Глава 18 Мудрость прялок

1.

где-то на северо-западе Арморики, Звездные холмы, кэрн Дома Дуба,

первая четверть доманиоса, семнадцатый год Совы в правление короля Конуарна из Дома Дуба

Дети железа и соли говорят, что цветущий боярышник пахнет смертью, манит в дом ту, кого лучше не поминать без нужды. Костлявую, Ходящую с Косой. Человеческие бредни, смесь глупости и страха. Как может звать беду цветущая ветка, с какого куста ее ни сломи? А Жница приходит туда, куда сочтет нужным, и когда пожелает.

Все это так, и, разумеется, боярышник пахнет лишь боярышником, но Вереск этот запах не любила никогда. Есть в нем, есть некий привкус тлена и гнили. То ли дело нежная сладость яблонь, горькая свежесть полыни или густой дурман роз. А боярышник — невзрачный цветок, пустая ягода, птичья радость в зимние холода. Вспомнился давешний дрозд, и Вереск даже поморщилась, чего глупая пичуга, конечно, не заслуживала. Улетел — и попутного ветра ему.

Вереск сделала последний стежок и закрепила нитку, несколько раз проколов ткань и продев иглу в образовавшуюся петлю, спрятала кончик под гладью рисунка. Никаких узлов, только ровные стежки, безупречно выводящие узор на широкой шерстяной кайме, окрашенной дубовой корой в глубокий мягкий цвет. Вот рдеют мелкие дикие розы, вот золотятся ключи от весеннего тепла — первоцветы, вот лиловеют фиалки, выглядывая из-под плотных резных листьев дуба, и синеют колокольчики среди гибких лоз терновника. Хороши мастерицы в свите королевы, но ни одна из них и кончиком иглы не коснулась рукоделия Вереск. Никто не скажет, что хозяйка Звездных холмов неумела хоть в одном искусстве, приличествующем женщине. И узор выбран с душой, яркий и праздничный: хоть плащ им обшей, хоть мягкое теплое одеяло — и пусть радует глаз, напоминая, что лето скоро вернется. И что удивительного, если в узоре не нашлось места для боярышника? Мелкие белые цветочки слишком невзрачны, а листья просты и затеряются в плетении нитей. Спорят под иглой королевы нежная весна с радостным летом — и кто вспомнит о боярышнике, видя такую красоту?

Бережно свернув ставшую плотной от вышивки ткань и положив на стол, Вереск поднялась со скамьи. Расплела слишком тугую косу, с облегчением встряхнула головой, пропуская шелковистые пряди между пальцами, любуясь мягким теплым блеском в сиянии свечей.

Замужней даме непристойно распускать волосы перед кем-то, кроме мужа. Замужней даме непристойно скакать в седле по-мужски и владеть луком и клинком. Вместо меча ей подобает прялка, вместо ветра в лицо — благовония королевских покоев. Ох уж эти благовония… Замужней даме, а тем паче королеве, непристойно быть в одиночестве, без свиты, готовой в любой момент услужить и развлечь. Замужней даме непристойно… а список этих непристойностей длинней каймы, что целую луну вышивала Вереск. И долго же пришлось отваживать хотя бы от собственной спальни желающих подавать нитки и вдевать их в иглу, менять масло в светильнике и капать в фиал с водой душистое масло, чтобы усладить сердце королевы ароматами. Исключительно пристойными!

Усмехнувшись, Вереск сняла с пояса золотой гребень, очередной подарок мужа, расчесала послушно ложащиеся пряди. Свободно переплела косу с лентой, не глядя взятой из пучка висящих у зеркала. Все равно там нет ни одной, что была бы не в цвет ее волосам. Лента попалась густо-зеленая, цвета летней листвы, уже огрубевшей на жарком солнце, налившейся жизненной силой. А дубовая это листва или какая иная — попробуй, пойми по кусочку ткани.

Из туманного провала стекла на Вереск смотрело ее лицо: осунувшееся, с кругами под глазами, словно выплывающее из мрака зазеркалья. Янтарь зрачков налился густым темным медом, уходя в черноту, губы, напротив, побледнели. Это ничего, это обычное, женское. Еще с неделю ловить на себе жадные взгляды, выискивающие следы того, что ждет весь двор, да что там — вся Дивная страна. И видеть, как ожидание во взглядах сменяется разочарованием. Снова — ничего.

