Птица Феникс / Вербовая Ольга

***

Что чувствует молодое деревце, вырванное небрежной рукой из родного сада и так же небрежно засунутое в каменистую почву; обдуваемое суровыми ветрами со всех сторон; всецело находящееся во власти злых людей, что, проходя мимо, обламывают ветки, втыкают в кору острый нож? Раньше Эмма думала, что никогда не поймёт этого. Теперь же, будучи таким же деревцем, медленно засыхала. Нет, с виду она была вполне здоровой: ходила, дышала, говорила, но душа… душа осталась там, в Брайтлайте. А вместе с ней — и жизнь.

Память вновь и вновь возвращала Эмму в тот ясный полнолунный день, когда она, десятилетняя, шла домой из школы с подружкой Мэгги. Весело смеясь, они болтали о своём и не сразу заметили, как пристально смотрит на них старая нищенка с родинкой на левой щеке.

— Смеётесь, девочки, — заговорила она. — Не видите, какое ужасное нынче время. За место под фонарём люди готовы друг другу глотки перегрызть, родители убивают детей, дети — родителей, брат брата со свету сживает. Доброта и искренность нынче не в моде, ум заменяется злобной расчётливостью. Оттого-то Солнце и покинуло наше королевство. И одна лишь птица Феникс может его принести. Та, которая трижды умрёт и трижды возродится, обретя бессмертие. И настанет день, когда она принесёт Солнце на золотых крыльях, и его свет затмит свет всех фонарей вместе взятых. И даже Луну.

С этими словами странная нищенка посмотрела в небо, словно ища взглядом ту самую птицу, и затем неспешно удалилась прочь.

Девочки тогда посмеялись над глупыми сказками. Эта старуха явно выжила из ума, если так фанатично верит в старинную легенду.

— Никакого Солнца нет и никогда не было, — говорил Эмме её отец. — Всё это сказки для взрослых. А птицы Феникс так и вовсе в природе не существует. Умирая, всякое существо обращается в прах.

— Если даже какой-то умелец вздумает изобрести такой фонарь, чтобы он смог разом осветить всё наше королевство, и умудрится как-то поднять его в небо, то это будет не при нашей жизни, — говорила мать.

Уже тогда отец стал частенько отлучаться по делам в Глумсити, откуда привозил неведомые в их маленьком городке гостинцы и деньги. Для девочки, как и для её родителей, было настоящим праздником, когда старый фонарь во дворе отец заменил на новый, ярче и красивее. Как завидовали ей тогда подруги и соседи!

Вот и сейчас наверняка завидуют. Для них, провинциалов, Глумсити — это нечто светлое и притягательное, настоящий рай. Туда попадают только избранные. Точно так же думала двенадцатилетняя Эмма, когда поезд уносил её вместе с матерью в самую столицу королевства. Тогда она ещё не знала, что уезжает для того, чтобы там остаться.

Глумсити встретил девочку недружелюбно. Съёмный дом с одной комнатой, куда поселилась семья, походил на коробку из бетона, которых на улицах стояло вплотную друг к другу великое множество. Даже яркость фонарей, в сравнении с которыми фонари родного Брайтлайта казались бледными и тусклыми, не скрадывала удручающего впечатления. А в богатых кварталах так и вовсе раздражала. Состоятельные горожане считали своим долгом показать свой статус, устанавливая у себя во дворах слепяще-яркие фонари. Если долго на них смотреть, начинали болеть глаза.

Воздух города, отравленный выхлопными газами заводов и фабрик, тоже не внушал особой радости. То ли дело холмы Брайтлайта, где из леса веет свежестью?

«Но зато здесь, должно быть, живут весёлые интересные люди», — утешала себя девочка, с нетерпением ожидая, когда её отдадут в школу.

Мысль обрести новых друзей грела ей душу. Но в столичные школы не очень-то хотели брать провинциалку. Наконец, когда в одну из них всё-таки взяли из милости, Эмма была почти счастлива.

