Глава 16 Ловцы душ

1.

Восточная часть герцогства Альбан, монастырь святого Рюэллена,

резиденция Великого магистра Инквизиториума в королевстве Арморика,

двадцать девятое число месяца ундецимуса, 1218 год от Пришествия Света Истинного

— Итак, брат Арсений, вы полагаете, что колдун из часовни — это Грель Ворон?

Игнаций в задумчивости сплел пальцы, опираясь на них подбородком и глядя на отца-инквирера Каприччиолу.

— Все сходится, отец мой.

Арсений устало вытянул затекшие от долгой скачки ноги в кавалерийских сапогах к еще полному горячих углей очагу, не смущаясь, что для этого пришлось несколько отвернуться от главы Инквизиториума. Ему после долгих лет совместного служения было прекрасно известно, что в границах ордена магистр никогда не предпочитал этикет практичности. И действительно, Игнаций просто переставил кресло ближе к огню, подбросил в него пару поленьев и сам повернулся к Арсению, который уверенно продолжал:

— Около тридцати лет, чернявый, горбоносый, владеет магией без приспособлений. У кого еще хватило бы дерзости проскользнуть под самым носом прелата Абердинского? Хоть его люди и уступают нашим, но уж границы графства они перекрыли надежно, а этот человек прошел мимо постов тенью. Опять же, Дикая Охота. Ворон — некромант и малефик, а кто еще мог бы договориться с древним злом такой мощи?

— Что скажете об этой Бринар? — тихо спросил Игнаций, потирая ломящие виски: третью ночь спал по три-четыре часа, и сегодня его снова подняли из постели немного позже полуночи, стоило только уснуть. Впрочем, если Арсений напал на след Ворона, это стоило бессонной ночи магистра. В очаге поленья охватило жарким пламенем, и в его свете утомленное лицо инквирера, сиречь дознавателя, Каприччиолы казалось каменной маской. Только глаза, живые и пытливые, теплились темными угольками под нависшими бровями. Истинный пес Церкви — способный идти по следу, забывая о телесной и душевной слабости.

— Женевьева Бринар — верная дочь Церкви. Я в этом убежден. Истово верующая, воспитанная в благочестии. Притом, у нее ума не хватит, чтоб задуматься о чем-то, кроме дома и детей. Да, вот детей она, пожалуй, любит больше веры. И больше собственной жизни. Чуть ли не костра ожидала, а сына выгораживала изо всех сил.

— Это правильно для женщины, — все так же негромко сказал Игнаций. — Быть матерью — святое предназначение, которое нельзя ставить в вину. Конечно, если ради любви к детям не нарушаются законы Церкви. Виновна ли Бринар в злонамеренном нарушении этих законов, брат Арсений?

— Нет, — отозвался Каприччиола. — Перед Светом Истинным я свидетельствую: сделанное ею было сделано от страха и женского недомыслия. И в раскаянии она была совершенно искренна, пройдя испытание благодатью без малейшего вреда. Я назначил покаяние матери и сыну, дочь же и вовсе ни при чем.

— Разумно, — кивнул Игнаций. — Доверюсь вашему опыту, брат мой. Но Бринар… Где-то я уже слышал это имя…

Он снова потер виски, стыдясь собственной слабости. Смутное воспоминание, маячившее на самой границе сознания — если б не бессонные ночи, Игнаций с легкостью ухватил бы его.

— Возможно, вы помните имя Энидвейтов, на которых донес ее муж? — пришел на помощь Каприччиола, протягивая к огню руки.

— Энидвейт? — поднял голову Игнаций. — Погодите, да… Я вспомнил. Это было десять лет назад или немного раньше. Вы уже служили тогда в этих землях, брат Арсений?

— Нет, я здесь лишь девятый год. В хрониках монастыря нашлось кое-что об этой истории, но столь смутно и разрозненно, что я, признаться, не поверил в большую часть.

— Энидвейт, — повторил Игнаций, словно катая имя во рту. — Это и в самом деле темная история, брат Арсений и, что хуже, не служащая к славе нашего ордена.

— Да, я читал, — кивнул Каприччиола. — Даму Энидвейт действительно подвергли насилию во время дознания? В инквизиторской тюрьме? Немыслимо!

— Увы…

Игнаций позвонил в колокольчик, вызывая служку. Бертран сегодня лег спать раньше — пусть отдохнет, а то ведь честно пытался бодрствовать наравне с ним. А келейную обслугу приезд отца Каприччиолы все равно поставил на ноги…

Служка, похожий на взъерошенного воробья, заглянул в дверь, сдерживая зевоту, спросил, что изволит пресветлый отец Игнаций. Выслушав, умчался за горячим вином.

