Глава 6.

Они сидели потом друг напротив друга. И дядя Тэд чесал загривок, растерянно улыбаясь, а Леслав разливал беловатую настойку по деревянным чашам. Дремал, привалившись спиной к стене, Янек. И никого не смущала нагота.

Остывали на полу лужи, остро пахло травами и чуть клубился по углам черный дым, оседая на бревнах. Каплей вечности, застывшей в омуте казалась эта комната, и время опасливо кружило вокруг, не решаясь заглянуть внутрь. Словно происходящего здесь в принципе не могло быть — или оно будет всегда, неизменно вписанное в скрижали ночных грез.

— Будем, — говорит Леслав, раздавая чаши.

Неожиданно горячий настой обжигает губы и горло, но Юджин пьет улыбаясь. В этом слове — все самое важное. Больше нечего добавить.

— Будем, — чуть слышно шепчет он, не осмеливаясь повысить голос. И, не отрываясь, смотрит на усталое лицо Янека. Губы чуть подрагивают, подбирая слова, и Янек садится, одутловатый и грузный, почувствовав болезненное, жадное его ожидание как свое собственное. Потому что нет между ними сейчас преград. Все, что было, стерла сизая дымка межи, отделяющей сущее от прошедшего.

— Будем, — медленно поднимает Янек чашу и пьет.

Воздух звенит от напряжения, и Юджин опасается разрушить его неосторожным словом. Словно звуки, как мягкая ткань, могут окутать и сгладить эту неистовую силу. Он смотрит и ждет, понимая, что несказанное ни для кого не секрет. Он чувствует их дыхание, биение их сердец, эту пугающую общность, словно одно существо разделено на четыре тела, и… он знает: сейчас можно все. Все табу, все тайны и запреты — там, в далеком и невозможном мире за черными стенами, уходящими в вечность. И этот ключ, эта возможность… Анджей...

— Ты думаешь, есть какая-то хитрость, да? Маленькая уловка, о которой принято молчать, и когда ты узнаешь ее, все станет легко и понятно? Правда?

Почему это кажется сейчас такой невозможной глупостью? Он выбирает не те слова. Эти… уничижают.

— Ты говоришь о моем сыне, мальчик. Сыне.

Молчание провисает, как оборванная паутина.

— Все просто. Настолько просто, что даже неловко, в самом-то деле… Но ты смотри… смотри… вдруг что увидишь… полезное...

Горечь его слов сочится каплями боли, выступающими на коже. И фигура больше не кажется грузной — большой, могучей. Миг, — так дрожит горизонт в солнечный день, так дрожит воздух над огнем костра, — и с пола неспешно встает на все четыре лапы огромный бурый медведь и громко, страшно рычит в ночь, замахивается лапой с длинными черными когтями — но воздух дрожит снова, все плывет перед глазами — и в лужу на доски падает окунь, болезненно выгибаясь всем телом, он бесшумно открывает и закрывает рот, и Юджин оглядывается растеряно в поисках бадьи, из которой, кажется, так глупо вылили воду, но слышит скрежет когтей по бревнам — это, встряхиваясь, поднимается на ноги черный ворон и замирает, нахохлившись. Юджин заворожено всматривается в его острый профиль, но не может рассмотреть, моргает растерянно — и встречает взгляд зеленых, искрящихся глазищ здоровенного рыжего кота, который грозно вздыбливет шерсть и оказывается вдруг волком, и...

— Слишком просто, — тяжело говорит Янек, — понимаешь? Нет? Смотри внимательней. Я еще раз… медленно...

Дрожит воздух. И Юджин уже почти может рассмотреть, как оплывает массивная фигура мужчины, колеблется, выгибаясь, будто отражение в растревоженной воде, играют формы, похожие на плывущие облака, что-то ты увидишь в них, мальчик? Вот, это похоже на оленя, гордо вскинувшего голову, коронованную ветвистыми рогами. Это не догадка, это большее — зверь стоит перед тобой, точь в точь такой, как привиделся, осторожно ступает он по ставшей вдруг такой маленькой комнате, и снова дрожит воздух, приглашая — выбирать ли? Угадывать?

Но опадает вдруг сонным маревом.

— Прости, — говорит Янек. — Не могу больше. Устал.

Нет больше зверя — только грузный мужчина, тяжело привалившийся к стене и болезненно, нелепо при этом скрючившийся.

— С-спасибо, — тихо говорит Юджин, чтобы сказать хоть что-то.

Янек чуть прикрывает глаза в ответ.

— Что-то долго они, — зябко ежится Леслав, разливая белесую жидкость по второму кругу.

— В таких делах, — потягивается дядя Тэд, — спешка ни к чему. Да и мы, к слову, еще не закончили.

