часть 2 глава 8

Девана поднялась и медленно подошла к бритому:

— Люди быстро забывают только добрые дела, — продолжала говорить она, заходя за спину Лжедмитрия и укладывая ему на голову свои горячие ладони, — а вот плохое помнится долго, оно не прощается, товарищ «Петров», …лично я вам этого не прощу. …Вы, конечно, милейший Дмитрий Иванович, еще немного поживете, — массируя вспотевшие, бритые виски ФСБешника, приговаривала Девана, — ровно столько проживете, сколько понадобится. Внимайте словам моим, несите их, как ветер носит оспу черную — пусть и вашего карлика, и нашего цыгана черти ведут, куда им надо! На тех словах моих печать да замок, и ключ от них потерян — брошен в море…

Светлана убрала руки от неподвижной, вспотевшей головы ФСБшника и медленно отошла в угол к Марадову. Бритый около минуты сидел загипнотизированным, а затем резко поднялся, охлопал себя по карманам, достал сигареты, прикурил и с видом крайне озабоченного человека вышел из дома.

Марадов тут же метнулся к краю окна, наблюдая за тем, как двигаясь к воротам их непрошенный гость, призывно махал руками, сзывая к себе всех оставшихся бойцов, рассредоточенных по двору. Те высовывались из-за углов, непонимающе переглядываясь и, отдав все на откуп командира, дежурно обводя окна здания задранными вверх стволами, перебежками бросились за ним.

Еще через пару минут во внезапно опустевшем дворе вдруг появился хромой, испуганный Ктибор. Он явно был вне себя от обрушившейся на него свободы. Осмотрелся, отряхнулся, подошел к воротам, выглянул на улицу и, судя по всему, не обнаружив там ни единой живой души, спешно запер калитку…

Девана устало подошла к столу и села за него, спрятав лицо в ладони.

— Их много, — глухо выдохнула она, — а я не всех чувствовала. Боже, все могло пойти не так…

Марадов, оторвался от окна, подошел к матери своего будущего ребенка и, чмокнув в ее макушку, бросил взгляд на постороннюю девушку.

— Свет, — сдержанно заметил он, — может, не надо было так напрягаться? Тебе же уже …нельзя. Думаешь, мы бы с Геней не разобрались?

Открылась входная дверь. Вошел Клокан. Девана убрала ладони от лица и смерила хозяина дома недобрым взглядом.

— Нет, надо было, — безцветным голосом ответила она на вопрос Олега. — В этот раз еще надо… Что, Ктибор, напихали тебе братья-славяне?

Клокан опустил голову и промолчал. Взгляд Деваны не предвещал ему ничего хорошего.

— Я тебя предупреждала, — сидя за столом и невольно сжимая кулаки, повысила тон Светлана, — предупреждала же? Из-за твоего крохоборства могли пострадать ваши дети и Катержина. Они-то не виноваты в том, что ты сволочь! С этой секунды знай, я не буду их жалеть. Деньги с собой есть?

Ктибор кивнул.

— Сейчас же забирай эту девушку и уходи. — Продолжила Девана. Вызовешь такси. Отвези ее к посольству Беларуси, высади, а сам езжай домой. И упасти тебя бог попасться здесь на глаза Анежке — твоей сестре или зайти к ней сейчас в гости. Телефон с собой?

Клокан отрицательно покачал головой.

— Если узнаю, что по возвращению ты хоть кому-то звонил и говорил о нас, все, что ты имел в этой жизни, превратится в пепел: дома, квартиры, семья, бизнес! Веришь, что я смогу это для тебя организовать? Ни Яшкову, ни его жене — сутки, до 17:00 завтрашнего дня никому ни слова о том, что произошло! Тебя же не из дому выкрали?

Клокан отрицательно покачал головой, а Светлана продолжила:

— Помни, сквалыга, что жизнью своей ты обязан Катержине и детям, и только им! Без них, если бы случилось чудо и тебя не пристрелили эти братушки, за все дела, что ты творил за нашей спиной «отблагодарили» бы тебя мы.

Завтра этот твой дом будет пуст. И не вздумай впутывать ни во что Карела. Узнаю, что у него проблемы — пришлю кого-нибудь по твою душу, понял? Иди…

Ктибор стал пунцовым от стыда. Считая себя великим бизнесменом, он никак не мог подумать, что и в «Boží panna», и в «Starý Vodič» все известно о его «блестящих» делах на стороне.

