часть 2 глава 4

Сложно было переключиться на что-то другое. Снова Минск удерживал на себе внимание миллионов людей. Так влечет к себе уродство другого человека, чья-то смерть или страдания. Именно об этом спрашивал когда-то Карела малыш Радомир:

— Дедушка, а зачем взрослым надо это смотреть?

— Что это?

— Страшилки. …Детям нельзя, а сами смотрят. Там же страшно?

— Страшно, — согласился дед.

— Так зачем смотреть? Значит, вам хочется?

— Можно сказать и так.

— Деда, а почему людям так хочется смотреть страшное?..

Девятого мая Карел с Радомиром были дома в Хлистовице и, как и многие другие, смотрели по телевизору эти «страшилки». С утра было трудно отыскать хоть один новостной канал, не использовавший в своих стримах снятые на сотни телефонов и выброшенные во всемирную сеть кадры из столицы Беларуси. Что ни говори, а средневековая, крылатая конница на самом деле производила впечатление. Мир с упоением созерцал, как разбивали они войсковые цепочки, как гнали закованных в пластиковые латы бойцов через парки, рубили мечами шлемы стрелявших, бросали в стрелков копья и дротики, заставляя других силовиков, вооруженных только щитами и палками, спасаясь от преследования, прыгать с моста в Свислочь.

Выход кавалерии разбудил проспавший всю зиму город. Во дворах, после полугодового перерыва, снова стали собираться толпы людей с бело-красно-белыми флагами; тихие, задавленные страхом улицы наливались шумом и пришли в движение. Минчане осторожно, с оглядкой, показывали друг другу выброшенные в сеть ролики с победным шествием Погони и бегством от нее силовиков, обнимались, ликовали, а некоторые тут же хватали все, что попадало под руку, и бежали пестрыми ручейками на ближние улицы, где уже формировались шумные людские реки.

Власть продолжала держать под контролем только главный проспект от площади Независимости до КГБ. Отведенные в резерв или, говоря точнее — отступившие и частично рассеянные по городу подразделения, получили команду вернуться в стоящие во дворах автобусы и ждать. Стоит ли говорить, что именно сегодня милиционеры, загрузившиеся в выделенный им для темных дел городским руководством общественный транспорт, чувствовали себя в нем неуютно. С пугающим постоянством в старых, выстроенных сразу после войны минских дворах, из окон верхних этажей, что были скрыты от видимости пышными кронами деревьев, на крыши автобусов прилетали бутылки и прочие предметы.

Над городом дребезжали двигатели вертолетов. Романтики небес — экипажи этих воинственных стрекоз, призванные, как и весь силовой блок — защищать свой народ, равно, как и наземные службы, послушно исполняли волю нелегитимного верховного главнокомандующего. Возможно, кто-то из летчиков, кружащих над городом, сжимая ручку управления циклическим шагом винта, утешал себя: «А мне что? Я всего лишь пилот. Никого в тюрьмах и на площадях ни бил, не винтил, не стрелял. Моя работа летать, вот я и летаю…». Но, будем откровенны, скорее всего, в их головах не было подобных мыслей, в противном случае они бы не выполняли подобных распоряжений. Единицы военных, у которых еще тлел под сердцем крохотный уголек совести, и те приказывали себе верить в правоту действий руководства. Что же, в чем-то они были правы, формально их ежеминутные доклады на землю о состоянии дел в различных районах города на самом деле никого не убивали, не бросали в тюрьму и не травили газом. Тут, как говорится, не поспоришь.

Меж тем уязвленный ударом кавалерии дракон диктата и не думал сдаваться. Шок проходил, ругань и крики в радиоэфире силовиков понизили тон и начали превращаться в короткие, будто плевки, команды.

К этому времени возле парка Горького уже разворачивался стихийный праздник. Люди, выбегающие из метро и подземных переходов, быстро заполняли пространство площади Победы. Они шалели от счастья, видя перед собой своих защитников — средневековых рыцарей, будто проникших сюда из далекого 1410 года прямо из-под Грюнвальда[1].

Опьяненные успехом всадники улыбались и застенчиво краснели, пряча в ножны переставшие быть нужными мечи, а вместо них брали в руки пластиковые удочки с только что нацепленными на них полотнищами бело-красно-белой расцветки.

Девушки и женщины, собравшиеся вокруг них, дарили рыцарям цветы, махали шариками, а некоторые даже танцевали, услышав музыку невесть откуда взявшегося, стихийно собравшегося оркестра. О, девушки и женщины Беларуси!.. За все то, что они смогли сделать и перенести за этот страшный год, они безоговорочно заслужили то, чтобы в итоге, после победы, во главе этой страны стала одна из них!..