Бесплодной пустоши, иссякшему источнику подобно чрево, не способное понести. Когда первый муж ушел в Летнюю страну и пустоцветом осыпались ветки со свадебного ложа, то ночами кусала губы Вереск, металась в холодной пустой постели, томясь от постыдного жара обездоленного тела, зато днем гордо несла голову, увенчанную лишь тяжестью темных кос, будто вдовья вуаль не смогла на них удержаться. Смотрела мимо жадных мужских взглядов, опускала ресницы: ждала взгляда иного, властного, непререкаемого. И дождалась, когда тихой блеклой тенью растаяла, наконец, та, кого не столько любили, сколько равнодушно жалели — законная королева Звездных холмов. И сразу поползли шепотки: от первого мужа не понесла госпожа Вереск, сможет ли родить второму?

Она тогда молчала. Привычно опускала ресницы, вдевала новую нить в иглу — и зеленели дубовые ветви на свадебном плаще. А когда поднимала ясный взгляд, то улыбалась лишь тому, на чьи плечи этот плащ должен был лечь. И никогда, ни на миг не забывала о тех, кто всходил на королевское ложе до нее. Тех, кто так и не дал королю наследника, прекрасных пустоцветах волшебных холмов. Знала — с ней так не будет. Верила — ни на миг не усомнилась. И заставила поверить всех. Тогда — заставила...

Звякнула шпилька, выпав на столик из внезапно ослабевших пальцев. Показалось, что сзади отворилась дверь, даже холодком потянуло. Но нет, лишь показалось. Господин и супруг приходит в спальню вечером, и ему нет нужды таиться, как вору или влюбленному. А другому кому здесь быть?

Укладывая косу венцом и закалывая шпильками понаряднее, Вереск не сводила взгляда с отражения в зеркале. Смотрела, будто на чужое лицо, и дева в темном стекле отвечала непроницаемым холодным взором соперницы. И это тоже было правильно, ибо королева — вечная соперница самой себе, только так и можно удержаться на вершине.

А потом были внешние покои с шепотом склоняющихся дам, и обожающий взгляд юного пажа из Вьюнков, и факелы в темных коридорах, окружившие королеву и ее свиту. Далек отсюда кэрн Боярышников, но ныне празднество таково, что Вереск сама попросила мужа открыть сумеречный путь, чтобы поздравить опальный род. И в этом король отказать не посмел или не пожелал, уверенный, что знает истинное желание своей королевы.

Блеклые прозрачные тени, шевелясь, легли под ноги, потянулись бессильно к ярким платьям и камзолам, туфелькам и высоким сапогам, но уже замерцал впереди выход, и тени отступили, оставив гадливую морозную дрожь. Те, кому не посчастливилось умереть на сумеречном пути, вечно взимают с проходящих по нему плату жизненной силой. Потому и не принято ходить по пути в одиночку: голодные тени слишком опасны.

Яркий свет ударил в лицо, заставив сначала прищуриться, а потом распахнуть глаза. Сотни свечей и масляных ламп заливали главный зал кэрна большими и малыми огоньками, плясали на увешанных щитами и клинками стенах, сияли в разноцветье глаз и на шелке волос. И в радостной, чуточку шальной суматохе вполне можно было не заметить, что не так уж много среди веселящихся сидхе тех, у кого платья или рубашки расшиты веточками боярышника. Даже и вежливее было бы — не заметить.

И потому Вереск восторженно и радостно улыбнулась, шагнув навстречу тоненькой и гибкой, как юное деревце, женщине с нездорово-бледным личиком и огромными, сияющими ярче любых огней в зале глазами. Та было попыталась поклониться, но оказалась слишком близко, и Вереск, не переставая улыбаться, обняла хрупкие плечи, коснулась губами прохладной щечки. Заглянула в дивно сияющие глаза, сказав негромко:

— Ах, милая, я так рада! Великая мать благословила этот дом и нашу кровь, что влилась в его жилы.

— Моя королева…

— Твоя сестра, Лиддерел! — возмутилась Вереск. — Родная, тебя не узнать. Ты так похорошела, будто для тебя уже пришел Бельтайн. Ну, пойдем же, поговорим. Господа и дамы, веселитесь, а нам с сестричкой позвольте поболтать наедине!

— О, Вереск, — растерянно проговорила Лиддерел, увлекаемая в угол, как муха пауком. — Я так рада, что ты пришла. Не ждала…

— Разве могла я тебя не поздравить? Или у меня слишком много сестер?