Вопросительно глядя на него, поднялась с места Ольга.

— Идите за ним, — сказала ей Девана.

— А можно…, — задержалась на миг девушка, — у меня есть возможность остаться в Чехии.

— Вас найдут.

— И пусть, — отмахнулась Ольга, — у меня есть к кому обратиться в Университете, дадут охрану. А в контору доложу, как все было. Они что, пришлют мне новую группу?..

— Оставьте, — подняла руку Девана, — меня мало волнуют ваша судьба. Но, милочка, повторюсь — вас найдут, а еще замечу: если и вы еще раз попадетесь мне на глаза…

— Я поняла, — с готовностью ответила Ольга, отправляясь к выходу вслед за Клоканом.

— Устала я, — тяжко выдохнула Девана, — как только за ними захлопнулась дверь. — Олег, зови наших. Пятнадцать минут на сборы.

— Геня! Игорь! — крикнул Марадов в потолок. — Отбой! Слышите? Собираемся, эй!

Дверь наверху щелкнула замком, и вскоре на лестнице появился Карел Брукнер, а за ним, в обнимку, Велесов и Сорокин. Геня был ранен в плечо. Его майка была разорвана, бинт пропитан кровью. Марадов в одну секунду оказался возле лестницы.

— Хорошо, что ты, Олег, сунул аптечку в сумку с оружием, — сопя от напряжения, сказал Игорь. — Тут, снизу тоже бинт есть?

— Есть, — перехватывая друга и помогая уложить того на диван, кивнул в сторону платяного шкафа Марадов, — на верхней полке коробка, на всякий случай. Ты как, Геня?

Пока Велесов рылся в шкафу, Олег и Карел хлопотали возле Сорокина. За их спинами появилась Девана:

— Я не слышала, — со слезами на глазах, сказала она, — Геня, я этого не слышала, не чувствовала.

— Да успокойтесь вы, — нетерпеливо заелозил на своем ложе Сорокин. — Мясо прошило и всего-то. Кровищи, правда, много вытекло, но остановилась же. Вот, — он хоть и с гримасой боли, но все же уверено пошевелил пальцами руки, затем кистью и, после некого усилия, даже описал малую дугу предплечьем. — Когда только высунулся из окна, со стороны деревьев, у забора, хлопнуло. Я сразу в ответ. Выскочили трое. Я, не спрыгивая вниз, прям в макушки их…, и назад. Тут Карел и Игорем оттащили меня от окна, смотрю — кровь. Я сразу даже не понял чья. Хорошо, что ума хватило — дальше не полетел воевать. Я нормально, ребята, правда. Так, что? Выходит — валим?

— Да, — утирая слезы, кивнула Девана, — все по плану. Мы готовились к этому, знали, что придет такая …минута. Но вот к твоим бинтам, Геня, я не была готова. Прости, виновата. Теряю потихоньку дар, наверное, ребенок тянет на себя. Собираемся, ребята, по коням!

— Где мне вас искать? — вдруг остановил всех Карел.

— А зачем мы тебе? — остановившись, удивилась Светлана и подошла к Брукнеру.

— Мой внук, — дрогнувшим голосом ответил писатель, — он, очень ценил вас и дорожил тем, что вы есть. Радо ушел, …теперь уезжаете вы, а в моих часах еще много песка. Ты ведь знаешь, «Boží panna», у меня тоже есть этот дар, только я задавил его в себе, он не развился, и уже не разовьется. От него остался мне только долгий век, Радо мне об этом сказал. Я буду нести свою трусость, погубившую этот дар, очень долго. О, это тяжко. Зачем мне мои годы, когда весь мир отвернулся от меня? Сын желает, чтобы я сдох. Жена и дочка не звонят, наверное, тоже этого хотят. Куда мне себя девать? Я хотел бы иметь возможность хотя бы позвонить вам.

— Карел, — положа свою теплую ладонь ему на плечо, мягко сказала Девана, — мы не можем тебе сказать, куда мы отправляемся. Думаю, ты это понимаешь. Нам, как говорят бандиты, надо лечь на дно. Мне — выносить и родить ребенка, ребятам: кому восстановиться, кому подлечиться, но обещаю тебе, старик, мы дадим о себе знать. Но ты не унывай, эй! Кстати, ты же обещал написать об этом книгу? Знаешь, а мне и ребятам будет интересно читать ее, отдыхая где-то. Я оставлю тебе имейл. Будешь высылать мне ее, главу за главой?