Он первым берет в руки чашу и, выпив налитое залпом, командует Леславу:

— Наливай.

Настой горький настолько, что оскоминой сводит губы. Стараясь не показать отвращения и понимая, что лицо все равно кривится, Юджин вливает в себя вторую порцию и содрогается, предвкушая третью.

— Ни к чему, — говорит Янек. — Не будем спешить.

Он пьет медленно, будто смакует, но юноша слишком хорошо понимает, что причиной тому бессилие, а не удовольствие. Облизывая пылающим языком зудящие губы и сразу понимая, сколь ошибочным было такое решение, он решается задать второй вопрос, горчащий острым привкусом недозволенности:

— Как ты, дядя? — и добавляет поспешно стыдное, важное: — Что… что там произошло?

Дядя Тэд качает головой. Улыбается.

— Хорошо, малыш. Живой. Хорошо. А то… не вороши, не клич до срока. Пусть спит себе, коли сподобилось...

Юджину обидно. Как-то по-детски, до слез. Он знал, что ответ будет таким, но почему-то надеялся, что это там, за дверью, а здесь...

— Мы же вместе на Меже с тобой стояли! — вырывается неосторожное.

— Даст бог, еще не раз встанем. И, малыш… ты же чувствуешь, как близко сейчас Межа. Не зови назад то, что недалече.

Леслав, качая головой, разливает по-новому. Неужели это никогда не закончится?

— Пей лучше, — протягивает ему чашу. — Пей, не стесняйся.

Нет сил противится — этому взгляду, этому голосу. Юджин обреченно пьет, и чувствует, как сердитые, предательские слезы жгут глаза.

— Что же я буду делать, если вдруг, такое, снова, если я… — вырывается нескладное оправдание.

— Справишься, — улыбается Леслав, хлопая его по плечу тяжелой ладонью.

За стенами слышаться женские голоса и смех. Скрип открывающихся дверей, дощатый пол прогибается под их шагами. Задорная мелодия песни завораживает, только все никак не удается разобрать слов.

Поток света ударил в глаза, когда три двери распахнулись настежь.

Юджин щурился вначале, пытаясь рассмотреть темные силуэты, очерченные лучами солнца. Потом вспомнил вдруг, что наг, затравленно огляделся в поисках одежды или хоть чего-нибудь, чем можно было бы прикрыться. Бесполезно: между ним и вещами стояли они, огромные и насмешливые, и пели. А пели… Юджин разобрал наконец слова и густо покраснел. Так и сидел растерянно на полу, сжавшись в комочек, пытаясь прикрыть бесстыдно обнаженное тело и втянув голову в плечи, пока чьи-то руки подняли и закружили, притопывая, вокруг, толкая от одних ладоней к другим. Юноша щурился, не смея поднять глаза, и готов уже был рвануть за двери, когда кто-то бесконечно милосердный натянул на него длинную рубаху и срамные песни сменились… Юджин не поверил ушам своим — повивальными. Грузный Янек довольно угукал и играл младенца, Леслав кривился и капризничал, дядя Тэд выл белугою, и кто-то безжалостно шпынял Юджина в ребра, пока он тоже не закричал, а после безумный хор сменился колыбельною, и процессия двинулась наконец из бани наружу.

Он затравленно озирался в круговороте лиц, вышитых рубах, пышных тел, от которых пахнет жаром и потом, в позвякивании колольцев на подвесках, свисающий с девичьих висков, в блеске дукачей и коралов на стройных белых шеях, в безумстве праздничных одежд. Не понимал, куда идти и что делать. Бойкие руки тянули его вперед, сильные тела кружились вокруг в быстром, незнакомом танце. Вот вышли они на улицу, и босые ноги взбивают пыль на площадке перед банею, вздымаются юбки, колышутся груди и плечи, гул голосов перекрывают звон бубна и плач скрипки, и мягкий перебор струн, он где-то слышал похожее, но иначе… Взгляд то и дело цеплялся за рыжую гриву волос и лицо в веснушках, мелькавшие всполохом осеннего солнца, танцем опадающей спелой листвы — то здесь, то там. Ускользающие черты лица. Алая повязка на лбу с колокольцами. И словно язычки пламени пляшут за раскрасневшимися щеками. Мягкая линия губ и холодный серый блеск глаз. Словно лис, подкрадывающийся к добыче. Лицо появлялось то справа, то слева, то дальше, то ближе, и Юджин начал кружится, пытаясь уследить за ней в толпе, двигавшейся куда-то с танцем и хохотом, в хаотичном передвижении тел, мельтешении рук и ног — безуспешно. Его тянули, крутили, вертели. Требовали повторять замысловатые, невнятные движения. Громко гоготали над его неловкими потугами — да, я не учился танцевать, при чем здесь… Вручили, наконец, штаны. Дергали, щипали, прикасались, то ли пытаясь пробудить от странного сна, то ли удостоверится, что он настоящий. Не получалось — ни сбежать, ни сосредоточится.

