Глава 14. Флейта ланон ши. Хмурое утро

Рыцаренок и его свита смотрят на меня с надеждой, Виннар с хмурой тревогой, а у дядюшки в глазах не прочесть ничего.

— Он умер, — говорю я. — Не успел сказать ни слова. А вам что говорил?

Юный рыцарь все так же растерянно пожимает плечами.

— Нес какие-то глупости. Вернуть возлюбленного, который предал, иначе все умрут. Откуда нам знать, кто спутался с этой нечистью? Она даже имя не назвала…

Да, не назвала. И зачем ей затевать такое, если можно было устроить все куда тише? Но если все деревенские — сколько их, кстати? — в, церкви то возлюбленный явно не там. Я испытующе смотрю на рыцаря, рядом тяжело сопит Виннар. Под нашими взглядами на бледной коже юнца вспыхивает румянец.

— Что? — вскрикивает он, срываясь на фальцет. — Вы думаете, что… Это не я! Единым Светом клянусь! Спутаться с богомерзкой нечистью?! Моя невеста — самая прекрасная девушка на земле!

На земле — это убеждает, конечно. Хоть бы сказал, что в графстве… Но вроде не врет. Ну, и не дядюшка это, думаю. Кто-то из пары молчунов-волкодавов? Даже не смешно. И почему они все не в церкви, а?

— Мы вам верим, сэр рыцарь, — успокаиваю я мальчишку. — Но, может, кто-то из деревенских вел себя странно? Рассказывал небылицы о девушках, пропадал надолго…

Он задумывается, старательно вспоминая. Я перевожу взгляд на остальных. Двое молчунов мотают головами. Дядюшка морщит лоб, потом неуверенно пожимает плечами:

— Нет, господа, ничего такого мы не припомним. Но нам не слишком известны деревенские сплетни. Страшно подумать, но если бы не случайность… Мы и сами попали бы под злые чары!

Словно прочитав мои мысли, он рассказывает, как юный благородный сэр Кольстан, его драгоценный племянник, дитя безвременно усопших родителей, сделал предложение благородной леди Изоль, проездом остановившейся у них в замке. Леди, сироту и бесприданницу, как я понял, везли в монастырь. Сломавшаяся возле замка карета осчастливила молодых дурачков и сняла заботу с братьев леди, тут же согласившихся на столь достойный брак… Но отдать сестру жениху в одной сорочке братцам не позволила рыцарская честь, так что леди Изоль с компаньонкой осталась гостить в замке, а братцы вернулись домой, выскребать из сундуков хоть какое-то приданое, пока жених не передумал…

— Благодарю за интересный рассказ, — прерываю я дядюшку. — Но если позволите…

— Да-да, — торопится дядюшка.

В общем, леди захотелось посмотреть на деревенский праздник и посетить храм, чтоб возблагодарить Единого. Понятное дело, было за что благодарить: сэр Кольстан куда лучше монастыря. Об этом дядюшка не сказал, но догадаться, право же, нетрудно… Виннар уже начинает терять терпение, но я дослушиваю до конца: как Кольстан, воспользовавшись отсутствием невесты, спустился в сокровищницу замка — звучит-то как! — чтобы сделать Изоль достойный подарок на обручение, а дядюшка в сопровождении двух слуг последовал за ним. Не иначе, полные сундуки драгоценностей ворочать? Подвал, вот как… Потому они и не услышали дудочку фейри. А потом, когда колокол в деревне забил в неурочный час и как-то странно, поспешили сюда, к церкви, повстречав посланца фейри. Кольстан послал за латами, дядюшка — за солью… А потом появились мы. О нас вообще никто не знал, только Миль-дурачок, ухитрившись выскользнуть из церкви, припустил мимо господ на постоялый двор, где работал на конюшнях. Это что, он моего Уголька чистил? Хотя вычищен конь отменно, чего уж… На это, видно, у Миля ума хватает. Что ж, теперь я знаю все, что могу узнать здесь.

— Вы говорили о плате, — прерываю я бесконечные речи дядюшки.

И прежде, чем почтенный родственник успевает раскрыть рот, Кольстан выпаливает:

— Пять золотых каждому!

Дядюшка кривится, словно впридачу любимый племянник обещал содрать с него шкуру и отдать нам на сапоги. Да, немало. Но я пожимаю плечами.

— Должен сказать, мессиры, что работа того стоит. Мы попытаемся. Не выходите из круга. А лучше бы вам вернуться в замок. В подвал, чтоб наверняка...

