Моя история (Кирьякова Инна)

Я никогда и никому не рассказывала о своей жизни (о прежней подлинной жизни, имею в виду), отмалчиваясь, намекая на потерю памяти — дескать, вы же вспомните, времена какие были. А были они, как теперь понимаю, куда хуже лихих девяностых.

Нет, не то, чтобы совсем никому и никогда… осколки, отсветы, отражения моей истории — моей жизни — есть во всех моих фантастических или фэнтезийных рассказах или романах. Но это меня очень смущало: ведь то, что все считали оригинальной выдумкой, было до определенной поры моей обычной жизнью, и когда меня хвалили за то, как достоверно описаны чужие миры, мне становилось неловко. И я старалась показать все психологические тонкости, душевные сложности моих героев — уж здесь-то во всех мирах все одинаково… И если мне удавалось, если замечали сначала это, а потом уже детали и внешние приметы моей земли, то я чувствовала, что успех заслужен (или неуспех, пусть так, но я разрывалась между желанием писать о родном мире и досадой на то, что приходилось рассказывать о нем только как о фантастическом).

А случилось все под Новый Год, когда мне только-только исполнилось девятнадцать, и отец пригласил встретить праздник с ним и, соответственно, с его женой и дочкой.

— Заодно и тебя поздравим с днем рождения, — воодушевленно говорил он. — Сразу отпразднуем два праздника.

Я колебалась. С одной стороны, я никогда не встречала Новый Год одна. Приглашать кого-то в свою квартирку в одиннадцать метров, заставленную мебелью, не хотелось. У меня и телевизора нет, даже куранты не услышим. В прошлом году поехала к бабушке, туда же приехала моя двоюродная бабушка, ее старшая сестра, еще две их давние приятельницы. Не то, чтобы мне было скучно, но все же я чувствовала себя лишней. А до этого встречала Новый Год с родителями, мы тогда еще не разъехались. Они, правда, тоже приглашали к себе, но в их маленькой квартирке с младшим братом и тремя собаками мне и переночевать будет негде.

А папина семья… Моя сестра, Тая — чудесный человечек. Мы, хоть и разница у нас была десять лет, подружились. Но я чувствовала, что его нынешняя жена меня невзлюбила.

Сейчас написала это слово и сама над собой готова посмеяться. Невзлюбила! А в то время я для себя формулировала не менее забавно: «Кажется, я ей почему-то не нравлюсь»! Кажется! Почему-то! Есть ли предел человеческой наивности?

Она меня ненавидела тихой, ровной, неизменной ненавистью. Прокручивая в голове все события того вечера и, конечно, предшествующие, когда я общалась с Валей на их даче или приезжая к ним в гости в их московскую квартиру, я года три-четыре спустя решила, что причина вполне очевидна: с чего ей, собственно, любить дочь своего мужа от его первого брака? Тем более, я была на отца очень похожа — и одновременно во мне были черты мамы, которую Валя видела на фотографии. Вот оно, живое напоминание о первой любви мужа, пришло, поедает оливье, болтает обо всем подряд, вообще ведет себя как дома…

Но, прошагав по жизненным дорогам еще лет десять, я наконец поняла, что вся эта романтическая чепуха могла быть только фоном для истинной причины.

Отец отлично зарабатывал. Даже в девяностые годы — вполне неплохо. Помню, как-то мы вместе смотрели фильм «Карнавал». Когда отец главной героини, после многих лет отсутствия, вдруг объявился, перевез дочь в Москву, снял огромную квартиру, она со злостью прокомментировала: «То ему дела не было, а теперь хорошим хочет быть». Ее очень бы устроило, если бы и моему отцу до меня не было дела.

Я вспоминаю, что на их даче вечно толклись ее родственники из провинции, ее родителям постоянно посылались деньги и так далее. Отец и мне иногда делал подарки, как-то мы вместе с ним, Валей и Таиской съездили в Питер… Опять же, билеты купил он. А сколько пользы могли бы принести эти деньги Вале и ее родным, если бы остались в семье!