Потом был дом Марты, запах сладкого алкоголя и хрустящий хлеб, печеная тыква и рассыпающийся белыми хлопьями творог, яблоки, орехи и мед, сваленные на столе, и… Они сидят за длинным столом — такого раньше не было в доме, — тесной пестрой толпой, незнакомой и непонятной.

— Спасибо вам, гости дорогие, что пришли, уважили, — кланяется хозяйка Марта, вставшая во главе стола. — Праздник у нас большой сегодня. Родился в доме сем младенец необычайный, — указывает она на дядю Тэда, давая ему знак подняться. — Глядите-ка, чем не хорош? — крутит его, показывая толпе. — Руки крепкие, глазки зоркие, ноги быстрые, чрево сильное! Пусть растет большой, отца, — поклон Янеку, — матушку, — поклон Юджину, — радует!

Зал отвечает одобрительным гулом и хохотом.

— Так отгуляем же сегодня как надобно, чтобы ему всю жизнь так гулялось! Чтобы была она долгой и радостной, и по закону сполненой! Прошу вас, гости дорогие! Чем богаты, тем и и рады! Не побрезгуйте!

Пока она говорила, от тепла дома и аромата еды где-то глубоко внутри проснулся голод — неожиданный, острый, почти болезненный. Юджин поймал его — жгучий комок в животе. Гладил тихонько, заговаривал. Почему-то не осмеливался есть, пока хозяйка Марта не поднесла крынку парного молока — подумалось тогда, что это правильно, только непонятно, с чего бы его назвали матерью? И нескольких глотков хватило. Чужая, теплая жизнь проникала внутрь, наполняя и согревая. Он видел, чувствовал, как холодные острые капли вспарывают землю, как будят спящее в ней зерно и маленький росток осторожно и мощно пробивается вверх, к солнцу, как наливаются зеленью его узкие листья, как он ширится, вбирая в себя влагу и землю, солнце и ветер, как срывают его теплые, влажные коровьи губы и долго, медленно пережевывают, а вокруг светит солнце и назойливо жужжат мухи. Зверь прядет ушами и бьет себя хвостом по бокам, но это мало помогает. Вот ревет корова в поле, требуя внимания и помощи, полная желания освободится от скопившего в вымени, болезненно оттягивающего его вниз, животворящего, оседающего пеной на его губах молока. Маленькие глоточки. Но сколь многое вмещается в них… И тогда, спокойный и расслабленный, он окинул взглядом стол, за котором ели и пели, и увидел ее — серые глаза на веснушчатом лице, белая кожа и огненные кудри. Она ждала его взгляд, поймала его остро, испытующе, что-то выспрашивая, требуя, объясняя… Юджин не понимал. Беспомощно повел плечами, извиняясь — но уже не мог больше оторваться от мягкой грации этого хрупкого тела — сколько ей, пятнадцать? Шестнадцать? От изгиба шеи и чуть угловато торчащих ключиц, от ее проснувшейся, но еще неосознанной женственности и от ощущения странной связи между ними двумя. Он ловил малейшее ее движение: вот повернулась резко на чей-то оклик, и мягкий звон потревоженных колокольцев всколыхнул воздух. Вот поправила рукав у запястья и стрельнула в него этим непонятным, жаждущим взглядом. Что она хочет? В ней есть что-то знакомое, теплое… но он никогда не видел ее раньше. Это...

Рядом встает Янек, его голос прокатывается по горнице гулкими раскатами. Юджин не слушает, он погружен в новую загадку, но Янек хлопает его по плечу, требуя встать, и юноша не понимает, зачем. Говорить? Но что он может им всем сказать? А они смотрят, и тишина закрадывается в эту многоголосую толпу, пробираясь в самые дальние углы. Юджин чувствует себя перекрестком — взглядов и ожиданий. Оглядывается растерянно. Нет, именно от него они хотят сейчас чего-то. И тогда юноша растерянно улыбается, поднимает бокал и говорит единственное, что кажется ему сейчас важным:

— Будем!

И собравшиеся разражаются одобрительным гулом, усмехаются и пьют, и он пьет тоже — молоко, помнящее прикосновения мозолистых рук немолодой женщины к налитому вымени благодарного зверя. Важно ли, что именно он пьет? Заметит ли кто-нибудь?