— Моя честь не позволит этого! — снова срывается на фальцет Кольстан и добавляет, глядя совершенно по-щенячьи доверчиво: — Возьмите меня с собой, прошу. Я не буду обузой! Я препоясанный рыцарь, а мой меч освящен руками епископа.

Виннар издает какой-то непонятный звук, словно боясь, что я соглашусь. Это каким же безумцем надо быть…

— Простите, мессир, — ровно отвечаю я. — Но с нечистью не вступают в достойную схватку. Поберегите ваш меч для более славных дел, а нам позвольте сделать свою работу, как умеем.

— Но Изоль… — почти стонет мальчишка.

— Вас поймет, — мягко прерываю я. — Не будем терять времени…

Сдавленно ругнувшись, он остается на месте, а мы с Виннаром идем к церковной ограде.

— Ну? — хмуро спрашивает он.

— Плохо, — честно говорю я. — Виннар, это ланон ши. Темная Дева, кровопийца. Не знаю, кому из местных дурней хватило ума с ней связаться, а потом бросить, но она очень зла. Наверняка в церкви уже есть мертвецы. Но кто — я не знаю.

— Это ты от того парня узнал?

— Вроде того...

Он, конечно, помнит, что я сказал о покойнике, не произнесшем слова. Молчит, пока мы не подходим к самой ограде и не входим внутрь. И когда я переворачиваю скорчившееся тело какого-то старика, молчит тоже. У старика синие губы и искаженное лицо — явно сердце не выдержало. Когда мальчишка сказал о дудочке, мне следовало догадаться, но я почему-то подумал о глейстиг, затанцовывающей людей до смерти. Все-таки ланон ши — редкость. К счастью.

— Ты ворлок, — спокойно говорит Виннар, когда мы входим на широкое церковное крыльцо.

— Здесь не Аудольв, — отвечаю я негромко. — Здесь быть колдуном — это дорога на костер.

— А кто расскажет? — хмыкает Виннар, останавливаясь. — Ты хочешь вытащить эту девчонку?

Пожимаю плечами.

— Мы не вытащим никого, пока ланон ши жива. Ни твоих парней, ни невесту этого героя. И раз уж ты догадался, должен понимать: там, в церкви, главным буду я. Не дай тебе Одноглазый ослушаться моего приказа — увидишься с ним раньше времени.

— Не пугай, сам знаю, — ворчит Виннар.

— Знаешь, но не понимаешь, — повторяю я. — С первого раза, Виннар, чтобы я ни сказал. И ты никому никогда не расскажешь, что увидишь или услышишь. А лучше бы тебе и вовсе туда не ходить. Ты не мальчишка в доспехах, но одному мне было бы проще.

— Нет уж, — бросает Виннар. — Куда ты, туда и я. А там, как Одноглазый решит.

— Хорошо, — соглашаюсь я. — Тогда молчи, пока я не разрешу открыть рот. Не вздумай солгать, ни единым словом. Ничего не обещай. И не называй своего имени. Можешь так и звать меня Грелем, а я тебя…

— А ты зови меня Виннаром, — ухмыляется северянин. — У нас тоже чужим имя не говорят… Сам знаю, чего с альвами нельзя. Пошли уже, ворлок.

И мы входим в широкую дверь с резными картинами деяний Единого. А я думаю, что дядюшке, чьего имени я так и не узнал, стоило лишь позволить своим мордоворотам отпустить рыцаренка на подвиг — и никто не доказал бы, что замок достался безутешному родственнику не по праву. Не вовремя мы… Хотя кто сказал, что слова двух наемников без роду и племени перевесят слово мессира рыцаря? Не нравится мне оставлять эту компанию за спиной — а что делать?

В церкви тихо. Зал шагах в шести впереди, за очередной дверью, безобидно открытой наполовину, будто служка, выходя, неплотно прикрыл створку. А здесь, в узком длинном преддверье, такое беззвучие, что зубы ломит от этой неправильной тишины. Не могут несколько десятков перепуганных людей вести себя так тихо. Да и вообще, живые люди на это неспособны. Но здесь тихо и спокойно — и мягко закрывается дверь за нашими спинами.

Виннар, сунувшийся было вперед, перед самым порогом отчего-то медлит — ладонь, созданная для весла драккара, замирает на ручке двери. Или это дверь заклинило? Хмыкнув, он подается вперед плечом и с трудом двигает деревянную створку. Я молчу, глубоко и медленно дыша холодным воздухом, впитывая боль и смерть, разлитые в нем. Так же молча кладу ладонь на покатый валун плеча — и прохожу первым по грубо шлифованному каменному полу, темному от влажных потеков. Церковный свод уходит ввысь, туда, где цветные блики витражей дрожат на фресках, а здесь, внизу — узкая тропа между распростертыми на полу телами ведет к алтарю. Глухо ругается сзади Виннар, протиснувшись в дверь — и замолкает, увидев, что ее держало.