Да, Минск снова поднимался. Словно проспавший всю зиму зубр. Медленно вставал с земли и тряс головой, не понимая, что за черный морок вынудил его уснуть на долгие месяцы. Молодые парни и девушки обнимались, целовались, стараясь запечатлеть все происходящее на камеры телефонов, а толпа на проспекте все росла и росла, наполняя воздух плотным, стадионным шумом.

Гордое собой рыцарство, оценив масштабы начинавшегося, стихийного мероприятия, поняло, что рискует быть намертво скованным этой человеческой массой. Чтобы избежать этого, тут же было решено выстроиться парадным строем и, неся по городу знамена победы, позволить вырваться на свободу всему закипающему городу. За двинувшимися в сторону цирка всадниками стала формироваться колонна. Из парков Янки Купалы и Горького, от цирка, из других мест в голову шествия съезжались все новые рыцари. Многие из них уже были навеселе, некоторым радостные горожане подносили горячительные напитки уже здесь, в парадном строю. Бравое рыцарство не могло отказать благодарным людям и, отдавая дань прошлому, пило по-гусарски — сидя в седле, из горла, с отставленным в сторону локотком…

— Радомир, — устало оторвав взгляд от экрана, со вздохом проявил себя отмалчивающийся с утра Карел, — ты так на все это смотришь…. Может, придумаем себе какое-то другое занятие? Битый час пялимся на этот разгул анархии. Кто их знает, когда все это закончится?..

— Смотри, — дрогнувшим голосом ответил ребенок и тут же настоятельно повторил, — смотри! Это надо видеть. Люди бились и за всех нас. …Хоть где-то подняли голову, гордо подняли. Ничего особенного не просят, просто восстали и дают понять, что отныне они не скот. Не рабы или вельможи, а просто люди — человеки! …Сколько же будет работы, — чуть не плача вдруг неведомо к чему добавил Радо, — боги мои, скольких же!.. Горе, Карел, великое горе. Я не смогу один, — заплакал малыш, — много молодых, их надо будет быстро переводить, чтобы сразу вернулись, понимаешь? А я не смогу столько сам провести!..

— Чего ты? — выпучил глаза дед, сбитый с толку этой внезапной переменой в настроении своего предка-потомка. — Радик, я тебя не понимаю...

Вместо ответа Радомир кивнул на экран…

Стихийный марш Свободы медленно двигался мимо цирка, в сторону площади Независимости. Ни хмельным рыцарям, ни тем, кто шел за ними, не было видно, как в это же время впереди, за горой, из служебных ворот КГБ возле ДК Дзержинского выкатили два тяжелых Chevrolet Tahoe «Armed Escort», некогда входившие в президентский кортеж и Лексус 570 VPAM VR10, одна из машин нынешнего сопровождения. Выстроившись в ряд, они, свирепо засвистев через глушители, словно три огромные, черные торпеды пронеслись мимо ГУМа и стали жестко тормозить на подъезде к тройной войсковой цепочке со спецтехникой, перегородившей проспект Независимости по улице Энгельса. Военные пропускали их неохотно. Боевой порядок уже был сформирован и готовился вступить в противодействие с толпой. Пришлось расступаться и отводить в сторону технику. В глазницах балаклав бойцов ОМОНа ясно читались вопросы: «Что, черт возьми, происходит?» И: «Неужели президент, наконец, решил встретиться с народом и все закончится»?

Что ни говори, а на сегодняшний день ни за какие премиальные военным не улыбалось махаться с показавшей себя во всей красе «литовской» кавалерией, хотя бы потому, что многие из силовиков на сегодня уже свое получили. За час-два, что прошли после отступления, пострадавшие не могли не поделиться с находящимися в резерве товарищами ужасом, пережитым в схватках возле парка Янки Купалы. Руководство, прохаживаясь в рядах, или посещая бойцов в автобусах, беспрерывно и монотонно внушало: «Это только психологическая атака, ребята! Поймите, все их щиты, шлемы и кольчуги бутафорские. Бояться нечего, это только спектакль…»

Да уж, спектакль?! Те, кто стоял с утра возле цирка теперь знали наверняка, что пусть мечи этих ряженых рыцарей и были тупыми, но каски ОМОНа они щелкали, как грецкие орехи!..

