История двадцать первая: Лампада феи

Керосиновая лампа, потрескивая, медленно разгоралась. Становилось светлее, трепетный огонек набирал силу. Он же знал, что это лишь видимость, не более. Стоит неуклюжим и нарочато небрежным движением опрокинуть лампу: как они весело вспыхнут, вопя во всю мощь своих обоженных легких о помощи, которая тут, на пирсе, возможно никогда к ним не пожалует.

В следующем месяце юной хозяйке этого места исполнится на год больше и она на какой-то жалкий непрожитый промежуток догонит свой настоящий возраст.

С ней не угадаешь никогда. Посеребрила ли её виски седена, или же, изменяя своим правилам, мышиная шерстка девичьих, редких, тонких и по своему обыкновению спутанных волос осталась бы такой лоснящийся. Словно бы скрытой за невидимым электростатическим сиянием.

Сперва было невозможно, а потом стало и неважно делать проигрышные попытки понимать причину этого "нимба". Захотелось протянуть руку к перекладине сидения перевернутой лодки, под которой они оба ютились. Стряхнуть застарелый морской песок, сковырнуть присохшую с прошлого рыболовного сезона пену с почерневшего дерева.

Невольно припомнив скорбную судьбу русалки, безнадежно влюбленной в мечту об обретении некой таинственной субстанции, "души".

Затем, крепко прижав к прохладному дереву ладонь, зажмурится. Прислушаться к потрескиванию её лампы. К звукам морской бури снаружи, отдаленным ударам грома, стуку дождевых капель, уже нечастому.

Неравномерная дробь по просоленому дереву. И суметь наконец-то отпустить себя. Параноя, настороженость проваливаются в прошлое. На время.

Стоило лишь вдохнуть странный, пыльный запах покинутой, неизвестной земли, Terra Inkognita.

Их знакомство было пронизано неприятием и грубостью с самого начала. О, эти двое терпеть друг дружку не могли. Оскорбления, сперва всерьез, дабы уколоть побольнее. Затем по привычке и в шутку. Двое бесприютных бродяг, что оставались осколками человечности на самом краю общества.

Выросшие из презрения к ним. Невидимые. Из них двоих убивать умел только он. Из них двоих жить дальше могла только она.

Стоило обратить внимание на отблески света на днище лодки и можно было заметить, что оно хорошенько зашкурено, покрыто всё еще липкой, а в кое-каких местах сочащейся из мертвого дерева странной бурой смолой.

Смола пахла одуряюще, несдешним колдовством. Многочисленные странности бросились ему в глаза не сразу, постепенно. Разматывались перед наблюдателем как пружина в старых, еще отцовских карманных часах. Он так и не решился их продать, даже в нужду.

Всяческие мелкие, не бросающиеся в глаза чужеродные условности. Скрипящие просоленной галькой под ногами, невыносимые чудеса. Искристые вспышки в темноте под донцем, нет, это не щели в корпусе лодки, а ярчайшие искры. До боли напоминающиеся далекие звезды. Мирно спящие в застыших в кажущиемся трупном окочинении небесных ладонях.

И неохотно выдающие свою тайную жизнь движением столь неприметным. Ведь не желается ему снова поглядеть, туда, наверх, поодаль от грешной, грязной земной жизни.

— Это созвездия того места, из которого я некогда выпала. Как и ты, жестокосердечный ранее, выпал из всей этой потешной и мишурной, человеческой своей жизни. Но, смотрю на тебя и одолевают меня сомнения, учавствовал ли ты вообще в том? Нет, не лицемерь. Оправдание твое в том, что им есть против кого наконец-то сплотится. Не размыкая рук.

Она говорила что-то еще, подобное, распремляя свою извечно горбатую, странно мягкую на ощупь спину. И распластывая по соломе, воняющим рыбой сетям и всему этому, небрежно застеленному драной дерюгой серые, полупрозрачные крылья. Под чешуей словно бы прошитые пульсирующими нитями вен и сосудов.