Не такая уж большая деревня… Это лишь с первого взгляда кажется, что нелепо изломанные куклы с мучнисто-белыми лицами повсюду: у подножья статуй, между сдвинутыми к стенам скамьями, возле стрельчатых окон… Да и люди большей частью живы. Разве что в паре мест колышется темное марево, видное только мне — ореол недавней смерти. Дети, подростки, женщины… Мужчин на удивление немного, но потом я вспоминаю, что в полусотне миль отсюда — большая облава: инквизиция ловит некроманта, осквернившего древнее кладбище — и едва не улыбаюсь. Вот уж не думал, что обрадуюсь обычаю церковников сгонять крестьян на облавы. Это же насколько меньше народу попало сюда? Впору награду просить!

Виннар молча сопит сзади. А в сыроватом воздухе плывет еле слышный ручеек мелодии. Тихой, нежной, вьющейся, словно прозрачный поток между берегов, покрытых бархатно-зеленым лугом. И на этом лугу над алыми цветами порхают золотые мотыльки… Я встряхиваю головой, сбрасывая липкое наваждение. Что, и это все, на что она способна? И где она, кстати? Тела, сопящий за спиной северянин…

А потом что-то толкает меня посмотреть вперед и наверх, туда, где в высокий стрельчатый свод почти упирается огромная стрела, тускло блестящая позолотой. Сегодня солнце не балует светом, но скудные лучи все-таки сочатся сквозь ало-золотой витраж с изумрудными и лазоревыми вкраплениями. И отблески падают на ее платье, раскрашивая светлую ткань дивными узорами. Она сидит на высоком алтаре, прямо на узкой каменной спинке, прислонившись к золотому древку святой стрелы. Мы встречаемся взглядами — и мое сердце замирает, пропуская удар, а потом гулко стукает снова и начинает частить, как от долгого быстрого бега.

Рядом охает Виннар. Но мне пока не до него. Я смотрю на нее, на Темную Деву, нелюдь-кровопийцу. Она же, вроде, должна быть в зеленом? Нет, это глейстиг носят изумрудные платья… Бред, не о том я думаю… Она прекрасна! Нет, тоже не то. Она смотрит на меня, и я не могу издалека разглядеть выражение ее глаз, но это, наверное, и к лучшему. Сердце тоскливо тянет, когда она улыбается мне сладко и зло.

— Новые гости на моем празднике, вот как…

Голос чист и нежен, как пение серебряной волынки, что подарили неудачливому музыканту из легенды. Только долгого счастья ему это не принесло. Подарки волшебного народа редко приносят счастье…

Она смотрит на нас, склонив голову, и глаз невозможно оторвать от лица, белеющего в полумраке церкви нежнейшим полупрозрачным жемчугом. Я всегда думал, что темные девы исполнены неописуемой красоты. Те, кого показывал мне Керен, были именно такими: роскошные, полностью распустившиеся цветы, источающие ядовитый соблазн. Но то были глейстиг, и при Керене они бы никогда не посмели глянуть на меня, как на добычу…

А она — девочка. Нежный тоненький стебелек с острым, едва набирающим цвет бутоном — вот она какая. Бледные, еле видные на маленьком личике губы, тусклое серебро гладких волос, крошечные ноги в светлых башмачках… Я же видел ее совсем другой! Там, в сознании мертвого бедолаги… Там была опасная и величественная ланон ши, но эту куда легче назвать Яблоневой девой — она вся, как тонкий легкий лепесток, что готов сорваться и улететь, несомый ветром…

А потом сухие острые стебли больно впиваются мне в ладони под перчатками — я слишком сильно, оказывается, сжал кулаки, думая, что кто-то может прийти сюда и обидеть ее — такую хрупкую и беззащитную, смять в грубых лапищах яблоневый цвет… И я прихожу в себя.

Мой поклон, как и положено, низок и учтив, а выпрямившись, я размыкаю пересохшие губы:

— Мы рады приветствовать вас, прекрасная госпожа Дивного народа.

Как же я раньше не заметил, какие темные у нее глаза? Темно-зеленые, как мох, выросший в глубине леса без солнечных лучей. Только глаза и темнеют на бледном лице, озаренном ясной невинной улыбкой. Я никак не должен, просто не могу разглядеть ее глаза с такого расстояния, но вижу даже блики в зрачках. Они будто крючок, что впился в сердце и держит несильной тягучей болью. Что будет, если она потянет сильнее?