Но совсем скоро она поняла, что её надежды были напрасны. Люди в Глумсити зачастую ходили хмурыми и неулыбчивыми, даже здоровались друг с другом сквозь зубы. Чужое горе было им в радость, а чужое счастье — как заноза, которую нужно поскорее вытащить. Упавшему человеку столичные жители помогать не спешили. Напротив, многие так и норовили на него наступить. Особенно ненавидели они провинциалов, которые сотнями приезжали в город, спасаясь от нищеты.

Дети, с которыми Эмма училась, оказались не лучше. С детства озлобленные на весь свет, они находили удовольствие в унижении тех, кто слабее. И чем больнее им удавалось уколоть свою жертву, тем большее веселье им это доставляло. Провинциалка, не умевшая сквернословить и вести себя вызывающе, подходила на эту роль как нельзя лучше.

Поначалу девочка надеялась, что это временно. «Надо просто быть с ними доброй и искренней. И тогда они, в конце концов, ответят тем же».

Но доброту и искренность эти дети презирали. И то, и другое воспринималось ими как слабость. Презирала оные и классная дама миссис Диас. Всякий раз, становясь свидетелем издевательств над Эммой, она сурово отчитывала её за неумение ладить со сверстниками.

Куда лучше у девочки складывались отношения с книгами. Как только выдавалась свободная минутка, Эмма бежала в школьную библиотеку, где подолгу читала и разговаривала с миссис Миллер, женщиной доброй и начитанной.

— Лучше б ты вместо того, чтобы бегать в библиотеку, проводила побольше времени с другими учениками, — советовал отец. — В конце концов, ты сама виновата, что к тебе так относятся. Ты ведь совсем не умеешь ладить с людьми, вечно болтаешь всякие глупости. Думаешь, где-то тебе будет лучше? Везде будет точно так же, если не хуже. Привыкай — это жизнь.

А чтобы дочь скорее привыкла и смирилась, он частенько ранил её злыми словами. Казалось, он нарочно бил в самые чувствительные места, чтобы сделать как можно больнее. Когда Эмма, глубоко обиженная, начинала плакать, отец распалялся ещё больше.

— Ну что же ты, горе горькое, отца рассердила? — увещевала её мать, гладя по головке. — Ты должна понять — у него непростой характер. Извинись перед отцом, Эмма.

И девочка, не решаясь возразить матери, извинялась, честно стараясь не обижаться на грубое: «Да пошла ты к дьяволу со своими извинениями!»

Мать молчала, боясь рассердить мужа. Смолоду привыкшая во всём ему угождать, она тоже попадала на его недобрый язык, который после переезда в Глумсити и вовсе стал похож на змеиное жало. В Брайтлайте он никогда не позволял себе повысить на неё голоса, если рядом была Эмма. Теперь же он мог орать на неё, не стесняясь дочери.

В такие минуты девочку охватывала ярость. Нестерпимо хотелось накричать на отца и даже ударить.

«Нет, я не должна. Он мой отец. Он любит меня и матушку и хочет нам только добра. А я, неблагодарная, этого не ценю».

Но иногда нет-нет да появится непрошенная мысль:

«Все меня предали. Даже родные люди».

Не раз девочка задавала себе вопрос: зачем она родилась на свет и зачем живёт? Но ответа ей не могли дать ни книги, ни утки, жившие в пруду рядом с домом, которым она, всякий раз возвращаясь из школы, бросала хлебные крошки. Отец не раз говорил, что ничего хорошего её в будущем не ждёт. Глумсити — город жестокий, не любит неудачников. И отныне это её город.

Так зачем жить? Только мучиться напрасно. Всё чаще Эмме на ум приходила мысль нырнуть в пруд и уйти под воду, чтобы разом всё и кончить.

Но вдруг именно в этот день, когда для неё всё закончится, отец скажет матери: «Как мне осточертел этот Глумсити! С меня довольно! Возвращаемся в Брайтлайт!» Но Эмма этих слов уже не услышит.

Или может статься, на следующий день после того, как Эмму достанут со дна и похоронят, прилетит, неся на золотых крыльях Солнце, птица Феникс. А она, мёртвая, его так и не увидит.

«Нет, я не хочу умирать, — подумала девочка, на всякий случай сделав шаг назад от пруда. — Я буду жить для того, чтобы вернуться в Брайтлайт. И чтобы увидеть Солцне».

