Глава ХХ. Адемар (отрывок)

Не осталось звуков, во тьме плавали какие-то силуэты, тело одеревенело и не получалось шевельнуть даже пальцем. Боль съедала левое плечо и руки, мысли путались. Адемар горел в лихорадке и смотрел над собой, не различая небо.

Гедарт! Где он?

Адемар дёрнулся, но ни один мускул не подчинился, и он остался лежать. Они должны быть здесь вместе, в овраге, куда он смог дотащить сына из огня.

Огонь! В путаном сознании возникла, как наяву, картина: в воздухе взрывается огонь, окружает высоченной стеной, жжет, как в преисподней. Но сейчас огня нет. Ничего нет.

Адемар попытался обшарить землю вокруг себя, но не знал, двигаются ли его руки. Гедарт должен лежать где-то рядом. Он здесь, он спасён, он близко. Он здесь?

"Гед!" Его губы не двинулись. "Гедарт!"

Тишина залепила уши. Глаза не видели того, на что смотрели. Сейчас все ещё ночь? Или он ослеп в том демоническом огне? Даже те, кто его зажег, боялись приближаться к пламени высотой до неба. Только голос вдали, локтей за тридцать, кричал: “Ищите их, ищите Саврайсов!”

Адемар вкладывал всю волю в то, чтобы перевернуться — раз за разом, еще раз, и еще. Но все так же лежал на спине.

"Гед!"

Когда круг пламени стал сужаться, его люди и монахини из Гудама заметались внутри, ища выход. Ни одну лошадь не подтащить было к ревущему огню ни на шаг, латники спешно прыгали с седел. Но каждого, кто пешим бросался через полосу огня, невидимой силой сбивало с ног, и несчастный горел заживо.

"Мой принц!" — подскочил к ним с Гедартом капитан охраны. Стражи взяли их в кольцо, Адемар втащил внутрь монахинь. "Прорываемся!" Толща огня уже набрала шагов семь, они ринулись вперед за телегой, надеясь укрыться от неизвестного врага.

Отряд пробился через жар дальше одиночек, казалось, что двое даже вырвались наружу. Но что-то надавило сверху, потянуло к земле. Если не отступить, их прижмет прямо в пламени.

"Назад!" Невидимая сила потащила и обрушила всех на землю, пятеро упали внутри огня, крича от боли. Адемар поймал пожилую монахиню, чувствуя, как жжет сгоревшие брови и волосы, а Гедарта ударило виском о колесо телеги, и он упал без движения. "Гед!"

Металл доспеха раскалился докрасна и размяк, тело внутри ожгло, как в печи. Адемар выхватил нож и принялся лихорадочно срезать все крепления у себя и у сына. Там, где наруч касался голого запястья, кожу прожгло до кости. Это был не обычный огонь.

Сердце Гедарта билось, он дышал, Адемар обернул его плащом и взвалил на плечо. "Все разом! Быстрее!" У них был шанс только вместе. Что бы ни делали эти демоны, они не могли так легко повалить их всех. Оставшихся в живых монахинь взяли в середину и отряд вновь бросился вперед, через жар и боль, под дьявольскую давящую силу. Адемар почувствовал, как его стража, его верные люди, давят ему всей массой в спину, как падает один, но руки другого упираются в плечи и толкают наружу. Он схватил кого-то за рукав и потащил за собой. Все разом! Вместе!

Их выплюнуло из огня — всего нескольких человек — на голую землю, снег растопило на милю вокруг. Кожа рук пузырилась, поддоспешник прогорел насквозь, но еще боли не было — она придет позже. Адемар заворочался, стягивая горящий плащ с сына, не видя, что с ним — перед глазами все мерцало, как после яркого солнца. Латник рядом сумел подняться на колени. Что-то свистнуло и с чавком попало в его тело. Это уже были арбалеты, это были люди, связавшиеся с демонами.

Тела вокруг лежали без движения, Адемар пополз, обхватив Геда под мышками. Еще несколько болтов чавкнули в землю там, где он только что был. Не видят. Они не видят их и стреляют с другой стороны огня.

Шатаясь, Адемар поднялся, крепко сжимая бесчувственного сына, и нетвердыми шагами побежал к деревьям. Удар о ствол, другой — он не видел дорогу и едва держался на ногах, качаясь под драгоценным грузом. Через десяток шагов земля вдруг ушла вниз и они покатились по склону.

