!» — и вместе с ним билась в судороге, шепча его имя и не отпуская, ни за что, никогда, мой, моя, люблю!