Меня многое удивляло и обижало. То она покачает головой: «Как ты много ешь!» То разговорится в Питере с квартирной хозяйкой и расскажет, какая я скучная, унылая. Но я думала тогда, что, наверно, есть и доля моей вины. От вкусностей никогда не отказывалась, иногда молчала весь вечер, уткнувшись в книгу. Я старалась, как могла, чтобы доказать ей, что не скучная, а, напротив, очень развитая и общительная. Вспоминала стихи поэтов Серебряного века (я множество знала наизусть и могла декламировать десятками), обсуждала политику и кулинарные рецепты, рассказывала Таиске страшные и захватывающие сказки.

И очень удивлялась, что это все ничуть не помогало.

Итак, Новый Год… Я все же пошла к ним. Хотелось огромной елки, как в давнем детстве, поздравлений, шума и веселья.

В доме было полно Валиной родни, накрыли огромный стол. И елка тоже была — такая, о которой мечталось.

В половине одиннадцатого сели провожать старый год. Говорили тосты: за то, чтобы старый год забрал все плохое, а хорошее оставил. За Валю и моего отца. За успехи Таиски в спортивной гимнастике. За ее хорошие оценки. Ну и тому подобное.

Я ждала, что отец скажет обо мне, о моем дне рождения и все обернуться ко мне и станут шумно поздравлять. Хоть и было немного неловко привлекать к себе внимание, все-таки я, заранее смущаясь, предвкушала эту минуту. Однако тост за тостом… вот уже половина двенадцатого. Валя предложила отдохнуть, кто захочет подышать воздухом — выйти на лоджию. А она пока наполнит опустевшие салатницы и достанет из печки запеченную курицу.

Я помогла отнести что-то из посуды на кухню, потом накинула зимнее пальто и вышла к отцу, который на лоджии зажигал бенгальские огни. Вспомнилось, как я была маленькой и называла их фингальскими. И не понимала, почему родители смеются. Чего смеяться, если они сами так говорят, думала я.

Рассыпались яркие, жгучие искры, мы веселились, и во всех домах тут и там мигали развешенные на окнах гирлянды лампочек, мерцали за шторами экраны тепловизоров. Потом Валя позвала Таиску в дом, чтобы та не простудилась. Я потянула отца за рукав:

— Ты ведь сказал, что и мой день рождения заодно отпразднуем…

— Ах да! — и он отправился к Вале на кухню. Она — я видела через стекло — сразу вышла. Я вернулась в гостиную и увидела через приоткрытую дверь их спальни, как она роется в шкафчике.

Общих поздравлений я не дождалась. Но отец за пять минут до Нового Года — все уже рассаживались за стол — отозвал меня в сторонку и, сказав: «Ох, извини, забегались мы что-то, с днем рождения тебя», — вручил кольцо с темно-красным камнем и небольшое зеркальце с узорной оправой. Кольцо оказалось мне велико, зеркальце потемнело в двух местах около ободка. Ясно было, что отец забыл напрочь о моем дне рождения и попросил Валю быстренько отыскать что-нибудь более-менее подходящее.

Я сунула кольцо в карман с молнией и уныло вертела зеркальце, мечтая оказаться дома и лечь спать. Но среди ночи не поедешь, значит, придется тут пробыть до утра, хотя этого мне совсем теперь не хотелось. Я перехватила Валин взгляд, который вполне отчетливо желал мне того же — оказаться как можно дальше отсюда.

И тут начали бить куранты. Зеркальце отразило какую-то непонятную вспышку, похожую на короткую и яркую молнию. Что-то сверкнуло и погасло, будто зеркало приняло это «что-то» и опустило в свою глубину.

Меня это так удивило, что я решила, когда шумные возгласы, смех и звонкое чоканье бокалами поутихнут, улизнуть на кухню и поизучать подарок. Так и сделала минут пять спустя, когда внесли блюда с холодцом и принялись разливать водку. (Спиртное я не любила, а холодца взяла приличный кусок под ненавидящим Валиным взглядом, с ним — куском — и отправилась потихоньку на кухню).