Бойцы слушали замполитов насупившись. Даже эти, не особенно обремененные интеллектом головы, понимали — резиновые пули со стальными сердечниками только злили всадников, не причиняя им особого вреда. И, напротив, никто из тех, кто поднимал на рыцарей карабин или пистолет не остался цел возле цирка…

Тем временем три черных джипа кое-как проползли сквозь плотную щель в заграждении и далее, дав закрыть за собой заслон, выстроились в диагональную шеренгу, на удалении друг от друга в два корпуса. Через двадцать секунд, словно дождавшись от кого-то команды, они медленно поползли навстречу шествию, добравшемуся на тот момент до Министерства обороны.

У черного хода Республиканского Дворца профсоюзов картежные авто вдруг резко повернули, став боком к толпе. Задние двери распахнулись и из них, поочередно, закрепленные на металлических турелях, выплыли три одинаковых пулеметных расчета. Страшное и великое чудо инженерной мысли! Кто бы смог ответить — какой божий промысел кроется в этом? Всегда, прежде чем создать что-либо великолепное и полезное, инженеры сначала изобретают и собирают оружие. Много ли история знает тех из технарей, кто отказался идти другой, созидательной дорогой?.. Создали порох? Казалось бы — шаг вперед в эволюции, но нет же! Вначале — бомба! Придумали поршень? Ага, сейчас! Вначале — пуля или снаряд для пушки!.. Расщепили атом? Получили колоссальную энергию — прямой путь к будущему счастью человечества? Где там? Вначале ядерная бомба…

В тот момент, когда до силовиков стали доноситься низкочастотные хлопки очередей крупнокалиберных пулеметов, тут же над цепочками пропал напряженный, недобрый говорок, летавший над ними с обеда. Еще через несколько мгновений появился устойчивый и замеченный всеми запах сероводорода. Даже те «деревянные», у кого от рождения не было совести, и не работали мозги, вдруг почувствовали, как у них под формой, по бедрам, потекли горячие струйки. Поднимая забрала и скалясь в переглядах между собой, они пытались скрыть за этим подобием улыбки свои страшные догадки. Каждому хотелось думать, что по ногам течет пот, и что происходящее в четырехстах метрах от них лишь ответная постановка властей, на утренний спектакль аппозиции!

Тем же, кто сидел или стоял выше, было очевидно, что это никакой не спектакль. Сыпались на проспект горячим, звонким дождем гильзы, а у Министерства обороны, заливая все вокруг фонтанами теплой крови, падали на асфальт кони и люди. Пулеметчики хладнокровно отстреляв очередную коробку патронов, тут же торопливо меняли ее на новую и продолжали стрелять…

Кто-то в заслоне, не выдержав, опустил щит и, покосившись по сторонам, прохрипел:

— Бля, теперь нам точно пи… ец!

— Что ты серешь? — тут же вырвалось у раскрасневшегося от нахлынувших эмоций офицера. — До этого нас прикрывали и сейчас прикроют. Ну что? Что ты глазками лыпаешь? Не мы же стреляем?

— Да как? — побледневшими губами пролепетал боец, — они же из пулеметов! Э, пацаны?..

— А ну! — яро махнул рукой краснолицый офицер и давшего слабину «говоруна» тут же изъяли из цепочки и уволокли в неизвестном направлении. — Есть еще ссыкуны? — возбужденно выкрикнул командир. — Что вы топчетесь, как бабы? Стоим и работаем! — рявкнул он. — Теперь понимаете, какие яйца надо иметь, чтобы служить там? А мы?.. Только в цепочках пердеть и умеем. Будьте мужиками! Назад нам пути нет, война не бабское дело. Собрались! Готовимся теснить толпу!..

Джипы шпиговали шествие пулями не более двух минут, но стоящим в цепочках казалось, что прошло не меньше получаса. Турели ловко убрали в салоны, двери закрылись и грозные машины медленно, с достоинством мастера, качественно выполнившего свою работу, развернулись и проследовали через вновь открывшийся коридор обратно к КГБ.

В рядах подали команду «внимание». Шлемы подравнялись, бойцы заученно подняли щиты и медленным, приставным шагом так, будто до толпы оставалось всего метров десять, стали двигаться вперед.

Брось взгляд налево — открытое пространство Октябрьской площади, направо, за забором, такое же — Александровский сквер. Фланги шагающих вперед цепочек были открыты, уязвимы, но кому было на них нападать? Странная, безумная белорусская революция не делала этого раньше, когда до ее победы было меньше полушага, разумеется, она не станет делать подобного и сейчас! За неполный год сопротивления, только однажды, в Пинске, люди решились дать отпор ОМОНу, Минск же …только дарил цветы, шарики, утирался и плакал от боли в изоляторе на Окрестина.