По форме невозможные отростки не напоминали ничего, кроме изогнутого клинка его рабочего ножа и вызывали любопытство вперемешку с отвращением. Он не мог, просто не мог отвести от змеящихся по полу пластин взгляда, пока крылья под болезненным внимание не начинали мерцать.

А ведь однажды он выяснил насколько красна ее кровь. Ярче чем у людей. Алее заката. До слез восторга!

Продольный шрам на чешуйчатой живой материи уродливого отростка крыла, торчащего из её гибкого как кошачий хвост, сегментированного позвоночника не раз умывал он слезами болезненной жалости и восторга. Впрочем, она сама упросила его нанести эту рану, заочно определяя себя виновной еще и в этом. Всё, чтобы утолить его звериную жажду, понятную ей.

Хищной, пожирающей воспоминания, тоскующей по неизвестным в этом мире созвездиям, которые он ведал теперь наперечет куда лучше, чем небо собственное.

Между щелей в корпусе лодки по бокам натянуты веревки и ввинчены колья, что эти веревки и держат. На них сушатся её и его вещи, стучат друг об дружку тюки с барахлом и грубая обоженная глина чайника. Голод сводит утробу у обоих.

Голод терзает и бестий, что без конца преследуют каждое из её созвездий. Нарисованных тут же. На вогнутом лодочном куполе, с выдранными им же досками для расширения места. Знал он и имена бестий и повадки каждой.

Они всегда одни и те же, но у каждой твари свой стиль охоты. Загонщики...

Созвездия же порождали детенышей каждую ночь, те из них, кому не повезло быть пожранными истекали этой самой чужеродной смолой; Кровью, которой покрывались её крылья каждый раз, когда охота выходила успешной и испуганный звездный выводок, подрастая занимал бреш, которую некогда заполняла разомлевашая растерзанная туша прародителя.

— Звезды похожи на ваших пауков и овец одновременно. Ты просто до этого смотрел не туда, как и ваши наблюдающие за небом. — Говорит она, скрывая за по-детски пухлыми губами четыре своих языка.

Каждый из языков знающий лишь свою речь. А людская речь давалась ей все лучше, с грубыми, примитивными первыми словами. Выученными тут же в порту у пьяной матросни.

Девчонка не раз говорила о его безумии. Что он видит в ней совсем не то, что есть на самом деле. И каждый раз он почти что верил в это. Но приходила ночь и человеческий облик размывался перед его пульсирующими зрачками снова. Как сейчас. Руки охватывал тремор, тело, — жар и между тем бросало в холодный пот. Он не замечал уже детских рисунков, а вот это всё.

Он убивал и возвращался сюда в конце своих бесплодных скитаний по затихшему, почуявшему недавнюю смерть городу. Заползал под прибитые к уключинам и бортам многочисленные тряпки, вырванных из найденных на мусорных свалках вещей.

Дрожащий, потерянный, обессиленный от пережитого, словно бы от ночи продажной любви.

С потяжелевшими в причинном месте штанами. Упивался криками, смутно ощущал как бьется под его плотью незрелое тело. А после, поломав между ними что-то сызнова, утыкался лицом в её холодный живот. Стараясь согреть дыханием и горючими слезами раскаяния. Гладил лебединый пух истерзанного в кровь тела, там где они оба замирали, тяжело дыша во мраке.

Но, она никуда не уходила, плакала, жалея его загубленное сердце. И он словно пес в конуру снова заползал на коленях, встречая её. Полз, точно принимающая посвящение християнская монашка. Едва ли не скуля, желал касания хозяйской руки.

Желал зрелища раскрытых крыльев, сияющих в лучах керосиновой лампы. Неизменно следуя заведенному порядку и со стоном скорби, невыносимой душевной муки от которой только в петлю.

Дьявол поглоти, боясь что она ушла, исчезла из его жизни без следа. Ни оставив ему от себя ни запаха, ни клочка мышиной шерсти, ни отзвука ее хрипящего, простуженного смеха.

Чтобы находить её каждый раз.Её и с ней вместе целый мир, которого он был лишен с детства, выдрав из грудины вместе с сердцем полным керосинового огня.