История двадцать третья. В обители цвергов¹.

— "Мы говорим лишь о тех, кто более не нужен в той жизни, что прожита. Но за тобой остается право, которое было и у предыдущих поколений до тебя. Избавь меня от труда снова перечислять то, что я и так озвучивал всем до тебя." — Голос умолк и я проснулся в холодном поту. Пот стекал по лбу. Наволочка противно липла к щеке. Словно я плакал во сне.

Не припомнить лица говорившего. Лишь голос, скрипучий, дребезжащий, какой-то глинисто— пыльный. Такой, словно мне делали великое одолжение. Меня куда-то тянуло. И я ведал причины этой тяги. Заманивало вниз. Вниз, под землю.

Владелец голоса точно сравнивал меня с животным, которое если и понимает, то только через боль и всё равно ни с первого раза.

Смутно помню, что я был спичкой из опрокинутого коробка. Подобные мне валялись тут же в беспорядке на полировке стола. Мной стоило бы всего раз чиркнуть об состав на боковине коробка и я бы навсегда изменился.

Вспыхнул бы, чтобы возможно исчезнуть без остатка как могут исчезать лишь те, чье предназначение сгореть.

***

Пещера исторгла утробный, жуткий вой. Переходящий в низкий гул. Затем в едва ощутимое отдаленное каменное брюзжание, звук которого не был различим, но от которого по коже пошли мурашки и обуяла нешуточная паника.

Но, мне всё же пришлость негромко ответить моим спутникам, подспудно опасаясь вызвать этот рокот вновь. Уже и не помню толком, что тогда спросил.

Помню лишь, что именно после моих слов откуда-то с потолка раздалось потрескивание. Точно такое, какое бывает от радиоприемника, когда ты рыскаешь по радиоволнам, ища среди белого шума хотя бы что-то, отдаленное похожее на человеческие слова или музыку.

Обрушилось. До меня донесся сквозь боль перестук мелких камешков, точно звук переломанной напополам кукурузы.

Постукивание семян в детской трещетке. Вот такой землистый, сырой шелест. Есть еще поверье. С таким же звуком скребут о крышку гроба ногти заживо погребённых.

Для меня всё стало так. Отдаленный ужас, принятие скорой гибели. Но всё равно от чего-то надежда, вернее её угасающие отблестки, что вдавливались в грудь, ища последнее пристанище около сердечного стука.

Дыхание уже не порождало пар. Медленно вверх скользнуло онемение. Словно бы ожидая этого спускается темнота. И тишина. Я мокрый от пота. Мокро и позорно в моих детских пижамных штанах.

Тело меньше, половина и осталась. Под плотным одеялом душно, жарко. Но, всё так же уютно. Всё равно через плотную, набитую пухом и перьями прослойку пробивается слабое свечение.

Моя пещера удушлива, в ней всё сильнее пованивает. Кошмарный сон закончился. Неловкое движение и я рывком откидываю одеяло. Скатываюсь с кровати на пол. В бок больно впивается острый осколок камня.

Тело моё в одно мгновение раздается в длинну и немного вширь, заполняя собой пространство, а его осталось так мало. Места чтобы жить и дышать. Я так и не смог выбраться из-под душного одеяла, умру в нем и затем мумифицираюсь. Так и будет.

Оно облепляет противное, мокрое от пота и крови тело. Оплетает, как ловят неосторожную рыбку щупальца медузы, парализуя. И я не могу кричать, вообще ничего не могу. Только слушать.

Слышу я теперь многое. Вокруг меня и внутри меня как минимум оркестр из шума крови в ушах, неравномерных ударов моего сердца, скрежета одежды. Треска кожи. Стеклянного шелеста сыпучей земли, эха грохота камней в моих воспоминаниях и опять эти проклятые трещотки.

Словно вокруг меня снаружи собралась бубнящая толпа стариков. Я не смог припомнить громче и отвратительнее этих звуков. Стрекот жрущей посевы саранчи, хруст ракушек, что ломаются под ногами. Гадкий костяной звук, который исторгает из своей утробы темный камень.

Раньше я не обращал внимания на такие мелочи. Ненавижу этот звук. Но куда деться? Теперь то мне не нравится тишина, к которой я стремился удирая от людей в вот такие— норы ходы как этот. Я грезил о ней всю жизнь.

Вот так всё изменилось, под конец. Когда само моё тело издает столько мерзостных звуков, что моему сознанию некуда сбежать от этого ада. И снова просыпаюсь. Под телом колючий ворс ковра. Детское одеяло упало поверх.

Заползло словно живое на озябшее тело. Лежа под ним, прислушиваюсь к гулу города за окном. К шуму труб в ванной, гулу лифта в доме…к чьим то голосам.

А затем наконец встаю, скинув с себя и одеяло и тишину. Теперь то мы сидим рядом друг с дружкой, вокруг остывающего остова, словно вокруг костра. Нас бесчисленное множество.

Мы разделим между собой агонию того, что я оставил позади. Его ярость, страх и скорбь промеж собой, чтобы хватило всем и даже осталось лишку напоследок. У наших ног кровавые капли прорастают алыми самоцветами.

Вены его стали рудными жилами и ушли вглубь камня. Наши ласковые руки обрежут эти подземные цветы чуть позже, лелея сад. Позволяя хрупким росткам наших подземных лоз продолжать расти вглубь, не мешая прочим.

Из его мокрых глаз и слез мы сотворим хрусталь, чтобы ловить золотые капли воды. Такая вода коварна коварна и её не заманить в случайное место.

Но на хрусталь она всегда откликается и далеко от него не отходит. Это действительно была случайность, что я, обычный человек откликнулся на глубинный зов. Но меня тут наверное ждали. Мы ждали. Незванного гостя, жадного гостя. Когда-то нас называли цвергами.

Примечание

1. Цверги— дверги или цверги (карлики) из германо-скандинавской мифологии. Карлики были созданы богами из червей, живших в мясе великана Имира. Они невелики ростом и темны лицом, живут в Свартальвхейме. Под действием солнечных лучей дверги превращаются в камень.