Внизу был ручей. Вода. Спасение. На воде нет следов. Он еще мог оценивать реальность, хотя она сыпалась, как песок сквозь пальцы. Адемар тяжело зашагал по каменистому руслу, упал, успев подставить под голову сына ладони, поднялся, заковылял дальше.

Вперед. Вперед. Уйти как можно дальше. Спрятаться, забиться в любую щель. Спрятать Геда. А самому идти. Возможно, идти назад, если погоня близко и это единственный способ спасти мальчика.

Мысли ходили по кругу, сил оставалось всё меньше. Вперед, вперед, ты же силён! Ты гроза хальтов, ты не можешь быть так слаб! Но силы уходили, как из проколотого пузыря. Он зашарил свободной рукой по телу, боясь найти то, что искал. Да, вот он, вот хвост болта с оперением, прошил бок, торчит из поясницы. Кровь пропитывает стеганую ткань и уносит жизнь.

Адемар дошагал до оврага, неглубокого, но темного, заваленного буреломом. Продрался вглубь. Уложил Гедарта под ветви. Теперь он должен выползти отсюда и слушать погоню. Он должен встать и сделать шаг. Он попытался, но упал, и тьма, не дававшая видеть, скрыла и его сознание.

Теперь он чувствовал. Он снова был. Тело жгла горячка, но тьма и тишина не изменились. Где Гедарт? Уцелел ли кто-нибудь? Погас ли проклятый огонь?

Словно откликаясь на его мысли, сбоку зажегся огонек — неясный, маленький, как лампа или факел. Сердце застучало быстрее. Неужели их нашли? А он не может даже сдвинуться с места!

Огонек приблизился, осветив приземистую комнатушку. Кто-то был рядом, но Адемар не слышал ни единого звука. Четыре стены и низкий потолок — большего он не мог разобрать сквозь щелку приоткрытых век. Кто-то склонился над ним — черная фигура с белой головой — и провел мокрой тканью по обожженному плечу. Боль дала по нервам, но тело даже не дернулось. Вода струйками потекла под спину. Колючие морщинистые руки касалась груди и живота, вода холодила кожу. На нем уже нет обгоревшей одежды, он наг и этот беловолосый старик обмывает его тело. Сердце подскочило к горлу. Он мертв? Он умер там, в овраге? А Гедарт? Гедарт должен быть жив!

Старик промокнул ожог на шее. Светлое пятно его лица, окруженное белыми волосами и бородой, плавало над лицом Адемара. Отец? Это отец? Они в крипте, в этом семейном склепе под собором Сошествия?

"Отец!"

Король осторожно приподнял его голову и обтер затылок. Мутный взгляд успел пробежать по очертаниям собственного тела с красными пятнами ожогов, и наткнулся на узкие низкие стенки с четырех сторон. Где он лежит? Это гроб?

“Отец!”

Грубое полотно укрыло его, как одеяло, движения короля стали быстрыми, он спешно потянул что-то большое, загораживающее свет.

“Отец, я жив!”

Вторая фигура возникла сверху, по-юношески тонкая. Скользнула на его тесное ложе, прижалась и замерла.

“Гед?!”

Король тянул над ними глухую крышку, отрезая от мира и света.

“Забери его! Он жив, жив! Что ты делаешь?! Гедарт жив!”

Адемар кричал, но тишина не нарушалась ни единым звуком, крышка опустилась, свет погас, и они остались одни.

Сын под боком дышал быстро и неглубоко — тревожился, — но не шевелился. Его нужно вытащить отсюда. Любой ценой. Мысли кипели, наскакивая одна на другую, жар в теле пульсировал волнами. Он мертв. Конечно, он мертв, иначе что он делает в могиле? Но даже мертвый, он должен спасти сына. Он будет пытаться встать — каждое мгновение. Если не встать, то хотя бы поднять руку и скинуть эту проклятую крышку.

А Гед? Почему Гед не сделает этого? Лежит, как ягненок, покорный злой судьбе. Кто обманул его? Кто сказал быть рядом с погибшим отцом, которого он не любил? Горячечное сознание не находило ответа.

