Интерлюдия 2

Черенок заступа быстро теплеет. Потемневший от времени, выглаженный ладонями, он кажется живой плотью, как и всегда, когда держишь в руках старое дерево, впитавшее много труда. Сточенный по бокам и жестоко выщербленный посередине, заступ то скрипит, то звякает о крупные камни, и яма растет медленно, осыпаясь по бокам, так что приходится то и дело выгребать смесь каменной крошки и мерзлой земли.

Это не мягкая кладбищенская земля пополам с песком, к которой я привык. Намертво слежавшаяся, она покрыта изморозью, почти не отличаясь по цвету от низкого свинцового неба и серых же камней, вылинявших в тумане, потерявших даже свои исконные скудные краски. С усталым злым упорством, таким же серым и холодным, как все вокруг, я долблю смесь глины и щебня, стараясь откалывать куски побольше, поддеваю их краем заступа и выкидываю наверх, не отшвыривая слишком далеко. Еще ведь засыпать. Придется дробить мерзлые комья размером в несколько кулаков, а потом сгребать их обратно. Да, Грель, не выйдет из тебя хорошего могильщика. Ни сноровки не хватает, ни терпения…

Заступ соскальзывает с очередного камня, жалобно звякнув, и я бросаю черенок, чтобы руками вытащить особенно крупный ком. А камень-то уходит глубоко вниз и вбок! Проклятье, неужели придется обкапывать?

Я сажусь на край ямы, вытягиваю ноги и обхватываю ладонями плечи то ли от холода, то ли от усталости. Глупо. Как глупо рыть могилу заступом, если можно сплести заклятие. Небо нависает все ниже, вот-вот пойдет то ли снег, то ли снег с дождем, а у меня и наполовину все не готово. Пара часов тупого ненужного труда и мокрая от пота спина — ради чего?

И все-таки пальцы, уже почти сложенные в начальный знак формулы земли, медленно распрямляются. Я осторожно протягиваю руку и опять беру черенок заступа, словно он может меня обжечь. Ничего, обкопаю камень и вытащу. Зато, если он большой, глубины сразу добавится. Не умею копать могилы, это верно. Раскапывать — совсем другое дело. Там подхлестывает желание побыстрее сделать работу и настороженное осознание опасности. Немного разрыхлить землю, нанести должные знаки, влить силу — и умертвие встает само, продираясь сквозь истлевшие доски гроба, корни деревьев и траву… От привычной картины передергивает, я едва заставляю себя не обернуться, не глянуть на тело, завернутое в отбеленный холст.

Не заговорить с ним хотя бы мысленно.

Черенок в руках уже горячий и влажный, я отчаянно бью заступом вокруг камня, то и дело попадая по нему, отгребая в сторону мягкую землю и смутно соображая, что надо бы выгрести ее отдельной кучкой — именно потому что мягкая. Как раз пригодится засыпать лицо — не комьями же…

Проклятье, Грель, это просто тело. Ты проверил все дюжину раз, будто от этого зависело твое собственное посмертие. Мальчик чист. Он никогда не встанет умертвием, никогда не будет блуждать неупокоенной душой или жаждущей чужой жизни тварью. Он ушел. Ушел так легко и спокойно, что только позавидовать можно. И все, что осталось — это пустая оболочка, твердая и холодная, защищенная от разложения лучшим из известных тебе заклятий. Ах да, не забыть бы снять. Мертвое должно кормить живых…

Заступ выскальзывает из рук и жалобно хрустит — я слишком сильно ударил. Тихо, Грель, тихо. Ты сам так решил. Сделать все без магии, одними руками и человеческими силами… Подкопанный камень оказывается размером с ягненка, он изогнутый и одним концом уходит в землю, как корень, так что я вожусь с ним еще долго, обливаясь потом и поминая Проклятого без всяких ритуальных целей, как обычный крестьянин, чистящий поле.

А потом как-то незаметно оказывается, что яма достаточной глубины. Вылезаю из нее, не забыв прихватить заступ, и оглядываю дело рук своих, не чувствуя уже ничего, кроме желания поскорее все закончить. Вот только потом не возвращаться бы в убежище…

Серая промозглая пелена тумана заволакивает горы — пожалуй, дождя все-таки не будет. Липкая холодная влага оседает на лице и волосах, делает землю тяжелой и вязкой. Как раз вовремя успел. Ну, давай же…

Сняв отсыревшую кожаную куртку, я прохожу несколько шагов до длинного белого свертка, словно светящегося сквозь туман ярким пятном. Опускаюсь рядом на колени, подсовываю руки, стараясь прихватить удобнее. Горло сводит судорога. Ну все, мальчик, все… Тебе ведь уже точно не больно.

Край холста сползает с лица, открывая его наполовину. Бледная холодная плоть, как и положено мертвецу, только пятен трупных нет. Белесые при жизни ресницы сейчас странно потемнели, щеки осунулись. Я узнаю и не узнаю его. Как могла ткань распахнуться — я же заворачивал плотно, в два слоя, а потом еще подтыкал края… Это точно Ури?