Брукнер встрепенулся и вдруг заговорил вдумчиво, с вдохновением:

— Да, я напишу, …напишу. О, милая, «Boží panna», хочу вам сказать, …Радо переживал о том, чтобы я не рассказал всю правду в книге. Людям незачем ее знать. Но переживать не стоит. Достаточно пустить козла фантазии в мой огород творчества и, поверьте, это дикое животное способно и не из таких правдивых историй делать попорченный огород. Я постараюсь преодолеть то самое проклятие девятой симфонии Брукнера. Несмотря на предсказанное Радой долголетие, я ясно чувствую над собой темный мир. Он тянется ко мне и может помешать закончить работу. Я, как и мой однофамилец, попробую обмануть это проклятие. Есть разные мысли о том, как это сделать, например, закончить последнюю часть не на девятой, а на восьмой главе. Когда моих романов будет девять, кто станет считать главы? Как ты думаешь, моя пани?..

Девана устало улыбнулась:

— Я знаю только одно, — вздохнула она, — все эти проклятия работают, несмотря на то, веришь ты в это или нет. Но что, если тебе вдруг на самом деле удастся обмануть судьбу? Лично я буду этому очень рада. Карел, дай волю фантазии! Пусть этот козел перевернет все вверх дном в твоем огороде. Нагороди такого, чтобы никто в это не поверил, пусть примут за сказку, но так, чтобы тебя просили написать ее продолжение. А теперь, прости, нам пора собираться…

Карел смотрел в окно. Его соседи уходили из дома Клокана через задний двор. «Настоящие партизаны, — с улыбкой подумал он, — белорусы». Все верно. Эту тропу видно только из его дома, а там, по дороге, до станции в Týniště рукой подать. Доберутся как-нибудь.

Он вспомнил о новом романе и ясно ощутил в своих пальцах забытый, приятный зуд. Нужно признать, послушные его воле, его фантазии, они соскучились по работе. Руки писателя тянулись к ноутбуку, в голове уже множились определения новых запросов в поисковиках интернета и только его ноги продолжали упрямо держать его у окна. Уже никого не было видно на тыстенской дороге, но и идти в кабинет Карел не торопился. Трудно было сделать этот шаг, шаг к своему девятому роману. Ранее Брукнер не решался начать его писать из боязни скорой смерти, а теперь…. Теперь он ждал толчка. Опыт приучил его к тому, что нельзя начинать творческое дело без того, чтобы что-то Всевидящее и Всезнающее не послало тебе какой-то знак или благословление.

Вспомнился Радомир. Его могила. Его похороны. Рабочие на кладбище, отчего-то путающиеся в том, куда и как следует ставить крест над урной, будто они делали все это в первый раз. Карел смотрел на них тогда и плакал, представляя рядом с собой Радо. Возможно, это сам Радомир и путал рабочих, не желая быть привязанным к христианскому эгрегору. Удивительно, но старику там, у могилы, даже грезился смех мальчика, однако, чей это был смех? Брукнер, как ни старался, не мог вспомнить, как смеялся Радо и смеялся ли он когда-либо вообще. Впрочем, что тут удивительного? И самого Карела вряд ли можно было назвать жизнерадостным, веселым человеком. Он, так же, как и Радомир, с детства был угрюмым. Никто и никогда не мог объяснить причин этой странности, никто, кроме умницы Радо, рассказавшему старому Брукнеру о пожаре. Как же сильно его в детстве сковал этот испуг. До сих пор Карел как ни старался, по-прежнему не мог пробудить память и вспомнить то роковое происшествие, наложившее неизгладимый отпечаток на его тогда еще хрупкую психику.

«О, боже — куб! — дернулся он вдруг. — Пани моя, вы же так мне и не сказали, что с ним делать!»

Карел спустился на первый этаж, оделся и отправился в мастерскую Войтеха. Сколько он не возился с запасным ключом, а так и не смог открыть двери. Кто-то поменял замок после недавнего пожара, но кто, когда и зачем? Он отошел на несколько шагов, затем остановился и, косо глянув на запертую дверь, направился в гараж. Благо человек его возраста, помня не самые лучшие времена, когда достать что-либо из инструмента было не так просто, как правило, не выбрасывал в отходы то, что было нажито с таким большим трудом.

В одном из старых саквояжей нашлась ржавая, мощная фомка и такой же древний молоток со сломанной ручкой. В былые времена с эдаким-то инструментом можно было ограбить кассу их сельского муниципалитета, не то открыть эту легкую, филенчатую дверь.