— Увы, — повторил Игнаций, слегка морщась. — Да, это и послужило причиной смещения тогдашнего главы отделения в герцогстве Альбан. Во-первых, само насилие, во-вторых, как раз перед этим госпожа Энидвейт была освидетельствована и признана неспособной творить колдовство. А немного погодя эта столь невинная дама выказала такое сопротивление насильнику, что мерзавца вывернуло наизнанку в самом прямом смысле.

— Заклятье Иссария? — живо заинтересовался Каприччиола.

— Нет, обычный всплеск инициации, полагаю. Скорее всего, она сама не знала о своем даре.

Игнаций откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза, что начали слезиться от света, и размеренно заговорил. Теперь события двенадцатилетней давности всплывали в памяти легко и стройно.

— Дюжину лет назад светский суд герцогства Альбан разбирал тяжбу барона Бринара против рыцаря Энидвейта. Барон обвинял рыцаря в неуплате долга и требовал в счет его возврата большую часть земель рыцаря и его замок.

— А как же закон о ленных владениях? — поинтересовался Каприччиола. — Отчуждение замка и феода ему противоречит…

— В сущности — да. Но рыцарь, взбешенный тем, что суд постановил уплатить долг деньгами и частью земель, напал на замок барона и ранил его самого. Это дало повод для продолжения тяжбы. Вот тогда Бринар и принес жалобу в инквизиторский капитул, что жена и сын рыцаря повинны в колдовстве.

— И куда же делся сын?

В дверь тенью скользнул служка. Поставил на стол поднос с двумя исходящими паром глиняными стаканами, едва ли не украдкой ткнул к ногам Игнация грелку, завернутую в шерстяной плед, и так же тихо вышел. Все служители знали, что на подобную погоду у магистра мучительно ноют суставы, но подчеркнутого внимания к своей слабости он не любит. Один стакан Игнаций передал Каприччиоле, второй обхватил ладонями, дыша горячим пряным ароматом.

— Понятия не имею, — спокойно сказал он. — Как и весь капитул. Рыцарь Энидвейт поклялся на святых реликвиях, что местонахождение сына ему неизвестно, прошел полную проверку сам, а следом были подвергнуты проверке его жена и две малолетние дочери. Дочери, насколько помню, умерли в тюрьме от колдовской лихорадки: инициация матери зацепила и их, пробудив кровь. Даму Энидвейт, разумеется, предали милосердному очищению огнем.

— Да будет к ней милостива Благодать, — равнодушно бросил Каприччиола. — А рыцарь?

— Выгнал из замка всех слуг и домочадцев, заперся в башне и, пока посланный его арестовать паладин ломал дверь, бросился на меч.

Грея ладони о горячую глину, Игнаций думал, что воистину каждый должен быть хорош на своем месте. И не в гордыне дело, когда он, глядя на Каприччиолу, думает: как умел отец-инквирер на своем месте следователя и как непригоден он был бы на его, Игнация, месте магистра. Ибо магистр — пастырь, обязанный печься и сожалеть о каждой заблудшей овце, как бы далеко она ни ушла от сияния Благодати. В голосе же Каприччиолы, когда он говорил о сожженной женщине — ни следа сожаления. Дела минувшие, мол, и как еще можно было с ней поступить? А с Игнация спрашивает за каждую утерянную душу самый строгий судья и дознаватель — собственная совесть. И она говорит, что даму Энидвейт можно было спасти, будь дознаватели ордена в том процессе расторопнее и внимательнее. Дети же и вовсе пострадали невинно.

— Он должен был знать, куда подевался сын, — подумав, сделал вывод Каприччиола. — Если жена сумела обмануть призыв крови, муж тоже мог утаить что-то. И тогда ему оставалось либо бежать, либо унести тайну с собой в могилу. Значит, младший Энидвейт — все, что осталось от рода?

— Верно. И Бринар добился своего. Он представил закладную и отсудил ленные земли Энидвейтов. Кроме замка, разумеется.

Арсений неодобрительно покачал головой.