Кажется, собравшиеся отвлеклись, и Юджин садится на место, все так же растерянно улыбаясь. Удовлетворенно находит взглядом рыжеволосую девушку и начинает забавляться старой детской игрой: как ее зовут? Кто из сидящих здесь родич ей? Что она любит делать, а что — нет? Какой аспект свернулся клубком в глубине ее серых глаз? И что придется сделать, чтобы узнать правильные ответы на эти вопросы?

Застолье заканчивается. Начинаются игрища. Смех и сливовое вино. Девушка, приковавшая внимание Юджина, то теряется в толпе, то выныривает из нее рыжим всполохом, влекущим и пугающим, как болотные огни, заманивающие к гибели. Она кажется ему бесподобно красивой, как все, что он пытается узнать и постигнуть. Ему чудится горечь в мягком изгибе ее губ и усталость — в округлости плечей. Она небрежна в одежде и прическе, значит, владеет умением, которое это компенсирует. Или владела раньше. Тоска и надежда мерещатся в том, как она смотрит на него. И ожидание… мольба? У нее кто-то болен? Нет, только не это, хватит одного Анджея, Мать милосердная, право, больше не надо… И что-то очень близкое, созвучное, манящее — во всей ее фигуре. Так могут проявляться сходные грани разных аспектов. Но… какой именно? Потеря Источника? Потеря семьи? Пограничная ситуация жизни-смерти ли оставила на ней недавно тень своего крыла? Нет, не похоже, нет… Это не болезнь, это...

Вот стоит она в стороне от толпы и смотрит выжидающе, неподвижно. Это зов. Юджин не может ошибиться. А потом девушка медленно поворачивается и уходит в тень.

«Иди за мной».

Он почти слышит ее голос. Почему-то он кажется ему высоким от напряжения. И… болотный огонек, манящий к гибели… он улыбается, понимая, что пойдет следом. Куда бы ни завело его это решение.

И кожей чувствует ответную улыбку мира. Никто не окликает юношу, пока он медленно пробирается сквозь толпу танцующих, смеющихся людей. Никто не одергивает за руку или за плечо. Кажется, никто вообще ничего не замечает. И это хорошо, правильно. Сероглазая тайна не для всех. Тайны вообще не стоит тревожить кому ни попадя...

За спиной остается шумящий дом, хохот и веселье. Волны света из окон и от огней во дворе. С каждым шагом по улице музыка становится все тише, все приятней. Все явственней примешиваются к ней голоса цикад (это хорошо, где бы ни был, Анджей сегодня не замерзнет) и далекие голоса лягушек. Юджину мерещится впереди тонкий девичий силуэт и он прибавляет шагу, чтобы догнать — но она будто слышит его и срывается в бег. Приглашение? Ему любопытно, любопытно настолько, что он принимает эту ночь, холодный ветер в лицо, это преследовании по незнакомым пустым улицам — конечно, ведь все сейчас там, у Марты, празднуют… Но, полно, есть ли она там? Не гонится ли он за призраком? Он смеется, понимая, что не остановится сейчас. Смеется, с восторгом чувствуя это движение, эту игру, манящий блеск тайны, красоту девушки и то — невозможное, чуждое, волшебное — что-угодно! — которое они могут ему подарить.

За спиной смыкаются ветви деревьев. Лес? Нет, сад. Яблоневый. Он оскальзывается на падалице, озирается по сторонам и видит тонкий силуэт чуть впереди и совсем рядом, белый свет ее лица и рук. Выравнивается, делает шаг вперед и замирает. Между ними шагов тридцать и звонкая тишина ночи, но он уверен, что она услышит.

— Здравствуй, — говорит негромко. — Я Юджин. Ты звала меня?

Девушка стоит неподвижно и молчаливо. Тогда он отваживается на второй шаг. И третий. Боится вспугнуть ее, словно дикую лань. Но она не порывается бежать дальше. Приближается. Двадцать шагов. Десять. Пять.

Он уже может разглядеть в деталях черты ее лица, обрисованные лунным светом, полные напряженного ожидания — и замирает, разводя руки в стороны — вот он я, перед тобой, безопасен — и улыбаясь.

— Я Аника. Здравствуй, Целитель.

Медленно, словно движение дается ей с трудом, но она считает его обязательным, склоняется в почтительном поклоне — руки сплетены на сердце, глаза опущены.

— Ты ошиблась, — качает головой Юджин. — Я не мастер.

— Нет, — отвечает она спокойно и уверено. — Я видела.

— Что? — юноша не может скрыть удивления. — Что ты видела?

— Печать смерти на пришлеце. Змея, ожидающего полуночи, чтобы укусить — но уже свившего себе гнездо. Я видела, каким он шел туда — и каким вышел.

— Это не я, — улыбаясь, качает головой Юджин. — Это все Янек, Леслав и мастер Сеймор.