***

«Счастливая ты, Эмма!» — писала с оттенком зависти Ирэн, подруга из Брайтлайта.

Ещё бы не завидовать! Теперь Эмма — студентка одного из лучших институтов Глумсити. Возвращение в Брайтлайт придётся отложить как минимум лет на пять. Но Эмму уже это не огорчало. Она научилась жить в большом городе, хотя, к слову сказать, так и не стала полностью столичной барышней. Да ну их — какие-то они уж слишком себялюбивые — эти столичные. Буквально помешаны на том, как они выглядят, и модно ли то, во что они одеваются. Стань Эмма такой же, возможно, в какой-нибудь из школы её бы приняли как свою. И ведь были шансы. Сколько раз ей приходилось менять школы из-за переездов. Каждый переезд был для неё надеждой на избавление от издевательств и унижений. И каждый раз надежды оказывались обманутыми.

Лишь распрощавшись навсегда со школой, девушка, наконец, выбралась из ада. Другие студенты, большинство из которых, как и Эмма, приехали из других городов, встретили её вполне дружелюбно. И вот уже два года жизни без насмешек и пинков. Не о том ли она мечтала с того самого дня, как приехала в Глумсити?

Условия в институте были довольно суровыми. Преподаватели спрашивали строго, жёстко пресекая любые попытки списать домашнюю работу у товарищей или спрятать шпаргалку на экзамене. За невыученные уроки наказывали, ровно как и за непосещение занятий без уважительной причины, коей могла считаться тяжёлая болезнь или стихийное бедствие.

Эмма надеялась, что теперь-то отец будет ею доволен. Но он и тут находил тысячу причин, чтобы придраться. То его дочь уделяла занятиям меньше времени, чем ему хотелось бы, то чересчур спокойна перед экзаменом, то получила хорошую отметку вместо отличной.

— Ты слишком легкомысленна, Эмма, — выговаривал он дочери. — За день до экзамена занимаешься всякими пустяками. Я, когда был студентом, ночью спать не ложился.

— Да, отец прав, — поддерживала его мать. — Вместо того, чтобы плести кружева, повторила бы лучше ещё раз. А то ведь и вправду не сдашь.

Но ни разу опасения матери не оправдались. Особых успехов девушка никогда не делала, но по успеваемости была далеко не последней.

— Я удивляюсь твоему спокойствию, — говорила Анабелла из Кроуфилда, подруга и первая на курсе отличница. — У меня каждый раз, как экзамен, каждая поджилка трясётся. А тебе как будто и не страшно.

— Да я бы и рада побояться, — отвечала Эмма. — Но сил уже нет.

Впрочем, иногда она чувствовала себя так уверенно, что понимала: бояться ей нечего.

Альберт вошёл в её жизнь совершенно случайно. Эмма даже не могла бы с ходу сказать, что её больше привлекло в этом молодом человеке: тонкие черты лица, складывающиеся в божественный облик, голос, звучащий словно журчание ручейка, сильные руки, обнимающие её стан пылко и страстно, или сладкие губы, укравшие её поцелуй? Но знала одно — отныне её сердце принадлежит Альберту. Ради одного его взгляда стоило жить на свете, ради одного ласкового слова из его уст можно всё отдать. Что есть все страдания, если наградой за долгое терпение может стать одна его улыбка?

Пусть даже никакого Солнца нет на свете, Эмме было всё равно. Её Солцнем был Альберт. Когда он рядом, даже безлунный день казался светлейшим. Когда же он далеко, ни ярчайший свет фонарей, ни полная луна — ничто не спасало от ощущения непроглядной тьмы. Не помогло бы, пожалуй, и Солнце.

Любил ли Альберт Эмму? Девушке хотелось верить, что любил. Хотя сам он редко говорил ей об этом. Когда-то в прошлом, ещё во времена молодости прабабушек, влюблённые мужчины красиво ухаживали за дамами: дарили цветы, пели под окнами серенады, читали стихи. И были безумно счастливы, когда возлюбленная милостиво позволяла себя обнять. Теперь же эти традиции ушли в прошлое. Современные молодые люди предпочитали не тратить время на подобные глупости, спеша насладиться друг другом сразу и сполна.

