История двадцатая: Лампада феи

Керосиновая лампа, потрескивая, медленно разгоралась. Становилось светлее, трепетный огонек набирал силу. Он же знал, что это лишь видимость, не более.

Стоит неуклюжим и нарочито небрежным движением опрокинуть лампу: как они весело вспыхнут, вопя во всю мощь своих обожжённых легких о помощи, которая тут, на отдаленном краю пирса, возможно никогда к ним не пожалует.

В следующем месяце, четвертого числа, юной хозяйке этого места исполнится на год больше и она на какой-то жалкий не прожитый промежуток догонит свой настоящий возраст.

С ней не угадаешь никогда. Посеребрила ли её виски седина, или же, изменяя своим правилам, мышиная шерстка девичьих, редких, тонких и по своему обыкновению спутанных волос осталась бы такой лоснящийся.

Словно бы покрытой невидимым электростатическим сиянием.

Сперва было невозможно, а потом стало и неважно делать проигрышные попытки понимать причину появления этого "нимба".

Захотелось протянуть руку к перекладине сидения перевернутой лодки, под которой они оба ютились. Стряхнуть застарелый морской песок, сковырнуть присохшую с прошлого рыболовного сезона пену с почерневшего дерева.

Невольно припомнив скорбную судьбу русалки, безнадежно влюбленной в мечту об обретении некой таинственной субстанции, "души".

Затем, крепко прижав к прохладному дереву ладонь, зажмурится. Прислушаться к потрескиванию её лампы. К звукам мятежной морской бури снаружи, отдаленным ударам грома, стуку дождевых капель, уже нечастому.

Неравномерная дробь по просолённому дереву. И суметь наконец-то отпустить себя. Паранойя, раздражительность проваливаются в прошлое. На время.

Стоило лишь вдохнуть странный, дразнящий ноздри, пыльный запах покинутой, неизвестной земли, Terra Incognita...

Их знакомство было пронизано неприятием и грубостью с самого начала. О, эти двое терпеть друг дружку не могли.

Оскорбления, сперва всерьез, дабы уколоть побольнее. Затем по привычке и в шутку. Двое бесприютных бродяг, что оставались осколками человечности на самом краю общества.

Выросшие из презрения к ним. Невидимые. Из них двоих убивать умел только он. Из них двоих жить дальше могла только она.

Стоило обратить внимание на отблески света на днище лодки и можно было заметить, что оно хорошенько зашкурено, покрыто всё еще липкой, а в кое-каких местах сочащейся из мертвого дерева странной бурой смолой.

Смола пахла одуряюще, нездешним колдовством. Многочисленные странности бросились ему в глаза не сразу, постепенно.

Разматывались перед наблюдателем как пружина в старых, еще отцовских карманных часах. Он так и не решился их продать, даже в нужду.

Всяческие мелкие, не бросающиеся в глаза чужеродные условности. Скрипящие просоленной галькой под ногами, невыносимые чудеса.

Искристые вспышки в темноте под донцем, нет, это не щели в корпусе лодки, а ярчайшие искры. До боли напоминающие далекие звезды. Мирно спящие в застывших в кажущимся трупном окоченении небесных ладонях.

И неохотно выдающие свою тайную жизнь движением столь неприметным. Ведь не желается ему снова поглядеть, туда, наверх, поодаль от грешной, грязной земной жизни.

— Это созвездия того места, из которого я некогда выпала. Как и ты, жестокосердный ранее, выпал из всей этой потешной и мишурной, человеческой своей жизни. Но, смотрю на тебя и одолевают меня сомнения, участвовал ли ты вообще в том? Нет, не лицемерь. Оправдание твое в том, что им есть против кого наконец-то сплотится. Не размыкая рук.

Она говорила что-то еще, подобное, распрямляя свою извечно горбатую, странно мягкую на ощупь спину.

И распластывая по соломе, воняющим рыбой сетям и всему этому, небрежно застеленному драной дерюгой серые, полупрозрачные крылья.

Под чешуей внахлёст, что сразу бросалось в глаза, словно бы вручную прошитые пульсирующими нитями вен и сосудов.

По форме невозможные отростки не напоминали ничего, кроме изогнутого клинка его рабочего ножа и вызывали любопытство вперемешку с отвращением.