— Речи твои учтивы, — звонко откликается она, — но железо на поясе холодно и сурово. Неужели ты боишься меня, юноша?

— Да, госпожа, — бесстрастно говорю я. — Не столько боюсь, сколько опасаюсь. И разве я не прав?

Она смеется так холодно и звонко, что у меня зубы ломит, как от родниковой воды. Смех рассыпается по церкви хрустальными бубенчиками — прозрачными, сияющими, лишенными тени жизни. Опирается подбородком на кисть руки, вглядываясь, и по моей спине ползет холод. Ее глаза безумны и пусты, а темно-зеленый мох растет на выбеленных временем костях, и стоит присмотреться — сквозь бархатистую нежность зияет остов.

— Умный юноша, — повторяет она нараспев, покачивая ногой в маленьком башмачке. — Умный и учтивый… Не бойся: печати на твоей душе не снять даже мне. О, это тяжелые печати, куда тяжелее железа на поясе твоего спутника. Что же он не приветствует меня?

Она переводит взгляд на Виннара, и мне даже дышать становится легче. Ну, и как снять ее оттуда? Ножом не докинуть, да и бесполезно: она его поймает легче, чем я — мяч, брошенный ребенком. Лука тоже нет, а пока сотворю заклятье… И где в этой свалке тел наемники и дама Изоль? Я обвожу взглядом застывшие тела, белые лица, колодцы взглядов.

— Ясных звезд вам, госпожа, — хрипловато откликается из-за моего плеча северянин.

— Неучтиво разговаривать, опустив глаза, — невинно улыбается она. — Или ты тоже опасаешься меня, большой воин из холодных земель?

— Нет, госпожа. Я вас просто боюсь, — слышится усмешка в голосе Виннара. — Простите на неучтивом слове…

— Кажется, кровь вашего племени стала холоднее железа и жидкой, словно морская вода, — презрительно говорит она и облизывает губы остреньким язычком. — Как мудро и трусливо… Зачем же вы пришли сюда?

— Думается, госпожа, это нам стоит спросить, какая нужда привела вас на земли людей, — негромко говорю я. — Это дом чужого для вас бога, и здесь не рады тем, кто пришел с войной.

— Война? — удивляется она, и брови на маленьком личике недоуменно изгибаются. — Кто говорит о войне, юный ведун? Я лишь пришла за своим. Или бог этих земель не знает закона долга и платежа? Или он благоволит клятвопреступникам? И какое дело тебе до бога, чьими путями ты не ходишь?

— Никакого, госпожа, — подтверждаю я, надеясь, что Виннар осматривает церковь, а не любуется прелестями Темной Девы. — И мне здесь рады не больше, чем вам. Но кто из этих людей нанес вам обиду, достойную такой кары? Чем они провинились?

— Своей кровью, ведун, — резко и холодно падают в темноту церкви звонкие слова. — Все вы проклятое племя трусов и клятвопреступников. Ваша кровь воняет страхом и жадностью, ваши души источают пропитавшую их грязь. Не вам ждать милосердия иного и большего, чем нож мясника, ибо вы скот богов и добыча сильного.

— Так ли это, госпожа? — тихо спрашиваю я. — Не мне говорить вам, чье племя бежало от трусов и поныне прячется в холмах. И разве вы подарили свою любовь грязному скоту? Клятвопреступнику — может…

Где же наемники и девчонка? Поднимать умертвия бесполезно, ни один труп не заберется по этой стреле достаточно высоко. Ударить ее чистой силой? Нельзя. Я знаю силу флейты, что сжимают маленькие пальчики: убью ланон ши — и все, кто в церкви, последуют за ней в смертный мрак, скованные силой ее песни. Проклятье… Нет смысла вытаскивать из церкви тела, пока души в чужой власти.

— Как ты смеешь, — по-змеиному шипит она, сверкая темной зеленью зрачков. — Ты, ни в жизни, ни в смерти не владеющий клочьями собственной души?!

Рука Виннара ложится мне на плечо, слегка сжимая его, а потом северянин с силой проводит пальцами на себя. Ага, слева, значит… Не подавая вида, я тянусь туда силой. Один есть! Бывший весельчак Рори сидит у самой стены, пытаясь укрыть плащом скорчившуюся на его коленях девчонку в простом суконном платье: из-под полы плаща вьется тускло-русая коса. Где же второй?

— Не вам судить меня, госпожа, — бесстрастно и скучно отзываюсь я кровопийце. — Говорите, что пришли за своим? Но кто здесь ваш? Кто дал вам клятву и не сдержал ее?