— Сводных — немало, — застенчиво улыбнулась Лиддерел, присаживаясь рядом с Вереск и старательно оправляя платье на слишком пышной для такой хрупкой фигурки груди. — А твой муж? Он…

— Мой муж и повелитель передает вам поздравления, — решительно сказала Вереск, вглядываясь в осунувшееся личико. — Слышать больше не хочу про сводность. Кровь есть кровь, и она у нас общая. Лиддерел, какая же ты умница. Сразу двое детишек — это дивное благословение богини. Когда я услышала, сразу поняла: вот знак, что милость богов вернулась роду Боярышника.

— О да, но будет ли ее спутником милость короля? — кривовато усмехнулась Лиддерел и тут же спохватилась. — Прости мою глупость, Вереск, не думай об этом. Я знаю, ты-то никогда не была врагом этому Дому. Просто… у меня так долго не было детей, я уже боялась…

— Зато теперь никто не скажет, что ты плохо старалась, — таинственным шепотом сказала Вереск, наклоняясь ближе и озорно сверкая глазами. — Сразу двое! Понятно, что тебе нужно было накопить сил. Ой, Лидде, прости! У меня же для тебя подарок! И для главы твоего Дома тоже. Но сначала — твой!

Выхватив из кошелька на поясе золотой гребень — парный к своему, Вереск сунула его в руки зардевшейся Лиддерел, быстро чмокнув ее в щеку и проговорив:

— Носи на здоровье! У меня, знаешь, точно такой же. Пусть все видят, что мы сестры.

— Какой красивый… Вереск, милая, как благодарить?

— Как? Пожелай мне удачи, конечно! Твое слово ныне слышит Богиня. Благослови меня, сестричка! Прошу!

Щеки Лиддерел, и без того раскрасневшиеся, запунцовели еще сильнее. Растерянно взглянув на Вереск, она потянула шнуровку платья, распуская его на груди, обнажая тонкую светлую сорочку с вырезом.

Опустившись на колени, Вереск выпрямила спину, слыша, как притих гомон в зале. Благословение недавней роженицей женщины, желающей понести — обряд настолько святой, что проявить неуважение не решится самый лихой и распутный сидхе. Кто не боится потерять милость Богини, если не для себя, так для женщин своего рода?

И хоть не было никакой необходимости делать это здесь и открыто, но пусть все видят: королева чтит обычаи. А единокровная сестра ее недавно принесла мужу близнецов — дивную и желанную редкость для любого Высокого Дома! Плодородно чрево дам из Дома Вереска — разве могут быть в этом сомнения?

Вереск коснулась губами твердого сморщенного соска, потянула в себя. На язык брызнула густая сладковатая влага.

— Будь благословенна, Вереск из Дома Дуба, — негромко сказала Лиддерел. — Милость Богини, осенившей меня, разделяю с тобой. Пусть семя упадет в благодатную почву, пусть млеко будет обильно, а радость нескончаема.

— Пусть, — прошептала Вереск, проглотив, — о, пусть так и будет…

Легко вскочив с колен, она снова поцеловала потеплевшую щеку Лиддерел, шепнула ей, торопливо затягивающей шнуровку:

— Еще поболтаем, хорошо? Так давно я не была в этом кэрне! Хочу увидеть всех-всех…

И упорхнула в сверкающий огнями шум, навстречу поклонам и восторгам, сознавая, как дивно хороша сейчас: тоже раскрасневшаяся, с блестящими от возбуждения глазами и распухшими губками, еще хранящими вкус материнства, сияющая отблеском Лиддерел Терновник. Той Лиддерел, которой в кои-то веки судьба и насмешливые боги подарили превосходство над ней, королевой Вереск, чье истинное имя больше не произносится.

2.

Западная часть герцогства Альбан, замок Бринар,

3 число месяца дуодецимуса 1218 года от Пришествия Света Истинного

Зимой темнеет рано. Холодные синие сумерки заглянули в окна задолго до того, как Женевьева закончила с бумагами, а впереди было столько дел! Главное, заглянуть еще раз в свою комнату, где столько нужных мелочей, о которых раньше не думалось в горячке, а теперь непонятно, как она прожила столько времени без любимой шкатулки с рукодельным припасом, гребней и лент, сменных чулок, рубашек и еще одной шкатулки с ароматическими маслами и притираниями.

— Принесите свечей, Агнеса, — попросила Женевьева, потирая уставшие глаза пальцами.

Экономка, высохшим корявым деревом застывшая у двери, недовольно поджала и без того узкие губы.

— Нет свечей, госпожа.

— Как нет? — растерялась Женевьева. — Недавно еще был изрядный запас, я проверяла.