Альберт, как и все, считал красивые ухаживания пережитком прошлого. За первым украденным поцелуем последовал и второй, и третий. Только теперь они были уже не украдены, а отданы с душой и от чистого сердца.

— Я хочу быть твоим этой ночью, — говорил ей Альберт. — И чтобы ты была моей.

— Не сегодня, любимый, — отвечала ему Эмма. — Давай подождём до свадьбы.

— Но ведь мы не в прошлом веке живём, — удивлялся парень. — К чему нам ждать, милая?

— Знаю, но всё-таки не хочу… так быстро.

— Странная ты, Эмма! Все так живут, а ты не хочешь.

А делать предложения Альберт не торопился. Да и Эмма заговаривала о свадьбе лишь тогда, когда он просил провести с ним ночь. В остальное время девушка смиренно ждала, когда он сам скажет: «Выходи за меня замуж». Раньше, в старые добрые времена это обычно сопровождалось преклонением колен и дарением кольца. Но современность была куда проще. Да так ли уж это важно.

***

Беда обычно не приходит одна. И является чаще всего неожиданно, когда кажется, что ничего плохого сейчас не произойдёт.

«Мне очень жаль, Ирэн, — писала Эмма подруге в Брайтлайт, — но в данный момент я не смогу принять тебя. У нас в институте эпидемия — половина студентов тяжело болеют».

Сама Эмма со вчерашнего дня чувствовала озноб и недомогание, о чём тут же написала Ирэн. Угораздо же заразиться именно тогда, когда подруга собралась к ней в гости! По всей видимости, придётся отложить встречу до лучших времён.

Но в ближайшем будущем семью ждало ещё худшее.

— Пожар! Пожар! Эмма, беги! Скорее!

Разбуженная криками отца и матери, девушка вскочила с постели и, едва успев накинуть пальто, выбежала из дома вслед за отцом. Мать, помешкав чуток, раздумывая, стоит ли спасать самое ценное, в конце концов, махнула рукой и тоже выскочила на улицу.

— Быстро за водой, — велел отец. — А я пока за документами.

— Будь осторожен, — сказала мать, затем, схватив два ведра, побежала к пруду вслед за дочерью.

Соседи не спешили им помогать. Некоторые, услышав крики, выглянули в окно и, убедившись, что их дом в безопасности, продолжали спать. Другие же, выскочив на улицу, глазели, как горит дом соседей, кто-то с радостью оттого, что не оказались на их месте, кто-то с тревогой: как бы на наш дом пламя не перекинулось.

Очередной раз вернувшись к дому с двумя вёдрами воды, Эмма увидела отца в горящей одежде. Мать, крича, пыталась голыми руками сбить с него пламя. Она смутно помнила, как вылила на них оба ведра, и как мать обнимала неподвижно лежавшего отца обугленными руками, умоляя не оставлять её и Эмму.

Следующие две недели девушка провела в госпитале. Сырой осенний воздух обострил болезнь. В тяжёлом сне, куда она проваливалась, являлась ей Смерть, звала к себе, но всякий раз Жизнь отбивала её у соперницы.

В том же госпитале находилась и мать девушки с сильнейшими ожогами рук.

Отца Эммы так и не спасли.

***

Дальше всё происходило словно в страшном сне, который, казалось, никогда не кончится. Приходили в госпиталь люди в форме, спрашивали, как всё случилось. Приходил и хозяин дома, требовал, чтобы ему возместили ущерб, который, к слову сказать, Эмма с матерью не смогли бы возместить при всём желании. Половина того, что было в сгоревшем доме, погибло в огне, а то, что уцелело, растащили «добрые» соседи.

Альберт не пришёл ни разу. Ни когда Эмма в горячке звала любимого, ни когда с надеждой смотрела на дверь палаты, ожидая, что он вот-вот явится и обнимет, утешит осиротевшую девушку. Не пришёл он и на похороны отца.

Только через два дня после похорон Эмма, наконец, его увидела.

— Здравствуй, любимая, — проговорил он, обнимая девушку. — Я слышал о постигшем тебя несчастье. Весьма соболезную.