— Тюремщик-насильник, проверка, не выявившая ведьму, и паладин-неумеха… Что у них там творилось дюжину лет назад — один Свет знает! Замок, кстати, слова доброго не стоит, да и слава у него теперь — сами понимаете. Его даже не разграбили толком, и, говорят, призрак рыцаря является…

— Да воссияет Свет и рассеется Тьма благодатью Его, — проговорил Игнаций, осеняя себя стрелой в круге. — Пейте, брат Арсений. Вы проделали долгий путь, устали и замерзли. В такой вечер следует греться изнутри не меньше, чем снаружи.

— Спешил, как мог, — подтвердил Каприччиола, прихлебывая из стакана: — Доброе вино, отец мой, да пойдет оно во здравие. Уверен, младший Энидвейт, что пропал тогда — и есть Грель Ворон. Старые монахи говорят, что и отец, и сын были как раз такой масти: чернявые и носатые, что здесь редкость. Да и замок зовется Воронье Гнездо…

— Воистину гнездо, — уронил Игнаций. — Гнездо мерзости и порока. Что ж, если вы правы, то одной старой загадкой меньше, брат Арсений. Грель Энидвейт навещал родовой замок и решил отомстить Бринару хотя бы посмертно, лишив законного наследника. Любопытно, Грель — это настоящее имя?

— Представьте себе, никто не помнит, — хмуро откликнулся Каприччиола. — И записей в церковной книге рождений и смертей нет — я проверил. Аккуратно так страница вырезана, а настоятель клянется, что никто этого не заметил. Старого Энидвейта звали Гуго, а вот молодого… Возможно, в геральдических книгах герцогства найдутся следы?

Он развел руками, подчеркивая свое бессилие, и Игнаций вздохнул:

— Жаль. Но вы и без того великолепно поработали, брат Арсений. Когда подходит срок Бринар?

— В начале квинтуса, как она сказала. Иных прямых наследников у барона нет, только она и дети, но вдова клянется, что ноги ее больше не будет в том проклятом месте. Пока что семья в монастыре под присмотром, но я велел обращаться с ними заботливо и со всем возможным бережением…

— Все верно, — кивнул Игнаций. — Благодарю вас за рвение, брат мой, идите отдыхайте. Продолжим завтра, если будет на то воля Света.

— Да будет воля его, — склонил голову Каприччиола, поднявшись из кресла и почтительно склоняясь над протянутой ему рукой, чтобы поцеловать перстень. Тепло и горячее вино после долгой и трудной дороги явно разморили отца-инквирера, и хоть он все еще крепко держался на ногах, дальнейший разговор был бы бесполезным и мучительным.

Когда за отцом Арсением закрылась дверь, Игнаций еще немного посидел, собираясь с мыслями, потом снова позвонил в колокольчик и велел вызвать к нему трех курьеров. Торопливо написал запросы в архив инквизиторского капитула герцогства Альбан, в главный столичный архив Инквизиториума и архив Королевского Суда. Во всех трех запросах содержались поручения собрать и в кратчайшее время предоставить все сведения за год 1206 от пришествия Света Истинного. Все судебные дела и приговоры, случаи пропажи или убийства служителей церкви или судебной палаты, слухи и сплетни, донесения агентов… Секретность и скорость — высочайшие.

Поворошив угли, Игнаций поставил на решетку ковшик с сургучом. Подумал, не взять ли привезенные Каприччиолой выписки из монастырских хроник — вон пакет на столе. Нет, это вполне подождет до утра. Но где же последний Энидвейт скрывался почти десять лет? Ведь о некроманте Вороне стало известно не так уж давно. Года два-три, не больше. А обучение малефика такого уровня требует средств: редких книг, зелий и, главное, наставника. Некроманты же, благодарение Свету Истинному, появляются нечасто. Внутри снова заныло тупой болью подавленного желания и мерзостно-сладкого ужаса…

Отдав запечатанные листы запросов курьерам и велев отправляться немедленно, Игнаций устало опустился в кресло, подумал, что до рассвета еще успеет поспать несколько часов. И что сегодня он похож на рыбака, черпающего сетью в надежде выловить драгоценный улов там, где его может вовсе и не быть. Но пока есть рыбак и сеть — всегда есть и надежда на улов.

2.