"Кто такой дурак?" — хочется добавить мне. И неужели Темная Дева взглянула на одного из деревенских увальней? Мне нужно найти еще двоих… И уговорить ланон ши отпустить их. Как?

За окном шум, в церкви темнеет, как в сумерки, но это вороны вьются вокруг, тучей поднявшись с голых веток, потом так же разом снова облепляют деревья. Ланон ши хмурится, но молчит. Почему она молчит?

— Госпожа, — говорю, ухитряясь глядеть мимо темно-зеленых омутов глаз, — я вам не враг. Вы хотите забрать человека, одного человека, верно? Я найду его для вас. А вы отпустите этих людей.

— Что тебе до них, ведун? — кривит губки прекрасная и нежная смерть. — Я голодна. Сила чужого бога гнетет меня, пьет мою душу. Они всего лишь пища для меня, но и тебе не свои. Волк не ходит дорогой овец.

— Волк не режет овец больше нужного, чтобы в следующий раз найти их на том же месте, — отзываюсь я. — Хозяин этих земель заплатил мне, чтоб его отара снова принадлежала ему.

— Так ты, значит, не волк, а сторожевой пес? — насмешливо тянет она.

— Пусть пастух думает именно так, — с той же насмешкой склоняю голову я.

Говори, что хочешь, маленькая дрянь. Смейся, издевайся, играй словами. Время работает против меня, но оно и тебе не друг. Если сюда подоспеют церковные овчарки, я-то уйду, а вот куда ты денешься со своих земель? Да и в церкви тебе не сладко… Где же второй? И где девчонка? Благородная леди — это не местные простушки, ланон ши не могла ее не заметить. А заметив… Что-то не так, и я пытаюсь понять — что.

— Но… — говорит вдруг фейри. — Может, ты и прав. Только скажи мне, ведун, какой кары заслуживает клятвопреступник?

Вопрос с подвохом, а иных у волшебного народа и не бывает. Я пожимаю плечами:

— Смотря чем он клялся, госпожа. И о чем была клятва…

Ответ, похоже, неверный — она презрительно качает головой, и носок туфельки покачивается в такт.

— Нет клятв малых и больших, ведун, — в голосе звенит лед, разбивается на острые осколки. — Тебе ли этого не знать? Он клялся, что будет моим, телом и душой. Что не поднимет на другую взгляда любви, не коснется чужих рук и губ, не даст иных обетов, кроме данных мне. Он клялся — и взял в том же клятву с меня.

Темно безумие ее глаз, как самый темный и глубокий омут, и от ее слов меня пробирает мороз, потому что я понимаю, о чем она говорит. Я сказал, что изменивший ланон ши — дурак? О, нет! Трижды три раза глупец, да слов не хватит описать его глупость. Он связал ее клятвой. Это не сила Истинного Света пьет ее душу, а данная клятва, которую попытался разорвать… кто? Покажите мне его — сам преподнесу Темной Деве, своими руками. За плечом сопит Виннар, а вокруг что-то течет, меняется, скользит почти неуловимо, так что если не прислушаться…

— Госпожа, — подает вдруг голос северянин. — Простите, если мои слова неучтивы, но зачем карать невиновных? Здесь мои люди, они уж точно вас ничем не оскорбили, да им бы в голову не пришло оскорбить столь прекрасную леди, чья красота ярче солнца и нежнее звезд…

Что он несет? Я набираю воздуха в грудь, чтобы рявкнуть на этого болвана, но замираю и медленно выдыхаю, закрыв уже открытый было рот. Это не Виннар болван, а я! Девчонка на коленях у Рори! Это не подавальщица, это вообще не деревенская девица… Морок плывет и тает, вот под серым суконным платьем просвечивает нежно-голубая ткань, вьется по краю подола золотая тесьма… Проклятого ради! Изоль? Дама Изоль, неслучившаяся монашка? Колдунья?!

Виннар несет что-то несуразное, восхищенно-почтительное, будто ручного медведя научили говорить, и вот он порыкивает, переминаясь с ноги на ногу, почти слышно, как мозги скрипят… Ах ты ж, зараза! Раньше меня увидел, что делает эта паршивка — а все поленом прикидывался!

Плечи Изоль под наброшенным плащом дрожат, и я поспешно отвожу взгляд, чтоб и ланон ши не взбрело в голову глянуть туда. Давай, девочка… Может, выберешься под мороком? Вряд ли… Но если ты ведьмочка, понятно, почему фейри тебя не опутала своей песней смерти. Ты, значит, затаилась, а теперь услышала, что за чужаками-наемниками пришли — и решила проскользнуть к выходу? Нет, все равно что-то не сходится, не складывается узор… Хватит, Виннар, только хуже будет!