Гремя щитами на безлюдном пространстве, войска постепенно подобрались к Республиканскому Дворцу профсоюзов. Шаги становились все короче, а кромки металлических витражей опускались все ниже. Да, Радомир был прав, людям нравится смотреть на страшное. Безумное, кровавое месиво приковывало взгляд военных, дразнило их рецепторы странной, леденящей душу смесью запахов пороха, конского пота и свежей крови.

Цепочки стали деформироваться — некоторые бойцы остановились, упершись в трупы. Заметив это, рассвирепевшие офицеры орали до хрипоты: «Держать ряд!». В центре, где их крики уже не помогали, взбесившиеся руководители дошли до крайних мер и стали без злобы, но ощутимо лупцевать резиновыми палками впавших в ступор подчиненных, и приговаривать: — «Переступаем, пацаны, держим ряд! Ровняемся по флангам!»

Странно, но все это возымело действие. Подчиненные послушно выравнивались, вначале переступая через трупы, а затем и просто шагая по ним, перенося свое сознание в алгоритм: «главное — держать равнение, остальное — ерунда!».

Они прошли не более пятидесяти шагов и снова остановились. Посреди бордового от крови ковра из трупов, поднялись, невесть откуда взявшиеся парень и девушка. Вытащив из-под убитого рыцаря удочку с залитым кровью полотнищем флага, они гордо подняли его и, обнявшись, самозабвенно что-то пели, захлебываясь слезами и глядя в сторону гремящей щитами силы.

В этот раз напрасно начальство срывало глотку, пытаясь двинуть вперед свои ряды. Задавленные угрозами силовики уже плевать хотели на мертвых сограждан — они боялись живых! Этих щуплых, уцелевших в мясорубке, безстрашных молодых людей, которые видели все происходившее!

Таково уж свойство людской психики, попадая в шоковую ситуацию, она тут же включает отрицание. Все военные, участвующие в операции, так или иначе говорили себе: «А чего мне бояться? Стрелял-то не я… Я вообще был далеко», и так далее». И хотя давно уже известно, что Высшие силы не имеют ни малейшего понятия о всех земных выдумках, включая справедливость или воздаяние, в данном случае через этих молодых, окровавленных свидетелей преступления судьба ясно указала защитникам режима на проблему. Их дрогнувшее отрицание вдруг сменилось прозрением! «Черт, а ведь они все видели! И не только они! Наверняка кто-то еще и снимал на видео. Теперь об этом узнают наши родители, жены, дети, …все»! Стоит сделать один шаг и они, глядя на экран, могут узнать тебя — любящего мужа или брата. И что с того, что стрелял не ты? ТЫ шагаешь по кровавой реке, ТЫ находился там, ТЫ — один из тех, кто все это натворил!..

Трудно в это поверить, но эти парень и девушка, словно ангелы смерти, возвышающиеся над ратным полем, могли сейчас шагнуть вперед и легко заставить пятиться плотные войсковые цепочки. В их жестах и действиях было столько силы, столько решимости, что глядя на них, вспоминалась фраза: «и один в поле воин».

Не меньше пяти минут простояли в нерешимости силовики перед этой парой, но! Вдруг дала о себе знать впаянная людям с детства плата христианства. Не выдержав всего того, что на них свалилось, парень и девушка вдруг стали на колени, заклиная вояк именем Христа одуматься. Где этим молодым людям было знать, что сила признает только силу. Заскрежетал и снова заработал раскрученный «замполитами» маховик. Гремящие щитами ряды двинулись вперед, а упершись в тела стоящих на коленях — смяли их. Избив палками, этих …детей бросили назад, где после, последние ряды, били их до смерти…

Преодолев это нелепое препятствие силовики, шагая по сотням мертвых или еще стонущих людей, медленно подходили к улице Янки Купалы. Киберпартизаны сломали системы видеонаблюдения, поэтому руководство МВД, уже два часа находящееся в информационном голоде, предполагало выставить в этом месте заслоны и таким образом закрепиться в ожидании дальнейших распоряжений.