Мне хотелось снова увидеть ту необычную вспышку или хоть что-нибудь необычное. Я вертела зеркальце, которое исправно отражало заставленный посудой стол, потолок, кухонные шкафчики. И все же мне показалось, что я заметила что-то инородное, быстрым промельком пробегающее там, в глубине. Положила зеркальце на краешек стола и принялась разглядывать, наклоняя голову то так, то эдак. И вот оно, снова!

Описать картинку не смогла бы, но она явно не была отражением чего-либо на кухне. Я всматривалась пристально и неотрывно, затаив дыхание, у меня просто мурашки бежали по спине, и рука, державшая блюдце с холодцом, чуть дрожала. А то, бело-синее, становилось определеннее, ближе… И наконец стало реальнее папиной кухни и стола, уставленного тарелками.

Когда поняла, что меня утягивает, что я теряю опору и проваливаюсь куда-то, меня накрыла паника. Вскочила — попыталась вскочить, отвела взгляд от зеркала. Но опоздала. И ощутила себя стоящей посреди чужой, совершенно незнакомой комнаты.

В разбитые окна ветер кидал сухой снег, гнал его по полу, а потом оставлял, и белые крупинки лежали на линолеуме, на ковре в коридоре и не таяли. Прозрачный тюль колыхался, поднимаясь и опадая. Темно-синее небо с немыслимо огромной, яркой луной, гулкая тишина — и я посреди всей этой тишины и пустоты в легкой нарядной кофточке и с недоеденным холодцом. Зеркальце осталось где-то там, в иной плоскости, на кухонном столе, затерянном среди миров.

Я стояла с минуту неподвижно, меня трясло — от холода и страха. Осторожно исследовала чужую квартиру — никого. Раскрытые шкафы, вещи, разбросанные впопыхах. Одежда, игрушки — все было и похоже, и непохоже на привычное. Странный рисунок на обоях, мебель непривычной конструкции. На ватных от слабости ногах я побрела ко входной двери. На вешалке висело кое-что из верхней одежды, все старое, ношеное. Выбрала длинную куртку с капюшоном, под вешалкой нашла не то валенки, не то сапоги.

Следовало идти, искать людей, как-то выбираться… хотя я не понимала, куда именно. «Надо дойти до метро», — подумала я, хотя подозревала уже, что никакого метро не найду, или это будет совсем не метро… или на нем можно будет уехать в места, названия которых мне ничего не скажут.

То, что было дальше, я описала в первом своем романе «Гостья из Зазеркалья». Сейчас он мне не нравится… но переписывать или повторять не стану. Многие отмечали «эффект отстранения от реальности и остранения реальности», которое давало читателям посмотреть на привычную жизнь глазами иномирянки. Мне неловко было, как я говорила уже, от подобных замечаний. Что особенного в том, что чужестранец не понимает обычаев другой страны, шарахается от самых обыденных для всех прочих вещей. Я действительно была в изумлении, в шоке. Единственный секрет моего романа в том, что он был не выдумкой, а правдой.

А удивлялась я всему в новом мире. Он казался не то двойником нашего, не то отражением (искажением?). Не перескажешь, как странно казалось все здесь, даже не знаю, с чего начать. Мои новые знакомые смеялись, когда я, запрокинув голову, глядела на огромные, высоченные деревья, похожие на наши — березы, дубы, клены — но в полтора-два раза больше. Луна, даже ущербная, светит на их небе ярко-ярко. Облака — огромные, медленно движущиеся белые горы. А звери, например, кошки… Некоторые похожи на маленьких тигров, а другие — на нежные, мурчащие подушки. Я перечисляю сумбурно, но что делать, если абсолютно все напоминало о прежнем, знакомым, но хоть в чем-то да было иным. Растения, прозрачнейшая вода, воздух: в городах в ненастье он сгущался смогом, в жару казалось, будто пыль глотаешь, а не дышишь, зато в лесах или даже парках он казался чистейшим, густым, переполненным древесными и травяными запахами, им не дышишь, его пьешь и как будто пьянеешь.