Западная часть герцогства Альбан, баронство Бринар, монастырь святого Матилина,

29 число месяца ундецимуса 1218 года от Пришествия Света Истинного

Под окном снова завыла собака. Глупая мелкая пустолайка уже три ночи будила Женевьеву сначала тоненьким поскуливаньем, потом принималась подвывать все громче и тоскливее, пока не срывалась в отчаянное рыданье. Ей откликался басовитый лай матерого кобеля, сторожившего монастырскую конюшню, тому — рыжая шавка отца-настоятеля, и начинался обычный ночной перелай. Только вот… Первая собака все-таки не лаяла, а выла. И Женевьева лежала в постели, сжимая пальцы в кулаки и снова разжимая их. Ей хотелось встать, выйти из щедро натопленной кельи в ледяную ночную тьму и… Что сделать? Она и сама не знала. Собака не виновата, что вещует несчастье. А может, и не будет ничего плохого? Дурная псинка, совсем молоденькая — Женевьева видела ее днем: серая остроносая сучка грелась на скупом осеннем солнце, выкусывала блох из тощей шубки. Откуда такой что-то знать?

Так она уговаривала себя уже четвертую ночь подряд. И в прошлые ночи это вполне удавалось, а потом она засыпала тревожным, но вовсе не из-за глупой приметы, сном. Просто Энни так и не переставала кашлять, и с каждым днем ее кашель становился все более хриплым и надсадным, а в груди что-то клокотало и скрипело при вдохе. Пожилой монах-травник, пользовавший ее, приносил темные сладковатые и светлые горькие настои, заставлял пить растопленный в молоке жир и есть мед прямо из сот, жуя и сплевывая комочки рыже-серого воска. Энни слушалась беспрекословно: пила, жевала, подставляла грудь под растирания все тем же жиром и огненной мазью из драгоценного перца, от которой даже у Женевьевы горели ладони. После мази у Энни из глаз лились слезы, но она мужественно терпела и даже пыталась уверять, что ей не больно, нет, вот совсем-совсем не больно — вы только быстрее помойте руки, матушка…

И Женевьева улыбалась вместе со своей бедной храброй девочкой, хотя хотелось плакать и в бессилии колотить руками в стены кельи, спрашивая неизвестно у кого: «За что? Почему и за что это ей, моей дочери, такой доброй и благочестивой, послушной и любящей».

Потом она вытирала навернувшиеся на глаза горячие капли и опять шла к постели Энни или в келью Эрека, где поджидала новая боль, совсем иная. Эрек… Он уходил от нее, отдалялся, и временами Женевьева ловила себя на странной и кощунственной мысли: точно ли этот долговязый рыжий отрок, почти юноша — ее сын? Это было глупо и страшно — думать так, но что-то рвалось между ними, натягиваясь до предела и потом лопалось, наотмашь хлеща и без того израненную душу. А Эрек смотрел на нее исподлобья, улыбался холодно и вежливо, пока она не знала, что сказать и сделать, лишь бы он поверил, что она любит его и будет любить всегда. Злого, чужого, холодного… Лишь бы у него все было как надо ему. Хоть так…

Женевьева с трудом поднялась, укутавшись в теплую шерстяную пелерину поверх ночной рубашки. Хоть отец-настоятель и не скупился теперь ни на дрова, ни на вкусную обильную еду, ни на лекарства — все-таки она никак не могла забыть холод той подземной кельи, будто он въелся в ее плоть. И постоянно мерзла, вздрагивала от резких звуков, оглядывалась, оставаясь в комнате одна, словно кто-то смотрел ей в спину.

Подойдя к очагу, она поворошила угли, погрела над ними пальцы. Стоять на каменном полу было зябко даже в меховых тапочках, которые прислал все тот же, ставший необычайно любезным, отец Ансилий. И Женевьева снова легла, изнывая от противного озноба и желания двигаться в постели, ворочаться с боку на бок на согретых грелкой простынях. В животе толкнулся ребенок. Женевьева положила теплую ладонь на живот, почесала зудящую кожу. Для пятого месяца живот у нее был уже немаленьким, и ребенок толкался все чувствительнее, иногда наподдавая ножкой так, что где-то внутри отдавалось резкой болью. Это, наверное, неправильно, ведь с Энни и Эреком так не было. Да, они были беспокойными, устраивая внутри нее настоящие турниры, но боли — болей не было, да еще на таком раннем сроке.

А впрочем, с этим ребенком все было неправильно. Вот и сейчас… Снова взвыла под окном собака и тут же, истошно взвизгнув, умолкла, словно кто-то пнул ее. Наверное, не одну Женевьеву замучила. И тут же ребенок забился внутри, а Женевьева почувствовала тяжелую дурноту.