— Спасибо, — ответила ему Эмма.

— Приходи ко мне вечером — я тебя утешу.

— Нет, не сейчас…

— Но тебе сейчас это нужно как никогда.

— Ты мне очень нужен, Альберт, но… давай не будем… этого… сегодня.

— Ну так докажи, что я тебе нужен, что любишь меня. Или нам лучше расстаться. Прямо сейчас.

— Если хочешь, давай расстанемся, — ответила Эмма холодно.

— Ты… ты серьёзно? — пробормотал Альберт, явно не ожидавший такого.

— Да, если ты сам не шутишь.

С минуту молодой человек молчал, словно не смея поверить услышанному.

— Ну, в таком случае, прощай. Я тебя никогда и не любил, если хочешь знать. Всё это время я был с тобой только из жалости. Обидно, что ты, такая некрасивая, обречена на вечное одиночество. Ну ничего, когда-нибудь в старости, может, одумаешься, но будет уже поздно.

С этими словами он повернулся к девушке спиной и побрёл прочь. Тотчас же, откуда ни возьмись, появился другой парень, в котором Эмма узнала Энтони, приятеля Альберта.

— Что, дружище, проспорил свою Эмму? — весело прокричал он, нагоняя друга. — С тебя кружка эля.

Эмма молча смотрела, как удаляются, весело хихикая, двое приятелей. Половинчатая луна равнодушно смотрела с неба.

«Как бы я хотела быть тобой! — думала девушка, поднимая голову к небесной обитательнице. — Ты никого не любишь, ни о ком не страдаешь, и сердце у тебя не болит. Да у тебя и нет никакого сердца. Если бы ты меня сделала своей второй половинкой! Или упади на меня с неба и убей. Да, убей».

Но луна продолжала висеть на том же самом месте, не шелохнувшись.

«Ну, почему ты такая холодная? — спрашивала её Эмма. — Была бы ты горячей, как Солнце, я бы сама к тебе пришла. Залезла бы на крышу самого высокого дома, который бы нашла, и ты бы меня испепелила. Но ты этого не сделаешь, потому что холодна».

Ей вдруг вспомнился разговор с учителем из последней школы. Замечательный был мистер Фрост, добрейшей души человек. Однажды Эмма решилась его спросить, человек ли он или, может быть, легендарная птица Феникс, которая принесёт Солнце.

— Нет, для птицы мне маловато, — ответил на это учитель. — Я не умею летать. Да к тому же, если я прикоснусь к Солнцу, оно меня тотчас же спалит. Оно же горячее, как тысяча раскалённых углей.

— А как же птица Феникс? — спросила Эмма. — Она тоже сгорит?

— Как же она может сгореть — она сама солнечная птица. Неужели ты об этом не слышала?

К стыду своему, девушка действительно этого не знала.

— Как Вы думаете, мистер Фрост, почему эта птица так долго не прилетает? Где она сейчас?

— Должно быть, она ещё не умерла три раза. И три раза не возродилась.

— А такое возможно?

— Не знаю, не пробовал. Но ведь легенды не проявляются из ниоткуда. Возможно, мы когда-нибудь и увидим Солнце.

Домой Эмма возвращалась с мыслями, что, наверное, мистер Фрост был прав. Пусть ей сейчас очень больно и одиноко, но может быть, хоть одна радость наступит в её жизни? В тот самый день, когда в небе, рассекая воздух золотистыми крыльями, покажется птица Феникс, держа на крыльях золотой шар Солнца. Ради этого стоит жить.

***

Мало-помалу Эмма и её мать смирились с утратой. Безутешная скорбь уступила место светлой памяти с твёрдой верой, что муж и отец нынче на небесах. Пусть он часто был резок и груб, а временами неоправданно жёсток, в глубине души он всё равно любил жену и дочь. По-своему, но любил.

Со дня похорон вдова с дочерью жили у родственников в маленьком домике. Сестра матери — Эммина тётя, её незамужняя дочь, старший сын с женой и тремя детьми, самому старшему из которых было семь лет.

Весть о том, что Эмма с матерью нашли на окраине дом и собираются его купить, дети восприняли с огорчением. Особенно Томас, которому было весело с тётей Эммой.