Едва только гремящие, черные ряды показались из-за угловых домов, где-то глубоко по улице прокатился леденящий душу гул. Взмокшие от напряжения бойцы даже не успели как следует сгруппироваться. Сразу с двух сторон на них обрушилась слепая, неудержимая ярость раненного города. Несущаяся, словно селевой поток, толпа смела фланги заградительных цепей, сдавила заслоны к центру, окружила военных, и начала их остервенело бить. Упавших силовиков тут же отбрасывали назад, где те попадали в руки других обезумевших горожан, так же, как и первые горевших желанием мстить за украденные свободу и жизни своих соотечественников. Несмотря на то, что поверженные бойцы не оказывали уже никакого сопротивления, на них рвали форму, сдирали защиту, со всех поголовно стаскивали шлемы и били ими же по окровавленным головам военных до тех пор, пока не становилось понятно — это труп.

Взбесившийся город в одночасье проглотил всю собранную против него силу. Никто из заслонов не уцелел. Потерявшие берега минчане стали жечь спецтехнику. Видя столбы пламени и черного дыма, от Дворца Республики и из Александровского сквера на помощь ОМОНу побежал припоздавший, уже бесполезный резерв, который тут же был атакован и разбит.

Страшная драка шла по всей площади. За пеленой ярости увечащие друг друга силовики и горожане не могли видеть, как со стороны ГУМа тихо подкатили и заняли позиции те самые три президентских джипа с пулеметами. Снова слаженно и быстро открылись двери, выдвинулись турели и, словно чудовищная газонокосилка, шквальный огонь начал сечь всех без разбора…

Больше десяти минут поливали пулеметчики Октябрьскую площадь. Затем турели с дымящимися установками мигом свернулись, и джипы умчались куда-то в сторону Володарского.

Над заваленной трупами площадью повис странный, розоватый туман. Через минуту те немногие, кто уцелел в этом кошмарном месиве, поднимались и, не в силах двинуться, чтобы на кого-нибудь не наступить, так и стояли, словно могильные столбы. На этот час смерть примирила всех белорусов.

В это время, оставаясь незамеченными, с возвышения у края Александровского сквера шарили по площади слепые глаза нескольких телекамер Белтелерадиокомпании…

«Это по-вашему мирные акции? — во время вечернего выпуска новостей тыкал в окровавленное тело мертвого бойца тот самый краснолицый офицер, что командовал цепочками у Октябрьской. — Смотрите, — раздувая ноздри от волнения, бесцеремонно таскал он труп за ворот расстегнутого бронежилета, — это же пулевые ранения! И без экспертизы ясно. Заслоняя собой мирных граждан, двадцать четыре бойца полегли на наших глазах! Эти безумцы с фашистскими, бело-красно-белыми флагами стреляли и своих, и чуж.., — офицер вдруг запнулся, — и …не своих. Наших, то есть, бойцов. А что мы могли им противопоставить? Куда с палками и щитами против боевого оружия»?..

Диктор чешского телевидения, комментирующая события для своей страны, не понимала сказанного белорусским военным, но все равно не могла скрыть своего волнения. С большим трудом она проговорила предоставленный ей текст:

— В связи с трагическими событиями на Октябрьской площади в Минске, рассматривается вопрос с введением в Беларуси военного положения…

— Ничего уже не поможет, — слушая ее, заключил Радо.

— Что ты сказал? — выныривая из тяжелых мыслей, спросил не расслышавший его Карел.

— Ему ничего уже не поможет, — пояснил внук, — никакое военное положение. — Старый безумец, он умирает. Болезнь доедает его жидкий мозг и дряблое тело. Он сейчас сжигает мосты. Думаю, ему уже объяснили, что его ждет после смерти. Рядом с ним чувствуются непростые люди, они ведут его много лет. Это черные колдуны, — вздохнул ребенок. — Если бы не они, не было бы столько крови, …вообще ничего этого не было бы.

Колдуны. Это они напитали химерами больной, от природы зыбкий, как студень, разум простого, но больного амбициями человека. Хитрецы. Налили воды иллюзий, добавили дрожжи лжи, разожгли смертоносный пожар, а теперь пытаются все то, что натворили, собрать на его, как на куклу, и похоронить вместе с ним и его детьми.

…Кто их станет искать, колдунов? Бросятся ловить министров, советников, чиновников, а эти, как всегда, улизнут. Они-то свое получили — столько жертв! Поток энергии, гавваха[2], равный дню страданий всей планеты.

