Глава 15. Счастье дураков

Я ожидал худшего, заранее представляя себе разор внутри, но все оказалось не так плохо. Никто не вынес дорогую мебель, не «увёл» шкатулку с деньгами. Наверное, незваные гости вообще дальше зала не прошли, потому что со стола исчезла ваза с ракушками, и всё. Вьюту это развеселило:

— Вот, видишь? — спросила она, узнав, что пропало. — Другие верят в магию.

— Ты навредила людям, — строго оборвала ее смех Лив.

Мелкая как-то сразу сникла.

— Ну я же не знала, что так получится… Прости меня, король великанов, — она смотрела на меня как-то безнадежно, словно не ожидая, то я вообще способен прощать.

— Ну нет, ничего не будет так просто, — еще строже сказала Лив. — Иди в комнату. До завтра ты сама по себе, мы с тобой не общаемся.

— Почему так долго?? — вскрикнула девочка и мне стало ее жаль. В сущности, невеликое наказание, но на глазах Вьюты выступили слёзы.

— Может быть не… — начал я, и тут уже мне достался строгий взгляд. — Молчу, молчу.

Вьюта утопала в комнату, чем-то там погремела и затихла.

Лив вздохнула.

— Вот тебе, наверное, кажется, что это жестоко. Но если она не успокоится, будет хуже.

— Мне думается, ребенка нельзя успокоить, наказывая. Наоборот — он больше расстроится.

— А ей и нужно какое-то время побыть расстроенной, — ответила Лив. — Как музыкальный инструмент. Чтобы перестать вредить. Я объясню. Но сначала надо убрать разбитое стекло и приготовить обед.

Она была права.

Девушка отправилась на кухню, а я смёл осколки в ведро и заделал дыру свернутым в несколько раз старым одеялом. Все равно дуло, надо будет найти мастера и вставить новое стекло.

Пока я возился, Лив приготовила кашу с подливой. Вьюта пришла на запах и поела вместе с нами, потом снова удалилась в комнату. За столом мы с Лив не молчали, беседовали, но только друг с другом. Она объяснила все только когда уже помыли посуду. Встала, подошла к одному из напольных канделябров, долила масла из висящей тут же маслёнки, приподняла колпак лампы. Пламя рванулось вверх и в стороны.

— Огонь согревает и освещает… Если получает ровно столько пиши, чтобы хорошо служить и при этом оставаться безопасным. Но ты видел — я налила чашку «с верхлм». Теперь света и тепла больше, зато и под колпак не спрячешь. Вьюта — такая вот лампа. Если бы магия существовала, я сказала бы, что она — артефакт, который накапливает силу, и иногда ее использует, чтоб не переполняться. Силу ей дают другие люди. А она может применять ее на людях же.

— И они могут ею управлять в ответ, потому что наделяют ее силой?

— Ага, — девочка дождалась, чтоб огонь поутих и вернула стеклянный колпак на место. — Чтобы это как-то контролировать, надо ее отлучать от общения. Как раз и выглядит как магия… Я не знаю, что оно такое. Но когда привыкнешь к необычному, называть его магией кажется неправильным.

Мне что-то словно подсказало задать вопрос:

— И что еще… кажется неправильным?

— Что Вьюта не взрослеет, — тут же откликнулась Лив. — Я знаю ее четыре года, что живу в приюте. Всё такая же. Но ведь дети должны расти!

— Совсем ничего не изменилось?

Она задумалась.

— Только характер. Теперь она прислушивается… и слушается, иногда. Когда госпожа Заботливая попросила меня за ней присматривать, мы мгновенно подружились. Наверное, потому что мне тогда было очень одиноко.

— Понимаю, — сказал я, ощущая прилив вдохновения и понимая причину, молчавшую где-то на самой границе присутствия. — А ты не знаешь, как долго Вьюта жила в приюте или в городе?

Она сообразила сразу:

— Думаешь, как-то связано?.. Один раз я с другими старшими помогала разбирать записи, чтобы совсем старые отнести в архив, в подвале. На каждого ребенка из приюта заведен целый журнал. Но не на мою подопечную. А госпожа Готти обмолвилась, что Вьюта три года ждала такую, как я. Значит по крайней мере семь. А может и дольше.

Лив подняла на меня ставшие вдруг очень печальными глаза:

— Но ведь она никогда не встречалась с моими родителями и не могла их изменить! И со всеми людьми, о которых вы рассказали! Нет, я думаю Вьюта ни при чем. Ей надо общаться, чтоб воздействовать.

— Подумай, — мне не хотелось, чтоб она думала о таком, но что делать, — попробуй припомнить, когда впервые заметила, что с родителями что-то не так.

— Давно, — она ответила и тут же ухватилась за это, как за спасение, — мне было девять или около того. У нас были гости, мама танцевала с папой, а потом пела. Ну… мама всегда думала, что у нее есть голос, но это не так. Только в тот раз, она пела как в храме… Я хочу сказать, что слышала даже не один голос, а много, и все красивые.

— Может, кто-то из гостей подпевал?