— Но это ж не дом — жалкая лачуга, — говорила тётя Кэти своей сестре. — А фонарь так вообще разбит.

— Ничего, мы с Эммой обустроим. Дешевле мы всё равно нигде не найдём. Вы и так живёте в тесноте, а тут ещё и мы.

По расчётам, если продать дом в Брайтлайте, денег как раз хватит. Да ещё остались деньги — помощь добрых людей: однокурсников Эммы и владельца фабрики, на которой работал отец — мистера Эшби. Да благословят светлые силы тех людей за их доброту! Часть этих денег ушла на еду и лекарства — оставшегося как раз хватит, чтобы фонарь починить. Как хорошо, что вещей тогда не пришлось покупать — богатые девушки из института с радостью поделились тем, что сами уже носить не хотели. Эмма с матерью что-то подшили, что-то перешили, и их гардероб пополнился вполне приличными платьями. Нет, зря всё-таки отец сомневался: мир не без добрых людей.

«Вот так я возвращаюсь в Брайтлайт! — думала Эмма, сидя в купе поезда рядом с матерью и с интересом рассматривая пробегающие за окном леса и холмистые пустоши. — Возвращаюсь, чтобы продать старый дом и навсегда перебраться в Глумсити».

Со дня отъезда ни Эмма, ни её мать ни разу не были в Брайтлайте. Отец, пока был жив, частенько приезжал туда по делам, а возвращаясь, делился с женой и дочерью новостями. Некоторые они узнавали от него, некоторые — из писем подруг. Подруг… Теперь у Эммы их там не было. Ирэн с того дня, как получила письмо о том, что приезд в гости придётся отложить, так ни разу и не написала. Мэгги, теперь уже графиня де Волланж, давно уже слала весточки из другой страны, подписываясь, на тамошний манер, именем Марго. В последнем письме она сообщала, что скоро станет матерью четвёртого ребёнка.

Что ж, детство закончилось — его не вернуть. Раз уж суждено навсегда остаться горожанкой Глумсити — да будет так. А может, она, как Марго, выйдет замуж на чужбине и станет не миссис, а мадам. Или сеньорой. Жизнь покажет.

***

А вот и Брайтлайт! Старый дом, в котором прошло детство Эммы, дорожка, по которой она, девочка, шла в школу, старый фонарь у ворот, при тусклом свете которого она учила уроки и неловкими пальчиками плела первые кружева. Старушка яблоня, по стволу которой Эмма, несмотря на запрет родителей, карабкалась вместе с дворовыми мальчишками, по-прежнему стояла на месте, как бы говоря: «А я тебя помню».

Первые несколько дней мать и дочь посвятили уборке дома: вытирали с мебели пыль, накопившуюся за долгие годы, мыли полы, разбирали старые вещи.

— Посмотри, Эмма, что там можно перешить из платьев, — велела мать. — А я займусь секретером отца.

Девушка послушно взялась за работу. Самые ветхие она клала в кучу — на тряпки и лоскутки. Те же, с которыми ещё можно было что-то сделать, включая свои детские платьица, аккуратно складывала.

Увлечённая делом, она не сразу услышала из родительской спальни лязг и грохот.

— Матушка, Вы не ушиблись? — спросила Эмма, едва вбежав в комнату.

Но нет — мать стояла посреди комнаты. У её ног лежала любимая книга отца и осколки вазы, которую он подарил ей в день свадьбы. Впервые в жизни Эмма видела лицо матери таким злым.

— Будь ты проклят! — шептала она.

— Матушка, — испуганно произнесла Эмма. — Что за бес в Вас вселился?

— Не твоё дело, — оборвала её мать. — Иди работай.

Тут только девушка заметила, что в руке мать сжимает какой-то сложенный вчетверо лист бумаги, очевидно, письмо.