Не смотря на оптимизм, подталкивающий его в спину, с дверью все же пришлось повозиться. Карел сильно испортил ее лицевую деревянную накладку, но совершенно не расстраивался по этому поводу. Раз его бросили все, раз ему желали сдохнуть тут в одиночестве, он имел право делать в этом доме все, что ему заблагорассудится.

Поднявшись на чердак, Брукнер с каким-то необъяснимым детским трепетом стал пробираться через черный от копоти мусор, под которым прятался заветный куб. Вот и он. Все на месте, даже малыш Мортис.

Карел сел на пыльную тумбочку и представил, что он был сейчас не на пропахшем дымом чердаке мастерской Войтеха, а у могилы Радо. Старик не мог сейчас себе позволить поехать к ней. Очень уж не хотелось встретить кого-то из родственников. А здесь, эта вещь…. Она даже больше напоминала ему Радомире, чем могила, ведь как ни крути она — это горькая память, а куб? О, куб. Это не просто память, это целая жизнь былого Радо, Радо-Бозидара. Эта штука была здесь и во времена его сына — Антонина, и во времена Первуша, того, кто построил на этом месте первый дом; и Силена, и Ждана — отца Карела! Только вот что же будет с ним дальше? На Кареле нить Водивых оборвалась и может появиться только у наследников хрупкого музыканта-саксофониста Матуса. Других детей у Войтеха и Милады не предвидится, а к этому внуку и его жизни старого Брукнера теперь никто не подпустит.

Странно, но былой мысли о том, чтобы избавиться от куба в голове Карела теперь и в помине не было. И действительно, как он мог об этом думать? Он, человек, который хранил в нескольких старых саквояжах кучу ржавых гаечных ключей, фомок, ломиков, монтажных мантировок и прочего барахла! Это же просто немыслимо — выбросить в мусор такую интересную, дорогую душе вещь.

«После моей смерти — пожалуйста, — рассуждал, улыбаясь Карел, — тогда — сколько угодно. Мне, признаться, уже будет все равно, что Войтех со всем этим сделает. Сожжет, продаст… Кто его знает, этого чумного. В мать пошел, не в меня. Вся их жизнь в каких-то ненужных эмоциях, в пустом сотрясании воздуха. Год работают на то чтобы отдохнуть, летят куда-нибудь, валяются там на пляже, и снова год упираются для того, чтобы в следующем году опять полететь и хвастаться этим перед другими»…

Карел вдруг задумался, а чем же живет он сам? «Я, — думалось ему. — Я тоже летал, но летал не потому, что хотел похвастаться. Меня приглашали. Хотя в молодости…. О, тогда мне казалось, что там можно поймать вдохновение. Идиот! Разве оно ищет место потеплее? Интересно, неужто и Войтех летает туда, надеясь поймать там эту капризную птичку?

М-да, мне проще, чем сыну, — рассуждал Карел, — намного проще и сложнее одновременно. Он создает проект, заносит его на бумагу и все. Это как заливать металл в форму. У него творчество присутствует только в создании этой формы, а дальше только техника. Потом следующий проект, следующий. Писатель же, добросовестный писатель, создает свой мир, множество миров и эти миры не перестают жить даже по окончании работы над романом. Все картинки, персонажи, события движутся там постоянно, будто ты каждый раз читаешь эту книгу снова и снова. Ты едешь в машине, в поезде, разговариваешь с кем-то, а все эти романы транслируются в твоей голове скрытые или явные, будто кинофильмы в разных залах одного кинотеатра. Смотришь один, но понимаешь, что в других что-то тоже показывают, и ты даже знаешь что.

Случалось — какое-то время не вспоминаешь о романе, но в голове процесс его воспроизведения все равно не останавливается. Что-то похожее есть в том, когда встречаешь кого-то из давних знакомых. Начинаешь спрашивать — завязывается разговор. Оказывается, все время, что ты не видел этого человека, в его жизни что-то происходило, она не была статична, присутствовала какая-то динамика. Что ни говори, а как не противно или не лень писателю, а перечитывать свои романы полезно. Хотя бы для того, чтобы подобная динамика не обманула твою собственную память. Бывало такое, что читатель спрашивает тебя: «Что было дальше в законченном только что романе?» Ты начинаешь рассказывать ему свою версию развития сюжета, а читатель, в пику тебе, рассказывает тебе то, что виделось ему. Вот вам и парадокс. Какая динамика? Обоим стоило бы вспомнить, что роман-то закончен, все, конец!..»