Или — вкус еды. Разница между тем, к чему я привыкла у нас, и здешней едой была такая же, как между свежим хлебом и лежалым, горячим душистым чаем, и безвкусным, остывшим. Какое все здесь настоящее, думалось мне, как будто я попала в изначальный, первозданный мир. А наш был одним из миров-отражений, отблесков, отсветов, вторичных по самой сути…

Но, конечно, и то, что было у нас на Земле злом, тут тоже существовало, и тоже в куда более ярком, безжалостном виде. Я-то считала, что девяностые были ужасны. Но у нас, по крайней мере, не случилось войны. А тут…

Впрочем, мне повезло, как ни странно, что я оказалась здесь в такие ужасные, смутные времена. Мир-подлинник или мир-двойник, но бюрократия есть везде, и человек без жилья, имени, документов везде подозрителен. А так мне удалось скрыться среди таких же безымянных и потерянных…

Все устроилось со временем, все наладилось. Но мне все так же хотелось домой, к родным, к подругам. Да, там во многом было хуже, но это ведь — родное…

Ничего мне не приходило в голову, кроме как искать зеркальце, которое бы перенесло обратно. Но какие именно искать? Такое же, с тем ободком и потемневшим краешком, которое никогда не смогла бы забыть? (Как я ругала себя первые годы, пока не смирилась с тем, что я здесь: ну что стоило поставить этот несчастный холодец на стол, а зеркальце, наоборот, не выпускать из рук?). Или было важно, что все случилось в новогоднюю ночь, которая была как порог между двумя годами… двумя мирами… Ведь порог всегда разделяет два мира, переступишь — и очутишься внутри, или вне, или где-то еще. Или то, что я пожелала оказаться как можно дальше — и желание, приправленное Валиной ненавистью, осуществилось именно так?

Я покупала все зеркала, которые мне казались особенными. Похожие на то самое и совсем другие. Гляделась в них в новогодние ночи, и в полнолуние, и в новолуние. С надеждой, нетерпением, досадой, тоскуя от неосуществленного желания. Все зря…

Ну, а потом мне расхотелось возвращаться. У меня было здесь двое обожаемых детей, уютный дом. А там… Ждет ли меня кто-нибудь?

Но все равно по привычке высматривала необычные зеркала и зеркальца, ничего не могла с этим поделать, и друзья то и дело дарили мне их, считали, что я — коллекционер, знаток зеркальных дел… И вот однажды, отправившись за совсем иными покупками, забрела в магазин, где торговали разными такими вещицами: шкатулочками, декоративными клетками для искусственных птиц, изящными чашечками чайничками. И привычно поискала взглядом зеркала. И увидела — трудно поверить — то самое. И потемнелый краешек, и знакомый ободок.

Я принесла добычу домой, закрылась в своей комнате и принялась вертеть зеркальце, стараясь поймать отражение того, чего нет в моем нынешнем мире. Невозможно поверить, но скоро все пришло, как тогда: ощущение непривычного, нездешнего, мурашки от неосознанного еще страха, и картинки в глубине зеркальной глади, совсем не похожие ни на что в моей комнате.

Опомнилась, кинула зеркальце на пол. Что я творю? Зачем? Поглядела на фотографии дочки (хвостик рыжих волос, улыбка и брекеты на зубах) и сына (со скрипкой на школьном концерте).

Я их никогда не оставлю, это же сердце пополам… Но надо, наконец, чтобы прежний мир меня оставил в покое. Да, поставить точку и забыть. Не вспоминать, не писать ничего о нем. А искусительное зеркальце разбить. Да и коллекцию убрать с глаз долой.

Сделаю вот что: напишу напоследок мою настоящую историю. Может быть, даже отправлю ее на конкурс в нашем Цехе Писателей, а решат они, что это правда или что выдумка — их дело. А потом наведу на написанное мое новое зеркальце. Пусть примет мою историю — приняло же оно когда-то мое желание — и отнесет в родной мир. Пусть будет весточка — и где-нибудь, каким-нибудь непредставимым способом, мои родные узнают обо мне.

Так я сделала. И когда мое послание отправилось — не знаю куда, может, гулять по мирам бездомно и неприкаянно — почему-то именно тогда я почувствовала, что чужая земля окончательно стала моей. Я здесь останусь, проживу жизнь, увижу своих внуков, лягу в эту землю, щедрую на добро и на зло.

Что ж, значит, так суждено, и все к лучшему в этом лучшем из миров…