— Вот так вот и нет, — буркнула экономка, глядя мимо Женевьевы в угол баронского кабинета, изрядно, кстати, заросший паутиной, чего раньше тоже не водилось. — Господа инквизиторы да наши, из монастыря, когда тут гостили, все пожгли. И чернил исписали уйму, словно пили их да пергаментом закусывали.

— Хорошо, Агнеса, — учтиво сказала Женевьева, которой не верилось, чтобы несколько человек извели целую кладовую свечей, но ссориться с экономкой тоже не хотелось, — тогда заправьте лампу маслом и поставьте здесь. Вы же видите, стемнело.

— И масла тоже не слишком много осталось, — с угрюмым вызовом проговорила Агнеса, перебирая в пальцах край передника. — При господине бароне, упокой его благодать, такого заведения не было, чтобы за бумагами при лампе сидеть. День для этого есть. А ну как, неровен час, вспыхнет чего?

Женевьева, поняв, что над ней просто издеваются, вспыхнула беспомощной злостью и открыла уже рот, чтобы поставить нахалку на место, но в этот миг из кресла под окном прозвучал холодный голос Эрека.

— Как видно, Агнеса, вы не слишком хорошая экономка, если не можете найти несколько свеч для своей хозяйки. А уж давать ей указания — и вовсе верх неприличия. Прав был светлый отец Экарний, когда предложил прислать монастырского управляющего помочь нам разобраться с делами. Матушка пока отказала ему, но если здесь не чтут волю покойного барона, избравшего ее в жены, тем лучше. Меньше будет забот нам, если делами замка займется монастырь.

И это сказал Эрек? Чуть не со слезами умолявший ее не делать как раз того, о чем сейчас говорил с такой презрительной легкостью? Свет небесный, где и когда он научился такому изящному лицемерию, такой презрительной холодности в манерах?

И то, чего Женевьева не могла добиться мягкостью, ее сыну удалось всего несколькими словами и скрытой в них угрозой. Подавившаяся очередной дерзостью Агнеса — Женевьева прямо видела, как слова застряли у нахалки в горле, перекатившись там комком — присела в неуклюжем реверансе, буркнула что-то вроде «извольте подождать, гляну там…» и выскочила за дверь.

— Вы их распустили, матушка, — почтительно, но с укором проговорил Эрек, откладывая письмо от кого-то из купцов, с которыми Бринар вел торговлю шерстью. — Разве раньше она посмела бы так разговаривать?

— Ох, Эрре, — усталость брала свое, и Женевьева подперла щеку рукой. — Мы чужие здесь и всегда будем чужими. Они любили своего господина. Боялись, но любили. А нам шепчутся вслед и проклинают, когда думают, что я не слышу. Один из слуг, что нес вещи Энни в повозку, сплюнул под ноги и призвал Нечистого на голову рыжей ведьмы и ее выводка. А когда увидел меня за спиной, только ухмыльнулся.

— Не попался он мне… Матушка, они любят тех, кого боятся. Если бы вы пять дней в неделю донимали их тяжелой работой, в шестой — пороли, а в седьмой отправляли в храм и давали монетку на кабак, они бы и вас любили не меньше. Такая порода, что ласку понимают только после хлыста.

— Эрре, ты еще слишком молод, чтобы рассуждать о таких вещах, — добавила Женевьева строгости в голос. — Хлыст и розги — позор для свободных людей, а это не рабы.

— Они хуже, — бросил Эрек, в раздражении сминая какой-то клочок пергамента. — С Бринаром они были угодливее рабов, а вас готовы сжить со света. Хотя вы всегда защищали их от гнева барона и благодетельствовали, как могли. Ладно… Пока не вернулась эта старая крыса, скажите, что вы надумали? Отдать земли монастырю?

Сердце Женевьевы снова томительно сжалось. Несколько дней после ночного разговора с Эреком она думала и думала, пока с тоской не поняла: выхода вовсе нет, никакого. Как ни поступи — все плохо.

— Я не хочу их отдавать, Эрре, — сказала она так мягко, как могла. — Но не потому, что они нам нужны, а потому что я не вправе. Они собственность наследника, которого я ношу. Нет, сынок, помолчи, — прервала она Эрека, откинувшегося на спинку кресла и зло засопевшего. — Дай мне договорить. Я знаю, ты еще не любишь этого ребенка, как должно брату. Но он и наша кровь. Невинное беззащитное создание, которому на этом свете никто не рад, кроме нас, его семьи. Как я могу лишить его того, что причитается по праву? Разве я падшая женщина, что не дам ребенку имени и наследства отца? Он не виноват в грехах Бринара. Эрре, я не стану любить вас меньше, оттого что придется делить любовь на троих. Разве пламя уменьшится, если зажечь от свечи другую? А вожделеть чужое — грех, Эрре, и я надеюсь, что тебе даже в мыслях не придет пожелать имущества своего брата или сестры.