— Нет, — в ней не появилось ни тени сомнения. — Я знаю их аспекты и грани. Они владеют формой, но не смыслом. Я знала, зачем они шли туда, но этого не случилось.

— Зачем? — удивленно вскидывает брови юноша.

— Убить его, — голос Аники все так же тих и спокоен. — Убить правильно. Чтобы смерть ушла своей дорогой и никого больше не коснулась. И они были правы, это грустный, но самый лучший выбор. Один вместо всех.

— Но этого не случилось, — пытается переубедить ее Юджин, уверенный, что и не могло случится. Ведь...

— Да. Потому что там были вы, мастер.

— Но я ничего не сделал!

— Не лгите мне, — голос ее становится суровым. — Я… я была ученицей исцеляющего. Четыре с половиной года.

Юджин удивлен и обрадован — вот она, общность, так задевшая его! Но… почему? Почему Марта обратилась к нему, чужаку, а не к этой девушке?

Ее голос искажается, надламывается. Острый — то ли всхлип, то ли выдох сквозь зубы. Вот оно что… Вот где боль притаилась. Еще один опустошенный Источник. Еще один человек, которому он не сможет помочь...

— Твой аспект? — это больно, но ему нужно знать. Может быть… может...

— Я травница, мой господин.

Да. Да, конечно. Все логично, все правильно. Кому еще жить и учится в таком месте?

— Я ничего в этом не смыслю, — он не хочет лгать. Не хочет признавать свою беспомощность, но… еще меньше хочет подкреплять ее безосновательные надежды.

— Этого не требуется. У… у вас есть другое. Оно нужно мне.

— Что ты имеешь в виду? — хмурится Юджин. На миг он задумывается, не перейти ли на «вы» в ответ, да только… язык не поворачивается. Потому что уже не девушку — потерянного ребенка с темным омутом отчаянной решимости в глазах видит он сейчас перед собой.

— Связь с Источником, — облизывает она пересохшие губы. — Она нужна мне.

— Мне, — горько усмехается юноша, — она пригодилась бы тоже.

— Не лгите мне! — сколько гнева и боли в этих словах! Он совсем другим представлял себе этот голос… как оказалось мягкий, обволакивающий — и срывающийся надломом высоты. — Я видела!

— Что? — тоскливо спрашивает Юджин, — Что ты видела, девочка?

— Колдовство! — сколько восторженного экстаза в ее лице и позе. — Мастерство и Силу! Вы, вы оставили, нет, вернули живым пришлеца, чье рождение празднуют там так бурно — думаете, зря, что ли? Думаете, им хотелось убивать гостя, да?! Не лгите… — говорит она тихо, и юноше явственно слышится всхлип. — Не лгите мне, пожалуйста...

Он до боли остро чувствует сейчас расстояние между ними. Милосердная Мать… он не хотел, не хочет быть жестоким, но… Эта девочка, испуганный лисеныш, огненная хризантема поздней осени… Он хочет исправить что-то, утешить. Она ведь должна смеяться, маленькое рыжее солнышко… Медленно, тихо — она сосредоточенно трет глаза и не смотрит, — подходит к ней и обнимает за плечи. Он слишком хорошо понимает боль, сквозящую в ее голосе.

— Тише, — шепчет, поглаживая растрепанную косу, — тише, девочка.

Она, всхлипывая еще громче, утыкается носом в его плечо. Совсем как Дарла… когда прибегала с улицы и рыдала взахлеб, что соседский мальчишка дернул ее за косу и сказал обидное, что… бросалась на шею брату и ревела в голос, сжимая маленькие кулачки, а он подхватывал ее на руки и утешал, убаюкивал, шептал что-то теплое и глупое в ее растревоженные уши, чтобы потом, когда она чуть успокоится, взять за руку и пойти на улицу искать обидчика. Так остро, так близко. Дарла… он открывает глаза и видит ночь, незнакомый сад, рыжие жесткие волосы вместо золотистых, мягких, эта девочка выше и старше, и… Услужливая память бросает его на остовы сожженного причала, где он спрашивает воды и не получает ответа, где… в миг их последних объятий — боги, даруете ли вы еще одни? Когда не оглядываясь шел сквозь лес, держа фонарь на вытянутой руке, и вслушивался в шелест их шагов… Не стоило, не стоило бросать их там одних… воображение — взбесившийся пес, бросающий ему тысячи картин, одна страшнее другой. Не думать так, нет, нельзя, накличешь! У них все хорошо! Все! У них! Он судорожно прижимает к себе девочку, такую чужую и близкую сейчас и жмурится до боли — не плакать, ты же мужик, нельзя!