Он не мог, просто не мог отвести от змеящихся по полу пластин взгляда, пока крылья под болезненным внимание не начинали мерцать.

А ведь однажды он не сдержался и выяснил насколько красна ее кровь. Ярче чем у людей. Алее заката. До слез восторга!

Продольный шрам на чешуйчатой живой материи уродливого отростка крыла, торчащего из её гибкого как кошачий хвост, сегментированного позвоночника не раз умывал он слезами болезненной жалости и восторга.

Впрочем, она сама далеко не сразу упросила его нанести эту рану, заочно определяя себя виновной еще и в этом.

Всё, чтобы утолить его звериную жажду, понятную ей.

Хищной, пожирающей чужие воспоминания, тоскующей по неизвестным в этом мире созвездиям, которые он ведал теперь наперечет куда лучше, чем небо собственное.

Между щелей в корпусе лодки по бокам натянуты веревки и вручную ввинчены самодельные колышки, что эти веревки и держат.

На них сушатся промокшие от брызг её и его вещи, стучат друг об дружку тюки с барахлом и грубая обожжённая глина чайника. Голод сводит утробу у обоих.

Голод терзает и бестий, что без конца преследуют каждое из её созвездий.

Нарисованных тут же. На вогнутом лодочном куполе, с выдранными им же досками для расширения места. Знал он и имена бестий и повадки каждой.

Они всегда одни и те же, но у каждой твари свой стиль охоты. Загонщики...

Созвездия же порождали детенышей каждую ночь, те из них, кому не повезло быть пожранными истекали этой самой чужеродной смолой; Кровью, которой покрывались её крылья каждый раз, когда охота выходила успешной.

Тогда-то испуганный звездный выводок, быстренько подрастая, занимал брешь, которую некогда заполняла разомлевшая, и от того растерзанная туша созвездия— прародителя.

— Звезды похожи на ваших пауков и на овец одновременно. Ты просто до этого смотрел не туда, как и ваши наблюдающие за небом. — Говорит она, скрывая за по-детски пухлыми губами четыре своих языка.

Каждый из языков знающий лишь свою речь. А людская речь давалась ей все лучше, с грубыми, примитивными первыми словами. Выученными тут же в порту у пьяной матросни.

Девчонка не раз говорила о его безумии. Что он видит в ней совсем не то, что есть на самом деле. И каждый раз он почти что верил в это.

Пока с незримым приходом ночи этот знакомый человеческий облик не размывался перед его пульсирующими зрачками сызнова. Даже сейчас.

Руки охватывал тремор, тело, — мерзостный жар и между тем бросало в холодный пот. Он не замечал уже неловких, почти что детских рисунков. Лишь вот это всё.

Он убивал и возвращался сюда в конце своих бесплодных скитаний по затихшему, почуявшему недавнюю смерть городу.

Заползал на коленях под прибитые к уключинам и бортам многочисленные тряпки, вырванных из найденных на мусорных свалках вещей.

Дрожащий, потерянный, обессиленный от пережитого, словно бы от ночи продажной любви.

С потяжелевшими в причинном месте штанами. Упивался криками, смутно ощущал как бьется под его плотью незрелое, уродливое тело.

А после, поломав между ними что-то опять, утыкался лицом в её холодный живот. Стараясь согреть дыханием и горючими слезами раскаяния.

Гладил лебединый пух чужого разбитого в кровь виска, там где они оба замирали, натужно дыша в густом как смола мраке.

Но, она никуда не уходила, плакала, жалея его загубленное сердце. Зачем же он всё так же возвращался, словно пес в конуру, встречая её?

Полз, точно принимающая посвящение христианская монашка. Едва ли не скуля, желал касания хозяйской руки.

Желал зрелища раскрытых крыльев, сияющих в лучах керосиновой лампы. Неизменно следуя заведенному порядку и со стоном скорби, невыносимой душевной муки от которой только в петлю.

Дьявол поглоти, боясь что она ушла, исчезла из его жизни без следа. Ни оставив ему от себя ни запаха, ни клочка мышиной шерсти, ни отзвука ее хрипящего, простуженного смеха.

Чтобы находить её каждый раз. А с ней вместе, — целый мир, которым он был обделён с детства. Выдрав из грудины вместе с сердцем полным керосинового огня.