— Ох, маленький, — прошептала она в отчаянии, понимая, что и в этот раз не удержит съеденный ужин — вон стоит в углу лохань и хоть бы день ей остаться пустой! — Не надо, маленький, тише… Ты же еще совсем малыш, а бьешься, как истинный воин. Но я же твоя мать, зачем воевать со мною? А может, ты девочка? Тем более надо вести себя пристойно. Тиш-ш-ше…

Уговаривая маленького драчуна или драчунью, она осторожно и ласково гладила живот, и ребенок, будто послушавшись, толкнулся снова, но уже почти без боли, разве что ноги и поясницу свело судорогой от напряжения, но это ничего, это боль знакомая, у нее и со старшими так было.

Старшие… Думать так о тех, кто всегда были единственными и главными, Женевьеве оказалось странно, но приятно. Ничего, она потерпит, родит и все будет хорошо…

— Матушка?

Дверь скрипнула почти одновременно с едва слышным голосом, и Женевьева вскинулась: это было совсем как в Молле, когда Эрека одно время мучили дурные сны, и он, проснувшись среди ночи в слезах, бежал к ним с мужем в спальню, несмотря на кудахчущих служанок и няню.

И точно, это был Эрек. Выросший с тех пор почти вровень с ней, но все такой же встрепанный, только скользнул он в полуприкрытую дверь тихонько и тщательно затворил ее за собой. Женевьева, сев на кровати, посмотрела на него испуганно. Эрек присел на кровать, глядя на нее исподлобья, потом подтянул ноги, обнял колени, положив на них подбородок. В свете лампы, горящей у изголовья, его лицо было осунувшимся, почти больным.

— Что случилось, Эрре? — спросила Женевьева, думая, не отшатнется ли этот новый Эрек, пугливый, как дикий зверек, если она протянет руку погладить его по волосам.

— Вы им верите, матушка? — звонким ломающимся голосом спросил Эрек.

— Кому им, сынок?

— Настоятелю, монахам, инквизитору. Главное — инквизитору.

— Эрре, — растерялась от такого вопроса Женевьева, — они слуги Света Истинного, благочестивые и справедливые. В их словах истина и благодать, как же можно сомневаться?

— Отчего же нет? — с вызовом, но не повышая голоса, спросил Эрек. — Свет Истинный не запрещал сомнения, он говорил, что ими проверяется вера.

— Эрре…

Женевьева почувствовала себя маленькой и глупой рядом со своим неожиданно выросшим сыном. По правде, она никогда не знала Книгу Истин так, чтоб всерьез задумываться о ней. А уж самой толковать святые слова — как можно?

— Эрре, — повторила она так мягко, как могла, — это нехороший путь, сынок.

Ей хватило ума не сказать «опасный» — она ведь хорошо знала своего отважного мальчика.

— Толковать Книгу — дело светлых отцов и братьев, и не нам сомневаться в их мудрости…

— Вот в мудрости я как раз не сомневаюсь, — растянул губы в незнакомой злой усмешке Эрек. — Этого у них довольно, если мудрость в том, чтоб загребать жар чужими руками. Матушка, вы верите, что нас отпустят подобру-поздорову?

Он быстро поднял ладонь, видя, что она собирается что-то сказать. Шепнул:

— Нет, молчите. Подождите и послушайте немного, матушка. Зачем они держат нас здесь? Чтобы защитить? Так кур защищают от лисы клеткой. Защита хороша, да какая разница курам, кто их съест? Вы отказались от наследства этого мерзавца. Только земель без хозяина не бывает. Думаете, зря настоятель нас так обхаживает?

— Эрре, — покачала головой Женевьева, — даже если отец Ансилий хочет… — она запнулась.

— Наложить лапу на сундуки и земли Бринара, — подсказал незнакомец, глядящий из глаз ее сына.

— Взять имущество чернокнижника и малефика на богоугодные дела, — твердо сказала Женевьева. — Пусть так, Эрре. Неужели нам нужны эти грязные деньги? Они не принесут счастья.

— Настоятелю зато принесут, — фыркнул Эрек. — Он их отмоет, освятит… И потратит на богоугодные дела, само собой. А мы вернемся в Молль, да? Кем? Нахлебниками в семью дядюшки Октавиана? Энни выйдет замуж за первого, кто возьмет ее бесприданницей, а мне дорога разве что в армию — куда еще?

— Эрре, — прошептала Женевьева, чувствуя, как глаза снова становятся мокрыми. — Не надо так. Свет Истинный не оставит нас…

— Свет Истинный не защитил нас от Бринара, матушка, — помолчав, тускло сказал Эрек. — и от того ужаса в часовне тоже вас не защитил. Это сделал слуга Нечистого, а не Свет, которому вы молились. А разве сейчас вы не молитесь за Энни каждый день? Где помощь и благодать, почему ей хуже?