Это не Дарла. Но ей тоже больно. И ей нужна поддержка. Здесь и сейчас. А… а чем он может помочь ей?

— Я не буду лгать тебе, — говорит хрипло. — Обещаю. Мой аспект нестабилен. Вру. Его скорее нет, чем есть. Я не знаю, не понимаю, что и как случилось там, я...

— Ты богаче меня, — шепчет Аника, вряд ли замечая, что говорит ему «ты». Объятья стирают условности.

— Не уверен… но даже если так — мой аспект вода. Я ничего, ничегошеньки не смыслю в травах. Я не могу поделится с тобой Источником, девочка, ни взять тебя в ученицы, ни даже попробовать показать, как...

— Ты можешь, — ее голос тих и уверен. — Дать мне то, что так нужно.

— О чем ты? — Юджин отстраняется на расстояние вытянутой руки, вглядываясь в ее заплаканное лицо. Она больше не кажется ему ребенком.

— Твой аспект — вода. Вода есть в твоем теле. Она знает путь к Источнику. Путь, который потеряли столь многие...

— Но что ты будешь делать у моего Истока? — растерянно спрашивает юноша.

— Не у твоего, — легкий истеричный смешок слетает с губ Аники. — Мне нужен мой, мой собственный. Вехи и направление Пути. Они помогут мне отыскать потерянное.

— Я не понимаю, — юноша мотает головой, не улавливая логики. Яснее от этого не становится.

— Мне нужна вода твоего тела. Которую я приму в свое. Которая станет мной — и укажет мне Путь к моей, а не к твоей силе.

— Я не понимаю...

— Ушли Старейшие. Многие взрослые отсечены. Но… ты заметил ведь: у детей получается? Пусть не всегда хорошо, пусть по-разному, но все же?

Перед глазами Юджина встал маленький мальчик-кузнечик.

— Лучше бы, — тоскливо, хрипло выдохнул он, — не получалось.

— Не важно, лучше или хуже, это факт, ведь так?

— Мы говорим об одном и том же факте? По имени Анджей?

— Мы… — запинается Аника, крепко, вцепляясь в его руки, — говорим о возможностях. — Глаза ее горят болезненным возбуждением. — Потому что взрослые не могут. Они давно нашли свой Путь. Привыкли к нему. Протоптали не тропы даже — дороги целые! А дети — нет, они ищут… ищут — и находят ведь, находят, понимаешь? Сколько тебе лет?

— Что? — ошарашенно хмурится Юджин.

— Да не юли же! — притопывает Аника от нетерпения. — Это важно! Девятнадцать?

— Семнадцать, — сглатывает юноша.

— Тем лучше, — радостно улыбается она. — Мне пятнадцать. Расстояние меньше.

— То есть?

— Ну нельзя же быть таким глупым! — сердится она. — Мы почти одного возраста. Мы оба принадлежим грани Исцеления. Значит, Путь к твоему Источнику похож на Путь к моему! Значит, поняв твой, я найду свой! Ведь все так просто! — она уже не говорит — выкрикивает фразы ему в лицо. Юджин морщится.

— И как ты собираешься получить… ммм… карту моего Пути, если я сам не то что не понимаю — сомневаюсь том, что она существовует?

— Это… это слова. Но твое тело знает путь, однажды пройденный! И помнит его! Поэтому мне нужна вода твоего тела, понимаешь?

— Ты что, — пытается отстранится юноша, но из цепких рук Аники так просто не вырваться, а делать больно ему не хочется, — крови моей хочешь?

— Нет. Я с ней не справлюсь.

— Но что же тогда?

— Есть другой способ, — шепчет она совсем тихо. — Более… естественный.

Девушка испуганно вглядывается в его лицо, но находит только непонимание, и, до боли впившись в руки, говорит быстро и разгоряченно:

— Все просто: ты мужчина, я женщина. Я могу принять часть твоего тела в себя, сделать это частью своего тела. Оно даст мне то, что нужно. Возможность понять твой Путь. И сплавить его с моим.

— Ты, — хрипло уточняет ошеломленный Юджин, — хочешь от меня ребенка?

— Это не понадобится, — резко обрывает его Аника. Похоже, ее такая мысль пугает ничуть не меньше. — Только семя. Я смогу переплавить его, взять из него все, что нужно. Я… я уверена в этом!

Голос выдал юноше больше чем слова. Ни в чем она не уверена. Но потеря Дара кажется ей столь ужасной, что готова хвататься за что угодно, если это поможет его обрести. Если есть хоть тень надежды...

— Нет, — выдыхает он резко, гневно.

— Ты не хочешь мне помочь? Это ведь так просто! Ну как ты не понимаешь...

— Мне кажется, это ты не понимаешь.

Они стоят друг напротив друга, глаза в глаза.