Я чуть не успеваю. Северянин замолкает, будто поперхнувшись очередной неуклюжей похвалой, хрипит, поднимая руки к горлу.

— Нет, — бросаю я, шагая в сторону так, чтоб закрыть его. — Нет, госпожа. Над нами не ваша власть…

— Моя власть над каждым, кто слышит меня, — журчит ручеек черной, как смола, воды, медленно льется между камней.

Это не черная вода — я ошибся — это кровь…

— Нет, — выплевываю я, поднимая руку с травой в перчатке и сжимая ладонь в кулак, чтобы сухие стебли снова вонзились в кожу. — Не твоя земля. Не твой человек. И наша кровь тоже не твоя.

Сдавленно хрипит Виннар, но пока еще держится, а слева — нельзя туда глядеть, нельзя… — слева еле слышно шуршит серенькое суконное платье, падает с худеньких острых плечиков теплый плащ северянина Рори… Маленькая мышка крадется к выходу. Маленькая, серенькая, совсем не заметная… Кому нужна мышка? Ни-ко-му…

Я собираю силу и бью наотмашь — глупо, отчаянно, наугад… Веришь мне, что глупо и наугад, правда? Вот он я — человеческий ведун! Моя кровь сладка, слаще всего, что ты пробовала, девочка-яблоневый цвет. Смотри на меня! Что тебе за дело, крадется ли к выходу, укутавшись ветошью морока, маленькая мышка? Виннар за моей спиной падает на колени, пытается отвести невидимые руки от горла — мне не нужно его видеть, чтобы знать это. Холодным острым бликом играет солнце на тонкой серебряной дудочке у губ ланон ши.

Плодоносит земля, расцветает сад

Оттого лишь среди могил,

Что народ мой, как дерево в листопад,

Своей плотью ее кормил…

Мир вокруг бледнеет и тает, сереет обморочным сумраком, качается, стынет метельчатой круговертью в глазах… То ли шумят снаружи церкви вороньи крылья, то ли кровь бьет в голову, но сквозь жуткий немолчный шелест, затмевающий мир вокруг, пробиваются, льются холодно и чисто слова, которые некому сказать:

И что новые люди пришли сюда,

Понастроили крепостей,

Не отменит ни пахотного труда,

Ни зарытых в нее костей…

Вороны охотятся за мышкой, за маленькой мышкой Изоль, за змейкой Изоль, если уж совсем начистоту… Почему за змейкой? А потому что у мышки нет ядовитых зубов. Слушай, Ворон Грель, слушай, что поет тебе Темная Дева, пока кружатся яблоневые лепестки, не позволяя ни вдохнуть, ни поднять руки… Песня ланон ши — как смерть, у каждого своя, собственная. Интересно, что сейчас слышит Виннар? И что — Изоль?

И под корень сведенный старинный род,

Как крестьяне корчуют пни,

И пустеющий замок, приют невзгод

Ждет гостей в эти злые дни…

Хватит! Не смей, тварь! Не тебе говорить… об этом… Это морок! Просто морок, лично для тебя, Грель, наверняка северянин слышит совсем другое. Северянин… как же его зовут? И девчонка. И наемники… Я пришел сюда за ними. И плевать, что тонкие алые проколы на запястьях сочатся кровью, которая сразу исчезает, будто слизанная острым шершавым язычком…

— Тяжелы печати на твоей душе, ведун, — издевательски звенит битый хрусталь, ломкий, острый, прозрачный хрусталь… — Но ты же сам хотел снять их, верно? Я могу. Правда, вместе с кровью, но ты же так долго молил о смерти. Звал ее, просил освободить… Что ж теперь отказываешь ей?

"Не ей, а тебе", — вертится на языке, но я не трачу сил на разговоры. Печати? Значит, она видит их. И что? Как это можно использовать? Отец отдал мою жизнь Керену, но когда в опустевший замок ломились церковники, он заключил еще один договор — на мое посмертие. Никогда Воронье гнездо не станет добычей Бринаров, а я все равно отрезанный ломоть, брошенный адским псам. Тебе не взять мою душу, госпожа диких яблонь, но я и тело отдавать не собираюсь.

— Отказываю, — шепчу я все-таки, собирая уплывающую куда-то силу. — Хорошо поешь, детка, но до нее тебе далеко. Госпожа Смерть поет слаще, я слышал не раз…

Перчатка на моей руке тлеет, потом рассыпается сухим прахом — это выделанная телячья кожа-то! В окровавленной ладони сухие стебельки бессмертника, хрупкие соцветия рассыпаются тонкой пылью, лезут в ноздри и горло… но от этой горькой пыли легче дышать, и в глазах уже не так темнеет, а невидимые клыки отпускают запястья.