— Грех — поступать так с нами, — скулы Эрека даже в полумраке явно зарделись. — Настоятель…

Вошедшая Агнеса заставила его умолкнуть. Подойдя к пустому и тоже пыльному подсвечнику, экономка положила рядом пяток свечей в тряпице, по одной вставила их и зажгла их от шестой, горящей, что несла в другой руке. Отступила от стола и снова присела в реверансе, проговорив хмуро:

— Еще что угодно, госпожа?

— Подавайте ужин, Агнеса, — улыбнулась Женевьева, делая вид, что ничего не произошло. — Пусть накроют в малом зале на четверых. Мы с сыном желаем видеть за столом вас и мэтра Каншера.

— Болен Каншер, — угрюмо сообщила экономка, стрельнула глазами на молчащего Эрека и поспешно уточнила: — Три дня тому назад руку сломал, вот огневица и приключилась.

— За лекарем послали?

Мэтра Каншера, управляющего барона, было жаль. Плутоватый толстяк, напоминающий природного молльца, с самого начала отнесся к ней неплохо. Женевьеве хотелось думать, что Каншер оценил в ней рвение к хозяйству и умение вникать в каждую мелочь, но, может, управляющему просто нравилось, что она не слишком лезла в их бароном дела. Или что закрывала глаза на двух смазливых вдов из деревни, кормившихся с замковой кухни вместе со своими ребятишками, появившимися на свет, когда покойные мужья разбитных вдовиц не могли иметь к этому ни малейшего отношения. Женевьева, узнав об этом от служанок, рассудила, что дети в грехе матерей невиновны и отказать им в еде было бы глупой жестокостью, ведь у барона даже дворовые собаки лоснятся от сытости. Хороший же управляющий заслуживает поблажек.

— Послали… — снова затеребила передник Агнеса. — Только монастырский лекарь сказал, что это Каншеру воздаяние за грех блуда, а он, мол, поперек воли Света Истинного идти не станет.

— Ему, конечно, виднее, в чем воля Света, — фыркнул из своего угла Эрек. — Если Каншер умрет, найти нового управляющего — та еще задача. А тут целый монастырь под боком, и все грамотны, и все готовы на услуги…

— Агнеса, — решительно сказала Женевьева, выпрямляясь на стуле и усилием воли сбрасывая усталость. — Кого еще можно позвать к мэтру? Была ведь какая-то… мудрая женщина. Не потупляйте глаза, я не глухая, а у служанок языки чешутся. Всегда есть мудрая женщина.

— Так точно, госпожа, — пожевав губами, согласилась экономка. — Матушка Рестинат, мельничиха. Только в монастыре недовольны будут. Нам и то уж сказали, что светлая инквизиция нас особо блюсти станет. Запятнанные мы теперь, по делам господина нашего…

— Об этом не будем, — Женевьева покопалась в кошельке на поясе, куда уже успела отсыпать из тайного сундучка барона, выудила три серебряных и подала экономке: — Вот, возьмите и сегодня же пошлите за этой… матушкой. Что попросит с кухни, из полотна или другими припасами — давайте, сколько надо, не жалейте.

И подумала про себя, что не может мудрая женщина не знать средства для облегчения мук женского бремени. Не того облегчения, Свет упаси, о котором мечтают глупые неосторожные девчонки, потерявшие и невинность, и надежду на замужество, и не бедные женщины, не знающие, как прокормить еще один рот. Нет! Ей просто нужно лекарство для опухших ног и от беспрестанной рвоты.

Но говорить об этом Агнесе нельзя. Та может нечаянно или обдуманно пустить слух, что хозяйка замка Бринар водится с ведьмой и желает извести ребенка. А кто-то способен и договориться с ведуньей, чтоб та дала неверное зелье… Свет Небесный и вся благодать его, только не это!

Женевьева на миг представила, как маленькая жизнь внутри обрывается, и даже похолодела. Ей немыслимо везло до этого, она ни разу не теряла ребенка: ни плодом, ни уже родившимся. Знала, что это обычное дело, особенно в этих краях, еще недостаточно осиянных Благодатью, но истово верила, что к ней Свет будет милостив. Правду сказать, после рождения своих рыженьких она пила предохранительную настойку мэтра Полония, молльского аптекаря, которой тот торговал отнюдь не в аптеке, а на собственной кухне… Но это простительный грех! Она ведь просто хотела оправиться после родов, чтоб следующие дети были здоровыми. А выйдя замуж, так радовалась новому зачатию!