— Я знаю, что такое потерять Дар.

— Ты не можешь, не можешь этого понимать, потому что он у тебя есть!

— Слушай! — прикрикнул Юджин. — Был. Миг. Дар? Чудо? Миг прошел — видишь? Ничего нет. Я пуст. Как раньше.

— Сила приходит, когда она нужна...

— Сила приходит, когда ее зовут. Разве не об этом говорил тебе наставник? Пусть наши аспекты различны — принципы везде одинаковы! Хочешь быть как ребенок? Будь гибкой! Не зацикливайся на одном пути, ищи другие!

— Но я нашла! Почему? Почему ты не хочешь мне помочь?! Я… я не нравлюсь тебе? Как женщина, да?

— Глупая! — сердится он и добавляет вполне искренне: — Нравишься.

— Тогда почему — нет?! Мальчишки ведь всегда хотят этого, я знаю!

— Потому что это ребенок! — орет Юджин. — Потому что нельзя проверять безумные теории на чужой жизни!

— Не ребенок… только семя… только соединение...

— И? Что ты собираешься сделать с этим… «соединением», когда оно возникнет? Убить? Превратить в Путь? Или родить и воспитывать?

— Я… — она сглатывает, — я думаю, я смогу расплести его… когда узнаю все, что нужно… я знаю травы… ребенка не будет...

— Значит, я прав, — тихо говорит Юджин. — Этот путь невозможен.

— Почему? — она смотрит на него не отрываясь, а из глаз снова текут слезы. — Я не могу так жить. Не могу, слышишь? Они, они все там делают вид, будто ничего не случилось. Будто… будто бы ничего и не было! А я не могу так! Слышишь? Не могу!

— Ты перестанешь быть целителем, если начнешь убивать.

Похоже, она не думала об этом с такой стороны проблемы. Облизывает пересохшие вдруг губы:

— Это принцип иди домыслы?

— Думай сама.

— Все равно. Принципы не остались незыблемыми.

— Ты уверена? Тогда к чему тебя приведет моя дорога? К Источнику, который ты не сможешь понять? Даже коснуться? Как я — к твоему? Мы… мы ведь в твоем Источнике, правда?

— Я… да, — тихо отвечает она, медленно опускаясь на землю. И продолжает горько, надрывно всхлипывать.

Юджин садится рядом на корточки, не решаясь, впрочем, даже подходить слишком близко, не то что прикасаться. Боится дать ей даже намек на согласие. Понимает, что был жесток. И… что нельзя играть с такими вещами.

Глупый злой мальчишка. Что же ты будешь теперь делать? Неужели просто встанешь и уйдешь?

А… что я еще могу?

И правда, что?

— Пятнадцать, говоришь? Ты поздно начала обучение. Почему?

Злой взгляд серых глаз на бледном лице. Но… она все-таки отвечает.

— Понимаешь, травы… многогранны. Родители хотели, чтобы я взялась за что-то более полезное. Например, за урожаи. Как бабушка. Они… они думали, это пройдет. «Вы-вет-рит-ся»! Не хотели меня отпускать...

— И? — отважился осторожно подбодрить юноша.

— Я сбежала.

Вот оно. Картинка наконец собралась в что-то опознаваемое. Она чужая здесь. И без дара никому не нужна в эти голодные времена.

— Ты боишься возвращаться? — тихо спросил он.

— Нет, — снова всхлипнула девчушка. — Мне… уже некуда.

Он опасался расспрашивать дальше. Боялся, что она захлебнется, потеряется в старой боли, если ее добавить к сегодняшней. Но другого случая может и не представиться, а он должен знать...

— Их унесла Волна?

— Нет, — горько усмехнулась она, и столько боли было в искривленной линии ее губ! — Волна забрала мастера. А их… хутор сожгли. — Пауза. — Я не знаю, наши или эти… Они… говорят, квартировались там. Говорят, те, чужие, но… я видела, видела что творят… здесь, свои, — еще одна болезненная гримаса. — Они ничем не лучше.

— Где ты живешь? — спрашивает Юджин погодя.

— В его доме, — тихо говорит девочка, и быстро добавляет, защищаясь: — у него все равно никого не было, кроме меня!

Что-то в ее поспешности кажется подозрительным.

— Разве? — переспрашивает Юджин.