— Хорошо поешь, — повторяю я. — Теперь послушай мою песню. Убей меня — и никогда не вернешься к своим лесным яблоням. Ты, связавшая себя клятвой с человеческим отродьем, не узнавшая даже его имени… Как это было, Дева? Он украл твое сердце песней? Поймал, словно птицу ладонью, в хмельных огнях Бельтайна, когда фейри ходят среди людей? Как могла ты, Темная Госпожа…

— Замолчи! — пронзительно кричит она — витражи наверху осыпаются разноцветным дождем на пол церкви и склоненные головы, а в проемы окон врывается ледяной ветер.

— Хотел бы я глянуть на него, — усмехаюсь я, чувствуя, как теплая струйка крови течет по губам. — На того, кто растоптал твое сердце, как кислое дикое яблочко, попавшее под сапог.

Люди у стены, что ближе ко мне, мягко оседают на пол: не падают, остаются сидеть, просто совсем иначе опускаются плечи, расплывается лицо, обмякает тело… Но я не собирался спасать всех. Эти и так слишком далеко ушли по темной дороге, если поддались первыми. Зато Изоль, серая мышка Изоль уже почти у выхода…

— Ты пришел за своими людьми, человек с севера, — говорит вдруг ланон ши почти спокойно, глядя мимо меня. — Так увидишь их смерть.

— Тварь, — рычит сзади Виннар. — Спустись вниз, на тебя у меня хватит крови.

Длинный охотничий нож летит вверх — хорош замах у северянина, аж завидно — почти касается белого облачка платья… Застывает в хрупких пальчиках, подрагивая. Ланон ши держит его за роговую рукоятку, морщится брезгливо от близости железа, но не бросает, ждет чего-то. В одной руке — нож, в другой — дудочка, вот, еще немного, наклонись вперед… Выбивая последние стеклянные лоскуты, с тугим ударом ветра влетают под купол черные комки перьев и мрака. Вскрик! Острые когти, мощные клювы — в лицо! В руки! Есть! Летит вниз серебряная искорка, падает на пол у подножия алтаря и тут же, будто в насмешку, раздается от двери срывающийся на фальцет голос рыцаренка:

— Изоль!

— Болва-а-ан, — выдыхает Виннар, и прибавить тут нечего.

Я бы все равно не успел. Легко скользит вниз бело-розовый лепесток яблони, но быстро — я и шевельнуться не успеваю, как она уже стоит внизу, крутя в руках свою дудочку. А из-под купола падают, кружась и осыпая нас черным снегом, клочья перьев — и сердце давит глухая тоска. В нем, в сердце, прочно сидит острый крючок, потяни — и пойду на край света, поползу, ломая ногти и кусая губы… Я не твоя добыча, Темная Дева, но и мне не сорваться с крючка.

— Изоль! Изо-оль…

Юный дурачок нашел свою невесту. И плевать ему, что дверь церкви глухо и тяжело хлопает за его спиной, а в глазах ланон ши, стоящей всего-то шагах в пяти от меня, разгорается такая сумасшедшая радость, что мне — мне! — жутко на это смотреть.

— Так-так-так, — отбивает носок туфельки по каменному полу. — И впрямь радостный день…

Фьюить-фью-фьюи, — отзывается флейта в ее пальчиках, не смущаясь тем, что не поднесена к губам. Склоненная набок головка, две серебряные косы вьются по плечам, тонкая легкая девочка глядит на рыцаря, обнимающего девушку в голубом. И плечи этой девушки дрожат, пока она прячет лицо на груди рыцаря.

— Радостна встреча сердец, что долго тянулись друг к другу, — то ли флейта высвистывает, то ли все же звучит нараспев нежный девичий голосок. — Если же встреча нежданна, то радостна будет вдвойне… Обернись, посмотри на меня, возлюбленный мой…

Кольстан… Это все-таки Кольстан! Я выдыхаю, выталкиваю из легких ставший густым и тягучим воздух, хрипло шепчу:

— Виннар, где второй?

— За алтарем, — отзывается северянин. — Так это все же он? Сопляк?

— Похоже… Ай да девочка… Мышка-Изоль!

Рыцаренок медленно поднимает голову от потерянной и обретенной невесты, в ясных голубых глазах плещется чистое, незамутненное удивление.

— Возлюбленный? Ваш?