— Зовите эту Рестинат, — спокойно проговорила Женевьева вслух. — И оповестите меня, как приедет.

— Слушаюсь, госпожа, — поклонилась экономка. Помялась немного и осторожно поинтересовалась: — А вы, ваша милость, здесь останетесь или в монастырь вернетесь? Сказывают, отец Экарний уже и дальний лесок велел рубить. Тот, что за пойменным лугом. Там лесок славный, господин барон его на починку замка берег, только хворост собирать дозволял.

— Отец Экарний ошибся, — старательно растянула губы в улыбке Женевьева, чувствуя, как внутри поднимается холодная злость. — Я поговорю с ним завтра же. Этот лес, как и все остальное в замке и на землях баронства Бринар, принадлежит наследнику барона.

Она погладила себя по животу, еще не слишком выдающемуся под свободным платьем, но хорошо заметному опытному взгляду.

— И об этом монастырские говорили, — опустила взгляд экономка, окончательно измяв передник. — Уж простите, госпожа, не дело мне такое повторять, а только говорили они, что ребенок этот — отродье Проклятого, и неизвестно еще, кто его зачинал: сам господин барон или кто-то другой… не к ночи будь помянут!

— Твари, — уронил из угла Эрек, вложив в одно короткое слово все ледяное бешенство, что последние дни клокотало в нем.

— Скажите всем, Агнеса, — сказала она со спокойной мягкостью, которой знала цену только сама, — что я прошла испытание Благодатью у отцов-инквизиторов. Что инквизиция признала меня невиновной и достойной лишь покаяния, но не кары. И говорите всем, что я дождусь следующего приезда отцов-инквизиторов и попрошу о новом испытании, прилюдном. Грех моего покойного мужа на его душе, но позорить имя его ребенка я никому не позволю. Всех, кто плеснет грязью в меня и моего малыша, я обвиню в клевете перед лицом церкви и закона. И всех — это означает всех, без исключения.

— Как прикажете, госпожа баронесса, — поклонилась экономка так низко, как еще ни разу за этот вечер. — Дай Свет здоровья наследнику или наследнице, а уж я теперь найду, что ответить этим… Прикажете ужин подавать? А я велю вам пока постель сменить. Старая отсырела, камин-то в спальне не топили…

— Подавайте, Агнеса, — кивнула Женевьева, чувствуя, что выиграла еще не битву, но уж маленькое, однако важное сражение — точно. — И у господина Эрека постель поменяйте тоже. Камин, грелку… Не мне вас учить, Агнеса, вы и сами все знаете.

Когда за экономкой закрылась дверь, Эрек швырнул на стол сломанное перо, длинно выдохнул.

— Они не успокоятся, — сказал, помолчав немного. — Матушка, они все равно не позволят вам владеть баронством. Не выйдет облить вас грязью, придумают что-то другое. Я хотел остаться здесь, но теперь уже и не знаю. Между монастырем и таким лакомым кусом стоите только вы и не рожденный еще ребенок. Если он умрет в младенчестве, не останется никого, в ком течет кровь Бринара, а вы не можете наследовать тому, кого убили. И я не могу. Любой суд королевства лишит нас с вами прав, и останется только Энни…

— Мы не вернемся в монастырь, Эрре, — сказала Женевьева, тяжело вставая из-за стола. — Пока домашние барона думают, что между замком и монастырем стоим мы, нас будут беречь. Не любить, может, но беречь. Только вот Энни… Надо было взять ее с собой сюда. Но кто знал, что все зашло так далеко? Ох, Эрре, не будет нам счастья здесь, но и в монастырь — нельзя. Как я жалею, что отец Арсений уехал.

— Вот про отца Арсения я лучше помолчу, — хмуро бросил Эрек. — Хотя против монастырских шкуродеров он бы нам пригодился, это верно. Как встречный пал от лесного пожара. Матушка, надо ехать за Энни. Только не вам, вас они могут просто не выпустить под каким-то предлогом.

— А тебя? — измученно спросила Женевьева, опираясь на стол. — Эрре, ты ведь понимаешь, что за тебя и Энни я отдам все баронство со своей благодарностью в придачу.