— Гости тогда уже ушли. И на следующий день она тоже пела. Я запомнила слова, даже записала несколько строк, а потом нашла песню в сборнике стихов в библиотеке. «Баллада о трех монетах».

Она откашлялась и пропела первый куплет:

— Золото сердца снова разменяешь на медяки.

Ты думал лишь так и можно все заплатить долги:

Гневом, что мельче меди, страхом, что сир и наг.

Оставь себе хоть надежду — твой последний медяк...

Смещенно поглядела на меня. Я кивнул и продолжил, хотя тоже никогда не умел хорошо петь:

— Но даже мелкой монетой, тебя не хватит на всех.

Счастье оставил где ты? За что ты купил успех?

Все говорят, что был ты богатым, но это ложь.

Перетряхни карманы, в них и медь не найдешь.

А закончили мы уже вместе:

— Разве что ту монету, о которой забыл давно...

«Много ль на это купишь?» — ты можешь подумать, но

Хоть множество есть на свете всяческого добра,

Надежда, поверь, дороже и золота и серебра.

Получилось, по-моему, неплохо. И песня как-то разрядила напряжение.

— А у тебя голос есть. Тоже любишь эту балладу?

— Не то чтобы. Моя жена увлекается музыкой и поэзией. Сама не поёт, но я приглашал к нам каждого певца, которого встречал. «Три монеты» слышал раз пять, наверное, популярная.

— Раньше была… — Лив простучала по столу ритм баллады и вернула нас от поэзии к реальности: — Чудеса должны были с чего-то начаться. И Вьюта тоже. Может, она сама не причина, а следствие.

Я согласился.

— Ты что-то знаешь о ее родителях?

— Ничего. Кроме того, что она сама говорит — «я не рождалась, а появилась».

«Ребенок хочет выглядеть особенным, — заметила уже не скрывавшаяся гения, — правда, этот ребенок и так особенный, и, боюсь, знает это даже слишком хорошо».

Я не стал пока отвечать гении, а продолжил разговор с Лив, оттолкнувшись от ее слов о начале:

— Чудеса, когда начинаются, оставляют след. Где-то в хрониках города должны найтись записи… как и запись о том, когда тут появился приют, например.

— Пятьдесят семь лет назад, — ответила Лив, — у меня есть записи и об этом тоже.

Она вышла и вернулась с блокнотом, который походил на толстый том какой-то энциклопедии из-за подклеенных к нему других блокнотов или тетрадей. Розовая расчерченная клеткой обложка сильно истрепалась. Девушка полистала его, явно помня — почти сразу остановилась на нужной странице.

— В холле для гостей раньше была стойка с книгой-историей приюта, в ней все даты… потом Вьюта, когда потеряла контроль, ее разорвала… Но я успела оттуда переписать в мой дневник, «зеркальник». Понимала, что приют теперь мой дом и хотела знать о нем как можно больше. «Основан в 5767 году на деньги господина Ойдага, владельца стекольных мастерских и лавок, не оставившего потомства…» Я потом узнавала — он по завещанию оставил всё состояние на поддержку приюта. Детей очень любил, а своих не было.

Упоминание стекольных мастерских напомнило о разбитом окне. Скоро вечер, а ночи уже холодные. Вот так и приходится оставить тайну ради быта.

Но прежде, чем я спросил, где найти в Элкае стекольщика, она задумчиво произнесла:

— У меня тут много записей и дат… «В четверг заходил господин Лем, принес подарки всей средней группе, а взял мальчика из младшей. Учил его делать звезды и одну подвесил над его головой, чтоб малышу не было страшно ночью. Мальчик жаловался, что свет мешал ему спать». «Вчера Сташу надоело, что мы его дразним и он поймал Дига своей длинной рукой и держал пока сам не подошел, а потом отшлепал». — Сташ это один из наших охранников. Про него тут еще было.

Она полистала снова и нашла:

— «Гердий чинил крышу и уронил молоток, попросил Сташа подать, тот взял молоток в невидимую руку, но не удержал».

— Невидимая длинная рука и звезда над головой? — переспросил я. — Ты все это выдумала?

— Конечно нет! Я никогда не записывала выдумки! Только почему-то не вспомнила про все эти события, когда ты заговорил о чудесах.

— Ты это уже объяснила — привыкла.

Она кивнула, явно чем-то расстроенная. Разбираться с этим у меня уже не было времени.

— Подскажешь, где найти в городе стекольную мастерскую?

Далеко идти не пришлось, даже не хватило времени толком переговорить с Риен.

«Вы там как? Нашли выход?»

«Пока нет. Еще даже не доехали. Все тащимся и тащимся…»

«Слушай, а ты ведь можешь вдохновить Ильвери, как меня. Тогда и выход сразу отыщется».

«Нет в сожалению, — перебила Рие. — Я действую только через тебя, ведь я твоя гения. Только твоя. Поэтому не смогла спасти Кимму».

Пришлось помолчать, собирая слова.

«Я ведь не спрашивал. Я понимаю, что ты сделала все, что могла».

«Хорошо, что понимаешь».

Тут я наконец вышел на площадь и увидел вывеску стекольной мастерской и разговор пришлось прервать.