Ослушаться мать Эмма не осмелилась. Уже из прихожей она услышала, как мать посылает праху отца всевозможные проклятия и разрывает на куски тонкую ткань, должно быть, его старую рубаху. Слушать это было невыносимо, и девушка поспешила вернуться к старым платьям, недоумевая, что случилось с её милой, доброй матерью? Откуда вдруг в её сердце такая ненависть? И к кому — к человеку, которого все эти годы так преданно любила. Ещё какую-то неделю назад, когда тётя Кэти намекнула сестре, что пора бы ей подумать о замужестве, та ответила: «Нет, кроме Джона мне никто не нужен. Он мой единственный супруг». Почему же теперь она его клянёт?

Чутьё подсказывало Эмме, что ответ, скорей всего, в том письме, которое мать держала в руках. Только что в нём могло быть такого? И кто его писал?

Тем временем из прихожей послышался звон колокольчика.

— Я открою, — подала голос мать. — Элис, какой сюрприз! Проходи.

Миссис Пинкертон, соседка. Если она зашла, меньше двух часов её визит не продлится.

Ещё с порога гостья залилась весёлой болтовнёй. Когда же мать Эммы пригласила её в гостиную, с радостью приняла приглашение.

Стараясь не шуметь, девушка вышла из комнаты и, никем не замеченная, проскользнула в родительскую спальню. Конечно, неприлично вмешиваться в отношения родителей, и Эмма это понимала. Но желание разобраться в странном поведении матери оказалось сильнее.

Письма ей долго искать не пришлось. Скомканный лист лежал на полу рядом с обрывками отцовской рубахи. Озираясь, Эмма быстро подняла находку и, сжав её в кулаке, поспешила убраться, пока кто-нибудь не вошёл. Лишь у себя в комнате она развернула письмо.

«Дорогой Роберт»… Почерк отца. Похоже, то самое письмо мистеру Стокеру, из-за которого Эмме здорово попало. А ведь она действительно его не брала и даже в глаза не видела. Отец тогда его так и не нашёл — написал другое.

В начале Эмма не прочитала ничего особенного — так, бытовые дела. Но постепенно он всё больше углублялся в рассуждения, что все женщины… Нет, это невозможно было читать! Чувствовалось, что рука автора так и дрожала от ненависти.

«В Грету я влюбился, как мальчишка, — писал он. — Смешно вспомнить, как я хотел броситься с моста, когда она вышла за лорда Дадли. А ещё смешнее — как я сам женился на Беатрис, чтоб Греете досадить. И вот приобрёл в жёны такую дуру. Любит меня, готова на любые жертвы, чтобы исполнить любой мой каприз. Наивная! Надеется, что столь глупое поведение непременно вызовет в моём сердце любовь и ней или хотя бы благодарность. Как бы не так! Тот, кто готов смиренно терпеть, когда об него вытирают ноги, другого отношения и не заслуживает».

Далее в пошлых выражениях отец описывал, как весело провёл время с некими Энн и Милли — судя по тону письма, девушками, чьё поведение даже для нынешнего времени считалось чересчур вольным.

«Интересно, если я расскажу об этом Беатрис? — заканчивал отец вопросом. — Она мне тоже простит? Поистине скотское терпение!.. Но я всё равно её оставлю. Не сейчас — это было бы слишком скучно. Я сделаю это тогда, когда её постигнет болезнь или ещё какое несчастье. Как весело будет смотреть, как эта курица будет валяться в меня в ногах, умоляя, чтобы я не лишал её последнего утешения — своей персоны, чтобы пожалел Эмму. Тогда-то я ей и скажу, что Эмму я как раз не пожалею. Потому что я её ненавижу. С того самого дня, когда она появилась на свет. Меня раздражает, когда я вижу её счастливым ребёнком. Когда она улыбается, у меня внутри всё кипит от ярости. В тот момент мне хочется её ударить. Но ничего — она ещё не раз пожалеет, что родилась женщиной, и что Беатрис — её мать».

Эмме казалось, что она читает что-то не то. Может, она спит или сошла с ума? Или глаза перестали ей повиноваться и видят то, чего просто не может быть? Пожалуй, в этот момент девушка отдала бы всё — только бы это оказалось дурным видением или глупой шуткой.