— У барона есть люди, — тихо и медленно сказал Эрек. — Люди, которые не любят монастырь…

— Нет, — Женевьева покачала головой. — Нет, Эрре. Пока Энни у них, мы связаны по рукам и ногам. Здесь нужна мудрость не мечей, а прялок. Мы отправим вещи в монастырь, здесь оставим только самое необходимое. Пусть думают, что мы вернемся. Сегодня же отправим, вечером, а сами отговоримся страхом перед ночной дорогой. Женщине в положении простительно бояться. Завтра в замок приедет Рестинат, и я пошлю за Энни под предлогом, что хочу показать ее лекарке.

— Они не позволят.

— Позволят, — старательно улыбнулась Женевьева. — Им это выгодно. Я под надзором инквизиции и вдруг обращаюсь к ведунье. В замке у них наверняка глаза и уши, они отпустят Энни, чтобы потом было о чем донести. А когда она приедет, у нас будет пара дней оправдания моим нездоровьем, чтобы ускользнуть.

— Ускользнуть? Куда?

— В Стамасс, — спокойно ответила Женевьева, выходя из-за стола. — Туда, где есть молльская община с банкирами и поверенными. А еще королевский суд и инквизиторский капитул, где я смогу принести жалобу на монастырь. Любой банкир ссудит денег баронессе Бринар, если понадобится. Немного, но ссудит. И обратно я вернусь только после рождения ребенка. Если вернусь…

Непрошено всплыли в памяти глаза-угли и холодный, как зимняя ночь, голос. К Самайну, сказал тот, в часовне. Значит, следующей осенью. Значит, еще есть немного времени, чтобы скрыться, как скрывается от охотников лиса с выводком. Отдать ребенка? Невозможно! И пусть банкиры и монастырь делят наследство Бринара, если по-другому не выйдет. Ее ребенок будет расти в безопасности где-нибудь далеко от этого полудикого края, в одном из городков вокруг Молля. Женевьева зажмурилась, коротко вознеся молитву Свету Истинному и свято веря, что так и будет.

3.

где-то на северо-западе Арморики, Звездные холмы, кэрн Дома Боярышника,

первая четверть доманиоса, семнадцатый год Совы в правление короля Конуарна из Дома Дуба

Темно-желтые, как старая кость, руки погладили разноцветье ленты. На миг Вереск показалось, что вышитые цветы сейчас почернеют, пожухнут и слетят с вышивки сухим прахом.

— Дивный дар, госпожа моя, — прошелестел палой листвой старческий голос. — И высокая честь — видеть вас здесь.

— Лиддерел — моя сестра, — безмятежно улыбнулась Вереск, присаживаясь на маленькую скамеечку между очагом и высоким креслом. — Как я могла не поздравить ее с таким счастьем?

— Воистину, счастье заглянуло в мой дом, — так же утомленно и тускло сказал старик в кресле. — Первые дети за много лет, надежда рода. Слышал, вы просили благословения моей невестки?

— Вашей невестки и моей сестры, — мягко подтвердила Вереск, поправляя платье. — О да, просила. И если Богине будет угодно услышать его, мой супруг и повелитель не забудет заслуги в этом Дома Боярышника

— Разумеется, не забудет, — пергаментные губы растянулись в пугающей гримасе, должной изображать улыбку. — Ибо король не забывает ничего и никогда — не стоит и надеяться на это. И, наверное, потому на вашем рукоделье, госпожа моя, лето без боярышника. Дивный подарок моему Дому.

— Подарок? — мило удивилась в ответ Вереск. — Скорее, послание. И вы прочитали его верно, господин Боярышник, раз удостоили меня встречи. Теперь же я спрашиваю вас: расцветет ли боярышник на холмах снова и снова? Потому что Дом ваш пустеет и детские голоса в нем — нежданная и великая радость.

— Разве не во всех Великих Домах так нынче? Или Дом Дуба переполнен скрипом колыбелей?

Он сидел, не пошевелившись, глядя на Вереск утомленно, как на маленькую девочку, пристающую с глупыми вопросами, и она снова напомнила себе, что нельзя злиться. Ведь она и правда маленькая девочка для одного из старейших, ровесника ее прадеда.

— Нет. Но много юношей и дев подрастают в Доме Дуба, — сладко улыбнулась Вереск. — Их время еще придет.

— И молодая поросль ныне бесплодна, — уронил бесцветный голос.

— Тем тяжелее грех того, кто сам лишает эту поросль плодородия, — тихо сказала Вереск, выпрямляясь на неудобной скамейке. — Господин мой Боярышник, не время ли забыть старую боль?