Стекольщик оказался занят — перебирал на огромном столе кусочки разноцветной смальты и ругался:

— Разве это материал? Что за качество!

— И еще за такие деньги… — поддакнул мявшийся рядом помощник, молодой, высокий парень в клетчатой рубашке и фартуке.

— Да при чем тут вообще деньги? Речь об искусстве! Разве из этого сделаешь искусство!..

Мастерская — огромная комната с бесконечно высоким потолком и распахнутыми дверями, ведущими в комнаты поменьше, впечатляла. Стекло тут было везде. Лежало на больших в два ряда составленных столах, в виде листов и в осколках, сложенных в ящики и корзины, стояло у стен, висело на этих стенах в рамках и сетках, свисало с потолка на веревках и цепочках, покачиваясь и едва заметно звеня. В основном прозрачное, но было и матовое, и цветное, а на одном из столов я заметил готовый витраж, соединенные свинцовыми перемычками стекляшки ромбы, образующие узор. Было ярко и отовсюду сыпались, как снег, блики.

— А вы кто? — наконец заметил меня хозяин.

— Вниматель, — машинально ответил я.

— О! — взгляд наполнился интересом. — Вы вовремя. Пойдемте.

Мастерская оказалась настоящим лабиринтом; мы прошли в одну дверь, в другую, пересекли коридор со стенами в неровных кусочках стекла, вделанных в штукатурку, свернули, протиснулись меж стеклянной мебели, на вид хрупкой, но слегка пыльной, чуть не бегом проскочили комнату с зеркалами, и комнату с вазами от самых крошечных до гигантских. А снаружи мастерская не показалась мне такой вместительной — каменное здание в два этажа, очень простое, словно кубик для ребенка.

Остановились мы в меленькой тесной и темноватой комнате с парой старых кресел, таких ветхих на вид, что на них страшно было садиться. Но пришлось. В воздух тут же поднялась золотистая пыль, хотя мы оба опустились в кресла с подобающей осторожностью.

— Вы любите загадки? — спросил стекольщик и не дожидаясь ответа, выдал: — А я вот люблю. Особенно трины. Трина — это тройная загадка, имеющая три связанных друг с другом ответа. — Что короче всего? Миг счастья. Что длиннее всего? Вечность ожидания. Что такое жизнь? Миг через вечность. Или вот еще: Какая сила способна легко разрушить мир? Какая сила не дает ей его разрушить? Что делает нас подобными им обеим? Ответы — отчаяние, надежда и свобода выбора.

— На эту загадку можно ответить и по-другому, — заметил я, — например ненависть, любовь, и правда. Или жалость, сожаление и сострадание.

— Именно! Видите? Все очень просто. Что превращает песчинку во вселенную? Что превращает вселенную в песчинку? Что общего и них? Есть много ответов. Согласие, отказ, право выбора. Любовь, гнев и оно же.

— Но если ответов много — какая же это загадка?

— Ну не скажите, — улыбнулся он. — Самая большая загадка — когда ответов много и не знаешь, что выбрать. От выбора зависит, загадает ли тебе жизнь еще одну загадку, и какой она будет. Вот вы. Вас наверняка волнуют какие-то свои загадки с множеством ответов. Поделитесь?

Я подумал, что вреда от этого не будет и попытался, уверенный, что меня тут же перебьют:

— В этом городе творятся чудеса. Много чудес и странностей. Хочется узнать, с чего началось.

— С того, что кто-то захотел чудес, или они стали кому-то выгодны, — мгновенно выдал стекольщик. — Чудо — прихотливый завиток жизни. Оно поднимает тебя над обыденностью. Это один ответ: кто-то спасался от скуки. Второй: кто-то просто спасался. Он более весом. Скука не придает сил и решимости надолго, не заставляет, начав игру, продолжать ее, вовлекать в нее других. А кто может так отчаянно нуждаться в спасении?

— Тот, кто умирает, — кивнул я. — И все же… одной решимости мало…

— Решимость плюс вера — уже хорошо. Они могли дать силу и возможность найти другие, более весомые средства. Сначала то, что уже существовало. Если человек хочет выкопать яму, он берет лопату, а не пытается изобрести механизм, способный ее вырыть или вызвать духа земли и заставить работать его. Уже потом, получив свою яму, он может найти лопате другое применение… или самой яме. Ответов много, но самый главный один. Мы все пытаемся от чего-то спастись. Сбежать. От опасности, смерти или ответственности. Или все наоборот: не спасение, а обретение самой большой награды. Покоя. Бессмертия. Исполнения всех желаний без нужды за него платить.

— Счастье для дураков, — не удержался я.

Он засмеялся тихим приятным смехом:

— Быть счастливым дураком — все равно значит быть счастливым.

И поднялся.

— Благодарю, беседа была превосходна. Но вы, должно быть, зашли по иному делу?..

Мы почти мгновенно договорились о том, что стекольщик пришлет помощника сделать замеры и позже — вставить расколотое в окно и я ушел, ожидая, что по дороге будет возможность обсудить услышанное с генией. Но все что она сказала, было «Какая познавательная беседа» и тут же замолчала, уйдя туда, где я не мог до неё дотянуться.