Лет пять назад Брукнеру довелось разговаривать с одним художником. Нужно сказать, что писал тот просто потрясающе! Его идеалы — старые школы живописи. Так вот этот Франц Киу за чашкой коньяку сказал Карелу: «Мой друг, не восхищайся моей работой. Вот смотри: ты видишь точку? Нет? Так нарисуй ее. А вот и я — нарисовал еще одну… Ничего особенного, правда? Так вот: я беру миллион разных точек или мазков, располагаю их на холсте или бумаге в определенном порядке и картина готова». Ты же, Карел, другое дело. Писатель берет точку и говорит ей: «Ты будешь Альфредом Нитке, биржевым маклером». Она, эта точка, тут же оживает, становясь этим человеком. Весь фокус, Брукнер, в том, что в твоих «точках» проявляются сам Альфред, его костюмы, дачи, машины, даже его капитал. Ты способен дать ему столько денег, что он купит всю Землю, а можешь разорить беднягу в один момент. Понимаешь, о чем я?..»

Именно тогда Карел понял одну непопулярную вещь: творческий человек не есть бог — создающий в своих картинах, музыке или романах Вселенные. Художник, не важно, скульптор ты или композитор, он — только ловкач, который имеет ключ к фантазии других людей. Фокус прост, ты открываешь им дверь, а уж они сами там творят, представляют что захотят…

Брукнер бросил взгляд в закопченное окно. Опускался вечер. Он не взял с собой фонарь, значит, нужно было выбираться, чтобы потом к радости своих родственников не переломать себе ноги.

Он поднялся, подошел к кубу и протянул руку к обугленному куску картона. Вдруг на черном силуэте Огненного камня что-то шевельнулось. Фантазия человека всегда реагирует моментально, стараясь отыскать объяснение непонятным вещам, поэтому Карелу показалось, что по кубу пробежала мышь. Он осторожно поднял упавший лист картона. Под ним, в позе покорной домашней собаки сидела черная, блестящая фигурка Мортиса.

Из далеких глубин подсознания в его старое, измученное недавними переживаниями сердце закралась тревога: а что, если он нечаянно коснулся этой статуэтки? Ведь снова может случиться пожар?

Карел замер на миг, но вдруг подался вперед и со словами: «Ну и пусть горит к чертям! Вместе со мной…» протянул руку к фигурке. Холодное, твердое тело собаки пригнулось, словно ждало прикосновения человеческой руки, а дождавшись, скользнуло черной змеей вверх по рукаву. Момент, и Мортис замер, скрутившись калачиком на плече Брукнера, будто гусарский эполет. Карел дотронулся до куба, тот был холоден, как могильный мрамор. Забросав семейную реликвию черным чердачным мусором, писатель, ощущая под сердцем необъяснимое чувство торжества, спустился в мастерскую. Мортис все также сидел у него на плече, словно был приклеен.

Брукнер захлопнул испорченную дверь, вымыл у садового крана покрытые сажей руки и, войдя в дом, замер у гардероба. Ему нужно было снять пальто и разуться. Если со вторым не было никаких проблем, то как быть с Мортисом? Едва только Карел стащил с ног старые туфли и осторожно потянулся к воротнику пальто, блестящая, черная фигурка юркнула вниз и увесисто бухнула в карман его кардигана.

Писатель поднялся наверх, в кабинет, включил ноутбук, дождался загрузки операционной системы и открыл файл с новым, пока безымянным романом. Вдруг в кармане что-то дернулось. Это Мортис, блеснув черной, лоснящейся мышкой по его ноге, взобрался на стол и устроился у вазона с кактусом так, как будто он всегда тут и лежал.

— Это добрый знак, — произнес Брукнер вслух, открыл в браузере свежие сохраненные закладки, скопировал их, вставил на чистую страницу документа и, отведя курсив в начало листа, начал набирать текст: Роман «Проводник». Затем, подумав немного, он добавил: «Нулевая симфония Брукнера».

Проклятие девятой симфонии — суеверие, состоящее в том, что, начиная с Бетховена, всякий композитор, написавший 9-ю симфонию, умирает вскоре после этого...

Поддержать творческие утремления автора Вы можете денежным переводом на...

IBAN BY81PJCB30140550081009098933