Время текло невыносимо медленно. Тюрьма оцепенелого тела сводила с ума. Гедарт заворочался, сопя. Живым трудно без движения. А сын и так никогда не мог сидеть на месте — юный, энергичный, всегда готов куда-то сорваться и что-то делать. Маленький постреленок. Нет, нет, уже давно не маленький — шестнадцать лет, взрослый человек — но для родителей ведь все иначе. Для него и для Гвенет. Она так мало его видела большим. Слишком мало. Чертов монастырь так далеко! И мальчик не прощает разлуки, уже не простит. Но все же Гед здесь, у него доброе сердце матери, он напоил его умершее тело, отец смыл кровь, но сам он не может сказать им ни “спасибо”, ни “прости”. Что это, его личное Лишение? Или он застрял между Покоем и Лишением — где-то, где душам еще не определили место? Тогда он навечно останется здесь. Душа его не заслужила увидеться с Гвенет, грехи держат на земле. Он сомневался в ней, он обвинял ее, и он ошибался. Он сгубил ее жизнь. Но не сломил ее дух, она всегда была сильнее его. Благороднее и великодушнее.

Он готов быть здесь. Но только не Гедарт. Нет.

Адемар собрался и вложил в рывок все свои силы. Ничего.

Хорошо, он попытается еще раз.

Старик укутал ноги подолом монашеской рясы, но холод все равно пробирался сквозь ткань. Маленькая лампа освещала строки Писания, старые глаза читали давно выученные слова, сухие губы шептали историю жизни Девина Айста. Чтение дарило покой растревоженной душе, молитвы занимали ум — он надеялся постепенно прийти в себя.

На огне зашипел котелок.

— Сидите, святой отец. Я сам. — Юноша с глубокими тенями вокруг глаз подскочил с пола и снял их обед с подвеса. Засиделся. Прыгает, как кузнечик, не может сидеть спокойно. Это можно понять.

Юноша разделил жидкую кашу на три миски и одну поставил перед стариком.

— Прочти три раза “Наш защитник” и “Воззвание”. Замедлись.

— Да, святой отец. Обязательно.

Старик знал, что он не прочтет, мальчик не находил себе места. На улицу ему было нельзя, а в доме все мысли занимала беда.

— Как я тебя прокормлю, такого шустрого?

Тот натужно улыбнулся — по-доброму, но совершенно измученно. Взял вторую миску, разбавил кашу водой до состояния полной баланды и задержался у ряда пузырьков на столе.

— А этого, — он указал на склянку с опием, — больше не нужно?

— Нет. Пока нет.

Он сел с миской обратно на пол.

— Сам? Только голову поверни на бок. Еще.

Юноша аккуратно наклонил голову своего отца и влил ему в рот порцию баланды. Под бинтами было видно, что глаза его чуть приоткрыты, и мальчик заглянул в них с такой надеждой, что у старика закололо в груди.

— Дай ему время.

Молодой человек кивнул, взял свою миску и через край — ложка в отшельническом жилье была только одна — выпил ячменную кашу. Потянулся к хлебу, но вдруг замер, обратив ухо к дверям.

— Что, малыш?

— Кто-то идет! — он бросил свою пустую миску в ноги отцу, начатую аккуратно поставил у стенки погреба и сам скользнул внутрь, в узкую, низкую яму, где едва помещался принц Адемар. Старик приподнял сколоченные вместе доски, мальчик помог надвинуть их на погреб, и пол стал цельным. Теперь только бросить сверху циновку из рогоза, подвинуть колченогий столик — и они готовы.

В дверь постучали.

— Иду, иду.

На пороге стоял мокрый неприметный человек в одежде землистых оттенков. С неба падал редкий снег и впервые оставался на земле, а не таял непостижимым образом, как таяло все далеко вокруг пожарища.

— Вечер добрый, святой отец.

— Храни тебя Единый.

— Не поможете путнику? Совсем вымок.

Старик отступил внутрь домика.

— Проходи.

Это был уже третий путник за два дня — в иное время столько и за год не пересекало Гудамский перевал.

Человек вошел, невзначай оглядывая каждый угол единственной комнаты.

— Разделишь со мной трапезу? — Старик показал на свою миску.

— Спасибо, отец. Держите, — незнакомец выложил на стол сушеную рыбу и сухари.