Женевьева прижала руки к щекам, не веря тому, что слышит. Эрек, ее маленький умный мальчик! Слишком умный, всегда слишком, но… Это чересчур! Кто ему внушил эти жуткие слова? Здесь, в святом месте, когда совсем недавно им был прощен страшный грех…

— Вы молчите, матушка, — горько сказал Эрек. — Неужели сами не думали об этом? А вот еще о чем подумайте. Инквизитор обещал нам защиту. А по мне, им просто нужен тот колдун из часовни, и они будут ловить его на ребенка, которого вы родите, как на живца. А кого волнует, что пойманная рыбина сделала с живцом? Да и о вас вряд ли кто-то подумает. Еще бы им нас не помиловать. Ведь если начать расследование, отправить нас в капитул — как тогда колдуну прийти за обещанным? И как его поймать?

— Эрек, — с трудом вымолвила Женевьева, цепляясь за осколки вдребезги разлетающегося мира и ранясь ими. — Но это не так. Отец Каприччиола обещал нам убежище в обители. Здесь или в другом монастыре… Убежище и защиту…

— Клетку и роль приманки, — глухо уронил Эрек. — Вот увидите, потом они отберут этого ребенка, а нас… Ну, может, отпустят в Молль — нищих и на особой примете у стражей господних. А может, и нет, если решат припомнить нам Бринара и договор в часовне. Это пока мы им нужны…

— Не смей, Эрек, — простонала-всхлипнула Женевьева. — Не смей так говорить…

— Иначе что? Церковникам донесете?

Пощечина разорвала тишину в келье, как прачка рвет ветошь на тряпки — с громким треском.

— Ты посмел подумать такое? Что я… тебя…

Женевьева с ужасом глядела, как щека сына наливается розовым, а слезы уже свободно катились по ее собственным щекам, и в горле встал тяжелый горький ком.

— Матушка! Простите, матушка!

Упав на колени прямо с кровати, Эрек ткнулся лицом в ее колени, зашептал что-то, дрожа всем телом, обнимая и гладя ее ноги, потом поднял тоже залитое слезами лицо.

— Матушка, простите… Я люблю вас. И Энни! Я не хотел. Простите… Как подумаю, что это все из-за меня… И теплый плащ для Энни я тогда не взял, а теперь… она…

Он еще что-то выплескивал короткими рваными всхлипами, а Женевьева, обняв его и подтянув ближе, укачивала в объятиях, прижимая к груди вихрастую рыжую голову — такую умную и глупую разом.

— Эрре, сынок, — шептала, целуя макушку, — счастье мое, что ты… Ты не виноват. Ни в чем не виноват, слышишь? Ты правильно все сделал тогда. Спас и меня, и Энни. Все, сынок, все…

— Простите, матушка, — прошептал он, изнемогая. — А все-таки я прав. Вот увидите. Я прав. Даже если мы отдадим все… Они заберут у вас ребенка. А мне же не это отродье, мне вас жалко…

— Не смей, Эрре, — тихо, но твердо сказала Женевьева. — Это твой брат или сестра. В нем и моя кровь, не только Бринара. Я ношу его под сердцем, как носила вас, и буду рожать, как рожала вас: в муках и радости. И кто защитит его, если не старший брат?

Слушая затихающие всхлипы сына, Женевьева гладила его по голове и плечам, целовала короткие пряди волос, даже сейчас, в свете масляной лампы, отливающие радостным солнечным жаром. И думала, что если Эрре — не дай Свет Истинный — в самом деле прав? Может быть, светлые отцы Инквизиториума вовсе не хотят ей с детьми худого… Конечно, не хотят, как она могла хотя бы усомниться в этом? Но тот человек из часовни… Он обязательно придет за тем, что считает своим. За ее третьим солнышком. И тогда… Инквизиция их защитит. Обязательно защитит!

Провожая взглядом Эрека, молча поднявшегося с колен и вышедшего за дверь, Женевьева чувствовала, что ей самой хочется разрыдаться. Проклятый с ними, с деньгами Бринара, хотя по справедливости эти деньги ее и детей. Но оказаться между молотом и наковальней… нет, двумя мечами — Света и Тьмы — которые столкнутся в битве за ее ребенка! Свет Истинный, ради благодати и справедливости твоей, вечной и неиссякаемой, убереги нас!