— Да как они смеют, — взрывается Аника, — называться детьми, если за все эти годы носа к нему не показывали, а когда ушел — здрасте-пожалуйста! Поди прочь, девчонка, это тятино! А он… он говорил, это место целителя… это место мне достанется… а они… — снова слезы. Ох, даже Ами была не такая плакса! — Они говорят: какой из тебя целитель, из неудачницы-то? Если б же, говорят, Дар был, родители сами привели бы, в ножки кланялись, а так… Сбежала кто знает от чего и кто его ведает, чем вы тут с ним занимались-то… да как они!.. — она захлебывается гневом и негодование вперемешку со слезами, громко и некрасиво сморкается в подол и тихо договаривает: — Если, мол, целитель и вправду — так вон, давай, исцеляй. А коли нет — так милости просим из чужого дома. А я… я… я старалась!

Юджин видел уже, что ничего из этого не вышло.

— Ты тогда домой пошла, да? — сказал, стараясь отвлечь ее от нового потока слез.

— Да, — кивнула она. — А там...

Ох… заговаривал дождь, а накликал бурю. Но пусть уж она лучше выплачется, пусть… Захлебывается. Нервно, судорожно. И юноша понимает, что раньше — не плакала. Ни слезинки не проронила — ни за учителем, ждала небось, дом прибирала, травы сушила, книги читала, или чем там ей положено было заниматься, — ни за родителями. И как же к ней здесь относятся, что на первые расспросы, на тень участия — столько всего вывалила? Может, конечно, и сама гордячка, каким-то чудом увидевшая в нем не равного даже — высшего, но… но. Ребенок. Маленький, глупый ребенок.

— Как давно это случилось?

— Летом… я потом сюда пришла… потому что куда еще? А они меня прогнали, а сами не жили там. Боялись. Вот… вот я и осталась… но… мне нужна, так нужна Сила! Тогда все будет хорошо, правильно, тогда я им помогать буду, а они меня — уважать, и… и...

— А ты хочешь?

— Что? — удивляется она.

— Помогать им?

— Но… так ведь надо?

— А они заслужили?

— Но я ведь Целитель, правда? Значит, должна помогать болящим… всем… всяким… а… а они...

— Аника...

— Да, мастер?

— Не называй меня так.

— Хорошо, мастер.

— Я подумаю, что я могу сделать.

— Вы… вы ведь не скажете им, правда? — в ее глазах — совершенно недетский ужас. Для сиротинушки на селе может найтись и другое место. Не только целителя. И… если прознают, подумают, что оно, такое, возможно...

«Тогда ей точно житья здесь не будет».

— Не скажу. Не бойся. Но давай договоримся так. Завтра днем ты найдешь меня. И я скажу, что могу тебе предложить.

Обтекаемая формулировка. Но он устал лгать и не собирался зря обнадеживать. К тому же, если она откажется — значит, все к лучшему и одной проблемой на его плечах меньше.

— Спасибо, — улыбка, как свечка в темноте, озарила лицо девушки. — Спасибо, мастер! Я приду!

— Я ничего не обещаю, — счел нужным пояснить Юджин. — Но я подумаю.

Аника кивнула и он медленно, не оборачиваясь, побрел из сада назад, в дом, откуда доносился шум голосов и музыка.

Ее слова тешили гордость. Мастер, надо же… С того света вернул...

Не верилось.

И… Мудрый Отец и Милосердная Мать! Количество пациентов растет на глазах. Только вот что он может сделать с их бедами?

Отец говорил: ты не всемогущ, помни об этом. Тебе принадлежит только один аспект, одна или несколько его граней — и ты принадлежишь ему в той же мере. Ты получаешь столько, сколько отдаешь, ты узнаешь о других столько, сколько открываешь в себе. Когда я говорю: тебе рано за это браться, не значит, что у тебя не хватит силы. Это значит, что нужно понимание: желание и готовность понять, и немного собственного опыта, который позволит осознанию произойти. Никто не всемогущ. Но все могут очень многое. В любой ситуации, где и как бы ты не оказался. Если приходит человек, которому ты не можешь помочь, возможно, он пришел лишь за тем, чтобы ты направил его к другому мастеру. А возможно, чтобы он кого-то встретил по пути. Или понял что-то важное, поговорив с тобой. Будь ответственным — не за их жизни, это не возможно. За свою. Делай все, что можешь, и помни: исцеление, как и любое другое взаимодействие, требует участия двоих. И сколь бы долгий путь не прошел ты сам, нужен шаг со стороны другого, чтобы произошло чудо. И как бы ты ни хотел, сделать этот шаг за него ты не сможешь. Но ты должен знать, что сам выполнил все, что мог. Иначе не сможешь ни жить, ни исцелять дальше. Если деяние не в твоих силах — прими эту волю мира и смирись с нею. Поверь его любящей мудрости: так нужно. Но испробуй до этого все, что можешь испробовать. Ищи. Думай. Познавай. Твори. Потому что если ты сам будешь смотреть на себя с укором — никогда не сможешь быть счастливым и цельным. А значит, не сможешь исцелять. Начинай с себя.