— Зубы уже не те, — улыбнулся старик в подтверждение своих слов, и путник тоже улыбнулся — открыто, вполне дружелюбно.

Возможно, так улыбались и те, кто запалил проклятый огонь, напомнил себе старик. Гость черпнул железной плошкой воды, поставил на угли и бросил туда кусочки рыбы с сухарем.

— Размокнут.

В маленьком доме воцарилась тишина. Путник почесал щетину.

— Звать меня Колан, иду я по очень важному делу.

Он замолчал, ожидая, вероятно, ответной вежливости.

— У меня уж не осталось имени. Потерялось с годами. Но дело важное тоже.

Гость кивнул, глядя на открытое Писание.

— Простите, тревожить отшельника нехорошо, знаю.

— Единый простит.

— Святой отец, — незнакомец подхватил плошку из очага и выложил в миску мокрый мякиш и напитавшееся рыбье мясо, — четвертого дня был тут пожар, большое несчастье.

— Слышал.

— Товарищей я там потерял. Но смириться не могу — вдруг кто-то выжил?

Старик пожевал губами. Мальчик говорил, что хорошо знает каждого, кто путешествовал с ним в эти два месяца, и, уж конечно, узнает по голосу. Под полом было тихо.

— Хвала Единому, если так.

— Может, вы кого заметили в округе?

— Нет. Куда мне тут ходить, — развел руками старик. — Никуда не хожу.

Гость помолчал.

— Вы там были. Я вас видел. А вы — меня, в валленийском отряде.

Старик пожал плечами. Что он видел? Тела, тела и тела.

— Глаза не те. Не те, нет.

Они с незнакомцем какое-то время смотрели друг на друга.

— Если к вам выйдет кто-то, нуждающийся в помощи, отправьте весточку в монастырь. Я возвращаюсь туда за новостями.

— Угм, — кивнул старик.

Повисла тишина. Старик знал, как хотелось мальчику прямо сейчас вылезти из погреба, явить свое царственное лицо и довериться этому человеку. Но он не мог. В лесу ходили чужаки, кем назывались — дело одно, а кем были на самом деле — то ведомо лишь Единому.

— Пора мне. — Гость поднялся, запахнул мокрый плащ.

— Доброй дороги. — Старик не спрашивал, почему тот уходит в ночь, когда обычные люди ищут приюта.

Свежий снег подсветил лес под луной, и через оконце с мутной слюдой было видно, как незнакомец поднял у дерева что-то длинное, с перекладиной, как крест, спрятал под плащ и пошел прочь. Про глаза старик солгал, глаза его были хороши, иначе не увидел бы он два дня назад, как что-то большое, не похожее на человека, мелькает в лесу — урывками, то двигаясь, то припадая к земле; и удаляется от хижины, без огонька незаметной, обросшей кустарником, как древний валун. Не похожее, а все-таки человек — упорный и нескладный, не как зверь. Так он встретил мальчика, сил которого уже едва хватало, чтобы волоком тащить отца через лес.

Когда мальчик узнал, что днем ранее отсюда уехал дворянин в синих одеждах, то чуть не пустился за ним бегом — так хотел нагнать и просить о помощи. Но конных не догонишь. Отца не оставишь, куда старику с ним — не повернуть, не приподнять. Так и сидел весь день, рассуждал сам с собой — кто враг, кто не враг — и до того это печально было видеть, что впору заново утвердиться в желании отшельничать и к мирскому отношения не иметь.

Старик произнес краткую молитву над миской с сухарем, прося у Единого очищения от злых дум и дел. Кажется порой, что пища из недобрых рук встает поперек горла, но это всего лишь плоть земли, одинаково дарующей и злым и добрым. Он принялся есть. Еще час или два погреб останется закрытым, пока чужак не уйдет совсем далеко.

Гед лежал в темноте, считая про себя. Пахло сырой землей, вяленой рыбой в свертке под головой и сукровицей, пропитавшей бинты отца. Их нужно будет снять, не обращая внимания на прилипшие лоскутки кожи, выстирать и снова повязать. Гедарт вжимался в стенку погреба, чтобы не давить всем весом на ребра отца — сейчас он, такой высоченный, широкий и могучий, казался неимоверно хрупким.

Прошло уже восемь тысяч мгновений.