— Подожди, ты хочешь сказать, что, руководство страны не виновно? — Удивился Карел. — Ну, слушай…, это уже ахинея…

— Ну что ты, они виновны, конечно же, виновны, — не дал ему договорить Радомир. — Кто, как не они вступили в сговор с этими колдунами? Кто больше двадцати лет имел с этого свои блага? Кто, как не они пользовались страхом, который пробуждали в людях советы этих негодяев? Я говорил о другом, об ответственности, а ответят за все это только президент, дети, внуки и все, кто прислуживал их двору. Колдуны же опять останутся в стороне. Но вот же …мироустройство. Придет время, и для того чтобы провести черных колдунов через мост, обратятся к кому-то из Водивых и он поведет, не может не повести, понимаешь?

— Нет, — в сердцах хлопая себя по коленям, вдруг вскочил Карел, — уж прости, внук, или дед, как там …я скоро с ума сойду от всего этого, но нет! Этого я понять не могу, не хочу! Не по-людски это. Мы много спорили с тобой, но тут, уж прости, даже такая, как ты говоришь, сырая религия, как христианство, намного честнее этого вашего непростого дела…

— Что ты такое говоришь? — развел маленькими руками внук. — Христианство же часто требует любить и прощать. Их отцы знают о колдунах, но молчат, может и не любят их, но, в угоду правителю, прячутся от совести за библейским прощением грехов.

— Не надо перегибать, — примирительно выставил вперед руки Карел, — в Библии в равной степени достаточно и того, как надо карать за преступления и того, как надо прощать. Но помогать таким тварям, посредством которых заливают кровью городские площади!.. Нет уж, увольте.

…Скажи, кто вам, Проводникам, указ? Не скажешь? Не можешь или не знаешь? Молчишь? …Тогда не ведите этих колдунов и все! Пусть мучаются, сучьи дети, пусть висят между мирами, они это заслужили. Разве не так? Ты ведь сам только что дал мне понять, что ты сострадаешь погибшим людям?

— Да, я могу сострадать, — спокойно ответил Радо, — но все равно, я обязан водить. Все не так просто. Колдун, застрявший между мирами — проблема, проблема не только этого мира, но и проблема всех соседних миров. Вот скажи, в чем виноваты те миры?

А если говорить о сострадании, то не скрою, мы допускаем эмоции, но только в земной жизни, в бытовых ситуациях. В нашем основном деле эмоции только мешают, отнимают силы. В мирах, в которые ты хочешь отправить колдунов страдать; в мирах, что существуют рядом и которых огромное множество, нет и половины тех эмоций, что испытывает любая сущность здесь.

Вот представь, город медленно движется в большой пробке. В ней стоит твоя машина, где ты спокойно ползешь к окраине, а рядом машина страдающего перед смертью колдуна. Он дергается, бесится, толкает стоящие рядом машины, авария, затор, и движение останавливается вообще.

Если кто-то оставит свое авто и начнет успокаивать взбесившегося, или приедет полиция, эвакуатор… все это тоже не исправит ситуации, ничто ее исправит, понимаешь? Для того чтобы все спокойно покинули город, надо каждому водителю опереться на свой опыт и аккуратно, соблюдая древние правила, спокойно двигаться к окраине.

Мы, Проводники, знаем, как убрать из общего потока машину колдуна или нечестивца и этим даем возможность другим спокойно двигаться туда, куда им нужно. А разбираться с негодяями не наша задача. На то во Вселенной есть другие инстанции.

— Да, как же!? — Снова не выдержал Карел. — Кто станет с ними разбираться? Ты же сам сказал, что в других мирах не знают и чувствуют наших, земных, эмоций. Значит, просто не заметят того, что несут в себе сущности этих колдунов. А это несправедливо, понимаешь? Не справедливо! Лично я не могу этого ни принять, ни понять! — махнул рукой Карел.

Радомир, наконец, выключил телевизор, устало встал и, повернувшись к деду, сказал:

— Справедливость, это тоже чувство, и оно так же неизвестно в других мирах, как и земная месть или зависть. Там его попросту нет, Карел. А что до того, что ты не можешь или не хочешь этого принять, так именно поэтому ты и не стал Водивым.

[1] Грюнвальдская битва (Битва при Танненберге) — решающее сражение «Великой войны» 1409-1411 годов, происшедшее 15 июля 1410 года. Союз Королевства Польского и Великого княжества Литовского под предводительством короля Владислава II Ягайло и великого князя литовского Витовта, одержал решающую победу над войском Тевтонского ордена.

[2] Гаввах — тонкоматериальное излучение человеческого страдания, выделяемое нашим существом как при жизни, так и в нисходящем посмертии.