Мысль не просто дурацкая, она дикая, попросту невозможная! Кто еще-то? Я сам вынес мальчика из Колыбели Чумы на руках, донес до убежища, уложил на постель. Он был там все время, пока я искал ткань для савана, чистую одежду, гребень…

Знакомый и незнакомый одновременно, Ури вдруг всем телом потягивается в моих руках, открывает глаза — и узнавание вспыхивает во мне шальным радостным ужасом. Он! Живой! Как же? Я только что чуть не похоронил его живым?! Это заклятие сохранения, оно могло подействовать так? Или чары из Колыбели Чумы… Или… Да какая разница…

Я держу его на коленях, веря и не веря, застыв от ужаса и не в силах сделать то, что должен. Я некромант. А он — мертв. Мертвые не возвращаются. Они приходят умертвием, призраком, стригой и марой, но только не оживают вновь! Проклятие, Грель, это не он! Добей тварь!

— Грель, — говорит он так обычно, так спокойно и слегка удивленно. — Это ты… А я спал, да?

— Да, — отвечаю я, не пытаясь даже улыбнуться, чтоб успокоить его. — Ты спал…

Протянуть руку, положить на тонкую бледную шею, туда, где должна биться сердечная жила — такое простое движение. Я медлю пару ударов сердца, не больше. А потом все-таки тянусь в застывшем, как древесная смола, мгновении, тянусь и тянусь… Кладу пальцы на холодную твердую кожу, сам не зная, что боюсь услышать больше: стук или тишину. Смотрю в светло-голубые, такие живые и грустные глаза…

— Не надо, — говорит он тихо и сочувственно. — Не надо, Грель.

Не надо — что? Первая трещинка, тонкая, еле заметная, прорезает его щеку от нижнего века к уголку губ. Еще одна и еще… Паутинка трещин бежит по мрамору кожи, расширяется, становясь сетью, и вот их уже больше, чем плоти… Ури тает, осыпается мне на руки белой костяной пылью, до последнего мгновения не отрывая взгляда и пытаясь сказать что-то, но губы его, такие же бледные и сухие, становятся пеплом и летят по ветру…

— У-у-у-ури! — кричу я беззвучно, глядя на просыпающийся между пальцев белый сухой пепел и жесткие складки пустого савана.

Серое небо падает на камни и землю таким же пеплом, струится, не давая вздохнуть, забивая нос, рот, глаза… И все, что остается, это чувство облегчения и мучительный стыд. Мне не пришлось решать, что делать, когда на миг я позволил себе поверить, что Ури вернулся. Мне не пришлось делать совсем ничего: ни плохого, ни хорошего — и от этого стыдно до тьмы перед глазами, до боли, скручивающей изнутри…

— Ури, — шепчу я, выныривая из серого безумия в настоящую тьму, привычную и знакомую тьму спальни, пахнущей воском догоревшей свечи, влажной кожей брошенной в углу куртки и вином. — Ури…

Вытягиваюсь на постели, скинув одеяло, жадно глотая воздух, не в силах пошевелиться, чтоб зажечь свет, хоть простой, хоть магический. Темнота обволакивает, она теплая и родная, она льнет, уговаривая, что никогда не предаст, не покинет, не отпустит…

— Ури… — снова шепчу я, отгоняя темноту именем того, кто уже никогда не придет.

Не сядет на край постели, зевая и вытягивая тощие мальчишеские ноги, сложив на коленях такие же худые мосластые руки. Не скажет укоризненно: «А я говорил, что простудишься, помнишь? Ладно, полежи, я сейчас заварю чего-нибудь…» И первым делом зажжет две или три свечи…

Я лежу тихо, вдыхая и выдыхая тьму, не отвечая ей, но и не сопротивляясь. Пусть шепчет, лишь бы не почуяла моего страха. Лишь бы не поняла, как я слаб и беззащитен сейчас, как хочется принять ее ласковую опеку, расслабиться и отдаться ей, такой могущественной и нежной. Один шаг навстречу — и я больше никогда не буду одинок. Не будет усталости, страха, боли, необходимости что-то делать и решать…

— Нет, — говорю, с трудом выталкивая голос через пересохшее горло. — Я не твой. Не для того… было все это. Твое время не пришло.

И тьма разочарованно отступает, слегка обиженная, но все понимающая. Конечно, она подождет. И будет рядом. Когда-нибудь я передумаю. Когда-нибудь мне захочется ее любви и заботы, такой безраздельной, преданной, вечной…

— Когда-нибудь, — устало соглашаюсь я, только с третьего щелчка запуская светлячок. — Не сегодня.

В убежище невыносимо тихо, как может быть тихо только глубоко под землей. Ни одного живого существа, кроме меня, здесь нет. Привычно напоминаю себе, что это и есть безопасность. Вот только сны…

— Все было не так, — говорю я вслух неизвестно кому. — Совсем не так!