— Боль можно забыть. Отрубленные ветви не прирастают.

— Он ваш внук.

Усилием воли она удержала голос мягким и ровным.

— У меня нет внуков, госпожа моя, кроме тех, кто теперь пьет молоко дамы Лиддерел.

— О, эти малыши? Когда они вырастут? Я же обещаю вам королевскую милость за возвращение…

— Назовите его имя — и покинете этот дом, госпожа моя, — бесстрастно прервал ее изможденный седой старик с пергаментным лицом и яркими глазами. — Правду сказать, я удивлен. Что вам до того, чье имя забыто?

— То, что он лучший целитель сидхе за многие века, — тихо сказала Вереск. — Нам же необходимы целители. О, господин мой, взгляните на свой Дом. Взгляните на другие Дома сидхе. Все больше и больше пустоцветов, все больше тех, кто не может выносить дитя до срока. Нам нужна мудрость того, кого вы изгнали, пока еще не поздно.

Томительно долгое время сидящий в кресле молчал. Затем наклонился вперед, рассыпая по плечам белоснежную седину волос, блеснул глазами.

— Если все сидхе Волшебных холмов не в силах обойтись без мудрости полукровки, не настало ли нам время уйти?

— Вы не слышите меня? — беспомощно сплела пальцы на коленях Вереск, силясь удержаться, чтобы не закричать в голос, не тряхнуть этого окостеневшего глупца, упрямством губящего и свой Дом, и чужие. — Или не хотите слышать? Или думаете, что я беспокоюсь лишь о себе? Сколько раз Лиддерел теряла ребенка? Три? Четыре? А сколько наших женщин скрывают это, как величайшую боль и позор? Вы закопаете целебный источник, если вода в нем горчит?

— В этом источнике вода отдает кровью.

— Да пусть он кровью хоть течет, — огрызнулась Вереск. — Еще несколько поколений — и некому будет брезговать из него напиться. Где целители из чистокровных? Почему они не могут спасти моих сестер от выкидышей и бесплодия? Зато все новые вина поступают к королевскому столу, облагороженные их настойками для вкуса и аромата. В моей спальне дюжина флаконов с зельями для волос и кожи, но когда я спрашиваю, почему у Дома Дуба нет наследника, целители отводят глаза. Кереннаэльвен убил одного трутня, но теперь трутней развелось столько, что пчелам не подняться в воздух.

— Хватит.

Сидящий в кресле не шевельнулся, но слово упало тяжело и бесстрастно. Вереск поднялась, шурша платьем, выпрямилась, стискивая кулачки. В наступившей тишине вздохнула пару раз, потом заговорила.

— Вам придется выслушать меня, Боярышник. Когда-то я ребенком играла на ваших коленях. Но сегодня с вами говорит королева Звездных холмов. Да, лекарство от болезни бывает страшнее болезни. Но не сейчас. Наши старые целители умирают, не передав свою мудрость, потому что молодые думают лишь о пирах, охотах и прекрасных глазах своих дев. Позор Домам сидхе, если их лучший целитель — изгнанный полукровка. Позор Домам сидхе, если мы умираем пустоцветами и ничего не делаем, чтобы спастись. Позор Домам сидхе, если их мужчины не могут зачать ребенка, а женщины — выносить его и родить. Еще немного, и детям железа не понадобится нас истреблять, мы вымрем сами, тихо и незаметно.

— А тот, чьим именем вы оскорбили этот Дом — он может помочь?

В голосе Боярышника слышалась горькая насмешка, и Вереск упрямо кивнула головой.

— Он хотя бы попытается. Но что сделает изгнанник? Один, без мастерских сидхе и опытных помощников? Он, лучший мастер холмов, должен брать в ученики людей — это ли не позор?

И, не успели эти слова слететь с губ, как Вереск поняла, что ошиблась. Промахнулась, как промахнулась бы на охоте, не подмени Арагвейн стрелу.

— Что ж, воистину достойно нечистой крови — льнуть к нашим врагам и искать себе спутников среди них. И вы хотите для него милости, госпожа? Для того, кто каждым мгновением жизни предает свой народ? Девочка или королева, но вы слепы. Он не спасение, а гибель сидхе. И любой, кто пойдет за ним или призовет в холмы — да будет проклят.

— Почему? — прошептала Вереск в спину уходящему, но ответа не было.

Только змеилась потускневшая в свете очага разноцветная лента, бессильно свешиваясь через ручку кресла, да похрустывало поленьями жадное пламя.