«За что, отец? — спрашивала, глядя в безлунное небо, двадцатилетняя девушка, с глазами, полными слёз, по-детски беспомощно протягивая руки к неведомому защитнику. — В чём я так провинилась?.. Родилась женщиной. Но разве моя в этом вина? Если бы я выбирала, я бы согласилась родиться мужчиной, чтобы Вы, отец, были мной довольны. Но мать… я бы всё равно не променяла её ни на какую другую — она у меня единственная».

А что же отец? Его нет. И не было. Никогда. Двадцать лет самообмана, пустых иллюзий, которые в одно мгновение разбились, как стекло. Разбились, а их осколки застряли в сердце Эммы. И никак их оттуда не вытащить — так и будут они причинять боль при каждом вздохе.

Что же теперь делать? Не жить и не дышать? Вырвать своё живое сердце и вставить вместо него бесчувственный камень? Многие ведь так и живут. Так же сделал отец, когда Грета причинила ему боль, так же посоветовала бы Ирэн, если бы до сих пор писала Эмме. «Перестраивайся». То есть, озлобься на весь свет, убей всё лучшее в себе.

«Нет, самоубийство — это глупо, — думала девушка. — Надо жить дальше. Жить, несмотря на боль. В конце концов, я сама этого хотела. Не пыталась бы узнать, что мать от меня скрывает, не страдала бы так. А теперь придётся платить».

С этими мыслями девушка попыталась встать. Но неожиданно почувствовала, что с ней происходит что-то странное. Как будто она с каждой минутой уменьшалась. Платье, в которое Эмма была одета, становилось лёгким, почти невесомым, прирастая к телу. Взглянув на свои руки, девушка с удивлением заметила, что они покрываются золотой пыльцой, теряя объём.

Всё это было так неожиданно, что Эмма не подумала даже испугаться. Не смея закричать, она сидела и молча наблюдала, как вместо рук появляются крылья, и как ноги укорачиваются, становясь тонкими.

Через несколько минут жильцы соседних домов, а также прохожие, волей случая оказавшиеся рядом, могли видеть, как из окна старого дома вылетела неведомая доселе птица.

***

Келли глотала слёзы от обиды. Ну почему они так? Она же им слова злого не сказала. Её ли вина, что она хромает на одну ногу? Ещё лет с пяти, когда лазала с друзьями на крышу и упала. А теперь эти самые друзья — Патрик и Люси — даже не заступятся, когда в школе её называют хромой клячей. Более того, в стенах школы она сами её так дразнят. Друзья называется!

— А что ты хотела? — спрашивала мать. — Люди у нас жестокие, да и сама жизнь далеко не рай. Это только в сказках все добрые и хорошие.

— А разве в жизни не бывает хороших людей?

— Бывают, но очень редко. Да и те в наше время считаются как не от мира сего. Поэтому мало кто хочет быть хорошим.

Пожалуй, мать права — только в сказках добро побеждает зло, а в жизни чаще наоборот. Каждый день, проведённый в школе, это доказывал.

Погружённая в свои невесёлые мысли, девочка не сразу заметила, как перед ней словно из-под земли выросла старая нищенка.

— Обидели тебя злые люди? — проговорила старушка скорее утвердительно, чем спрашивая. — Можешь не отвечать — вижу, что обидели. А отчего они злые-то? Да оттого, что ни во что светлое не верят. Убедили себя, что всё хорошее только в сказках бывает, а коли им самим таковое встречается, либо подвох какой-то ищут, либо на случайность списывают. Вот погоди — как появится птица Феникс да принесёт на золотых крыльях Солнце, непросто будет назвать это случайностью.

Келли в ответ с грустью покачала головой.

— Ты тоже думаешь, что Солнца нет, что всё это сказки, — продолжала между тем нищенка. — А я тебе говорю — есть оно. Сама, может быть, увидишь. И я, может, увижу, хоть и старая уже…

Всё это слышала птица Феникс, пролетая вблизи школы. Не хуже слов слышала она каждую мысль несчастной девочки, подвергающейся издевательствам из-за хромоты, а также мысли одинокой старушки, потерявшей всё, что имела, и всех, кто был ей дорог, но сохранившей веру в Солнце.

«Так чего же ты ждёшь, Эмма? — спросила птица саму себя. — Лети скорее за Солнцем». И, взмахнув золотыми крыльями, поднялась в самую высь.