И тут же поправляется, краснея от возмущения:

— Твой? Да как ты смеешь, богомерзкая нечисть! Я не знаю тебя, клянусь Единым!

Одно радует, в руках у этого дурня обнаженный меч. Тот, благословленный епископом, и, что сейчас важнее, железный. Может, и обойдется?

— Нечисть? — ломким непонимающим голосом переспрашивает ланон ши. — Не-чисть…

Фьюить-фюить-фью, — высвистывает сама по себе флейта. Вороны, усевшиеся было на алтаре, заполошно взмывают в воздух и мечутся по церкви, прежде чем вылететь наружу с последними осколками стекла. Как я их понимаю — сам бы сейчас куда-нибудь подальше.

Виннар неожиданно тихо для такой громадины шагает вперед, еще раз и еще, пробираясь к алтарю… А воздух церкви заполняют, кружась теплой душистой метелью, лепестки.

— Я нечисть? — слышу сквозь нарастающую белую круговерть. — Я?!

Он не сказал ей своего имени, — четко и ясно думаю я, пока пальцы плетут ловчую сеть заклятия. — Иначе она давным-давно призвала бы его, потянув за крючок. Но какова серая мышка!

Мышка Изоль стоит, обернувшись к нам лицом, опираясь спиной на неширокую, но гордо выпяченную грудь мессира Кольстана. И вправду, не красавица. Тоненькая, блекло-светленькая, с худеньким остроносым личиком… А ведь они похожи! Только ланон ши — нежный бутон, а эта — невзрачный сорнячок. Умненький сорнячок, цепкий, вон как сверкают серые глазки. И на личике ни тени страха… Что там Виннар тянет? Я бросаю единственный взгляд к алтарю, не глядя на свои руки — два паука, вяжущих сеть из чужой смерти и ужаса. И того, и другого здесь хватает, но чаровать тяжело, нити скользят, как живые, выворачиваются из пальцев, каждое движение надо повторять по несколько раз…

— Так ты не знаешь меня? — с тихой нежностью говорит ланон ши. — Ты, наверное, знаешь только ту, что сейчас стоит рядом? Тогда я спрошу ее. Скажи, девочка, сладка ли краденая любовь?

— Тебе виднее, — ясно и четко отзывается Изоль. — Разве не ты приворожила мессира рыцаря, опутав подлыми чарами?

Умница, не зовет его по имени. Виннар выходит из-за алтаря, лицо застыло так, что я все понимаю без слов. Жаль. Но на одного меньше вытаскивать, если что. Рори сидит в стороне, он слишком близко к темной деве, в руках у северянина блестит еще один нож. Нет, слишком опасно, и Виннар понимает это сам, колеблется — и упускает момент. Ланон ши скользит вперед, еще ближе к рыцарю с ведьмочкой — и сидящему у стены Рори.

— Ча-ра-ми, — нараспев повторяет ланон ши. — О, насчет чар тебе виднее, конечно…

Мы тут явно лишние. Виннар боком подбирается к Рори, шумя не больше, чем крадущийся кот. У меня в ладони дрожит заклятие — нехорошее заклятие, сплетенное не наспех, старательно, и все-таки, словно клубок тонких змей пытаюсь удержать, а они вырываются, ползут между пальцами каждая в свою сторону и вот-вот ужалят меня же.

— Значит, это я его зачаровала, да? Тогда скажи мне, девочка, — голос ланон ши так сладок и мил, что меня снова пробирает мороз. — Почему он помнит тебя, а не меня? Расскажи нам про подлые чары, дитя… Стой на месте, воин, — это уже Виннару, проклятье. — Стой на месте или смотри, как он умирает.

Тонкие пальчики ловят что-то в воздухе, тянут невидимую нить — Рори глухо вскрикивает, выгибается, будто его тянут за сердце, и опять оседает, пытаясь ухватиться за гладкую стену. Виннар замирает на половине шага, потом медленно ставит ногу на пол, отодвигается назад. По три шага от него до меня и Рори. Пять шагов от меня до ланон ши и еще пять от нее до Кольстана с Изоль.

Церковь кажется огромной и пустой, только виднеются сквозь яблоневую метель куклы, брошенные злой капризной девчонкой. Куклам холодно и страшно, они все дальше уходят по темной дорожке, бегущей наперегонки с черным ручьем под нежный посвист флейты, слышной только им. Каждому — своя колыбельная. И когда еще один ручей иссякает и не остается ничего, кроме колыбельной и яблоневого цвета, очередная кукла перестает бояться, на ее лице расплывается тихая глупая улыбка, а я вижу новое серебристое облачко, окруженное темным ореолом.