И это правда. Сон возвращается почти каждую ночь, разнится только место, где копаю могилу. Иногда это площадка перед входом в убежище, иногда — вот эта спальня, где нужно долбить каменный пол. Я хоронил его в Колыбели Чумы, во дворе своего родного замка и на обочине дороги, где мы встретились. Рыл песок, глину, бил камень и тяжелую, пронизанную корнями землю. И каждый раз тело, завернутое в саван, оставалось мертвым, а я все ждал чего-то, не в силах кинуть первую горсть земли.

— Прости, — опять говорю я вслух, только чтобы услышать хоть что-то. — Прости, мальчик.

В первый день, а может, во второй — время тогда шло очень странно — я думал о том, чтобы вернуть его. Не умертвием! Просто… поговорить. Некромант я, в конце концов, или кто? Но возвращение из-за Врат, пусть даже ненадолго, может разрушить насильно призванную душу и лишить ее посмертия. Убийство души — куда страшнее убийства тела, это единственное, в чем некроманты сходятся с церковью. Я так и не решился позвать назад ни мать, ни отца, не говоря уж о сестрах. Если бы ценой за несколько минут разговора была моя душа — еще ладно, но рисковать ими… Да и что это изменило бы? Мертвых не вернуть.

Но что я тогда делаю с Ури? Что пытаюсь сотворить, сам того не понимая?

Я ведь похоронил его через несколько дней после возвращения из Колыбели Чумы. Вырыл могилу тем самым заступом, отыскав заброшенное деревенское кладбище и проверив его вдоль и поперек. Упокоил несколько могил, показавшихся ненадежнее прочих, и позаботился, чтоб на этом погосте никогда не было умертвий. Думаю, теперь там самое тихое кладбище в Арморике. Я даже поставил на могиле стрелу, потому что Ури так и остался деревенским мальчишкой, истово верующим в добрый и милосердный Свет. Дурачок… Но жалко мне, что ли?

И каждую ночь я хороню его снова и снова… Так кто здесь дурак, Грель? Отпусти его уже, наконец.

И стоит принять решение, как все становится ясным и единственно возможным. Даже странно, что только сейчас…

Я иду в его комнату, переступая порог впервые с того дня, когда вышел оттуда с Ури на руках. Светлячок послушно плывет над головой, освещая путь, а потом зависает над столом, заваленным записями и книгами.

Ненадолго замираю посреди комнаты, не зная, с чего начать. Это как с могилой — я и вправду никогда их не копал. Но сон напоминает о себе, я словно чувствую привкус пепла в воздухе и решаюсь.

Рубашки, штаны, запасная пара сапог и алхимический балахон из тонкой кожи… Все аккуратно сложено в сундук-укладку в изголовье кровати. Ури был по-крестьянски бережлив. Привыкай, Грель, что был…

Ну, и что с этим делать? Я бы просто сжег, но полагается раздать, насколько помню. Оставлю возле какой-нибудь церкви — либо светлые отцы разберутся, либо нищие расхватают.

Остального не так уж много. Книга Конца и Начала — Ури упрямо читал ее каждый день перед сном. В камин! Она никого не накормит и не оденет, бесполезная дрянь. Комната наполняется мерзким запахом паленой кожи, бумажная сердцевина вспыхивает золотым цветком, скручивается и трещит, рассыпаясь искрами… Письменный прибор? Записи? Их много, как и книг. Мне учебники по целительству почти бесполезны, но пусть будут… А вот работы Ури…

Тетради и отдельные листы лежат на столе, бесполезные, осиротевшие. В последний год эликсиры, которые он варил, стали цениться на вес золота. И мне до комка в горле жаль, что труды пропадут. Но кому? Я знаю только одного человека, который мог бы в них разобраться, но вот ему-то их как раз не отдам.

Бережно сложив все до последней бумажки и клочка пергамента, я заворачиваю записи в лоскут промасленной кожи от сырости и отношу в лабораторию вместе с письменным прибором. Пусть полежат, есть не просят. Вдруг найдется кто-нибудь…

Опустевшая комната кажется совсем чужой и пустой. Здесь еще многое напоминает об Ури, но и оно уходит, растворяется. И спазм, сжимающий горло последние дни, стоит вспомнить о мальчишке, вдруг разжимает тиски. Я опускаюсь на его кровать, сцепляю пальцы на колене.

— Прости, — говорю в тишину, которая больше не кажется мертвой. — Мне жаль. Я гордился тобой…

И это правда. У меня не было младшего брата, но от такого, как Ури, я бы не отказался. И это все, что я могу сделать и сказать. На кладбище возле заброшенной деревни свежая могила постепенно оседает, а весной затянется травой. Стрела сгниет и упадет — ну и Проклятый с ней. Я там больше не появлюсь. В могиле лежит только тело, медленно гниющая плоть, отпустившая душу идти дальше. Уж мне это известно. Мой Ури ушел, и теперь я знаю, что похоронил его в последний раз.

Так что я встаю и выхожу из комнаты, которая теперь просто комната. Возвращаюсь в спальню, забираюсь под безнадежно остывшее одеяло, сжимаюсь в комок, чтоб согреться, и долго смотрю в сумрак спальни, не решаясь погасить светляк, пока тот не иссякает сам по себе.