Старик постучал ногой в пол, и Гед легко поднял крышку погреба. Наконец-то свежий воздух! Бросил тревожный взгляд на отца — в прошлый раз, когда они пролежали в укрытии три часа, глаза того были полны слез.

Надо все-таки споить ему до конца эту кашу. Гед сел на край пола и достал початую миску — не пролилось, хорошо. Руки делали все суетливо, будто он куда-то торопился. Последний незнакомец взволновал своими словам и поколебал уже принятое решение.

— Святой отец, этот человек… Вы помните его?

— Нет, малыш, да ты и не видел, что там было, на костре этом. Себя не упомнишь. Все, как в тумане.

— Как он вам показался?

Старик собрал остатки каши хлебным мякишем и прожевал.

— Что-то в дом не понес. Знаешь же, что нельзя в монастырь да к монахам. Оружие. Вот думай.

— У меня тоже было оружие, это ничего не значит. Если только… Это был благородный меч или какой-нибудь рабочий топор, дротик?

Старик устало отложил миску.

— Большой крест.

Гед нахмурился, глядя на обломок болта, вытащенный из мышцы под ребрами отца.

— Арбалет. Этому веры ни на шенк. А другим? Боязно без помощи, — он оглядел перевязанное тело. — Вдруг… — но договорить не смог.

— На все воля Единого.

— Сейчас его жизнь зависит от моей воли.

Старик лишь посмотрел на него, как смотрят все старики — тепло, но со снисхождением к возрасту.

— Поступлю, как решил — отправлю голубя из монастыря, и король пришлет людей. Выйду завтра. По-моему, жар уже спадает.

Старик наклонился, потрогал лоб и шею отца там, где бинты оставляли кожу голой. Поджал губы.

— Не очень-то похоже. Завари еще липы и шиповника.

Гед послушно прополз к очагу, поставил в угли воду и бросил указанные цветки и ягоды. Завтра ночью он покинет хижину и пойдет в сторону монастыря. Пешим за два дня должен добраться, если надо, будет бежать. Тут он, конечно, немного сомневался в том, что сумеет делать это тихо, и не мог не думать о “путниках”, ищущих его в лесу. У них было оружие, а у него ничего не осталось, только охотничий нож, спрятанный под камнем снаружи.

Но другого выхода не было. Довериться обманщику значит встретить смерть. Поход в Гудам в десять раз опасней, чем прятки в хижине, ведь если снег вновь не сойдет, все следы будут видны, как на ладони. А за стенами монастыря могут следить издалека, лезь — не лезь, хоть в ворота иди. Впрочем, ему хватит времени отправить голубя, а там будь что будет. Если после поймают — он будет говорить, что выжил один, если будут пытать — выдержит. Обязан выдержать. На крайний случай поможет нож.

Гед взглянул на свои чуть подрагивающие ладони. Нож с резной рукоятью, пара к тому, что у Ганахана, а тот уж точно не отступил бы перед любой угрозой. Гед тоже не отступит. Почтовый голубь это не просто надежда, это почти успех, голубь ведь не человек, его не подстережешь на дороге, да и не поставишь сокольничих сторожить небо с хищными птицами. Он отправит послание и быстро уберется из монастыря, чтобы не приносить сестрам еще больше бед, чем уже принесли им Саврайсы.

Мурашки побежали по спине, когда он вспомнил добрых женщин в рясах, погибших в первой волне огня. Дальше он не помнил ничего и стыдился, что не смог приложить силы для помощи оставшимся. Большой синяк над виском сообщал, что в какой-то момент он получил удар и потерял сознание, но что это за причина для воина — упасть без чувств? Теперь он будет действовать.

Старик смотрел на него своими печальными глазами, и Гед понял, что последнее сказал, наверное, вслух, и что сидит, сжав кулаки, а отвар уже давно булькает на углях. Он встряхнулся, сбросил груз дурных мыслей и принялся за насущные дела. Каждому времени — свое дело, говорил отец. Сейчас не время грызть себя тревогой, сейчас он возьмется за бинты, потом поможет старику убрать золу, потом… Потом он ляжет спать. Казалось невозможным спать, когда все вокруг угрожало жизни, но стоило прилечь, как усталость тут же брала свое.

Завтра. Завтра будет время для других дел и он все сделает правильно.