Глава 30. Локация 6. Читать иностранную литературу со словарём — приемлемо, но смотреть кино с энциклопедией — это уже перебор.

Первое, что их встретило при переходе через портал, — слабый и душещипательный плач новорождённого. Он пищал так жалостно, что наблюдатели другого среза виртуальности ни на что больше не могли реагировать, кроме как на эту истерику.

Ребёнок замолчал лишь когда крикуна уложили в колыбельку. Только тут троица исследователей вышла из эмоционального ступора, облегчённо вразнобой выдохнула и принялась оглядываться.

Небольшая комната, уставленная средневековой резной мебелью в достаточной степени потёртости и замусоленности. На стенах полосатый гобелен — пародия на обои, чем-то напоминающий советские ватные матрацы, до сих пор иногда использующиеся в их родной клинике. Мутные зеркала, в которых троица, в отличие от всего остального, не отражалась.

На полосатом диване в полуобморочном состоянии лежит молодая женщина, одетая только в ночную сорочку, задранную до грудей, с комком тряпья между ног. Сразу понятно — роженица. Возле страдалицы хлопочет ещё одна женщина, примерно её возраста, в пышном одеянии. Юбки и руки по локоть в крови, как у мясника.

Дама по виду явно не служанка, а кто-то из членов семьи. Она что-то быстро и крайне эмоционально выговаривала страдалице на языке, очень напоминающем итальянский. При этом, видимо, одной из юбок роженицы обтирала выпачканные руки. У ног её стоял медный таз с красноватой жидкостью.

Грузная тётка преклонных лет, сюсюкая и постоянно крестя приплод с максимально возможной скоростью, нависла над люлькой с младенцем, тоже, похоже, упакованным в одну из мамкиных юбок. Больше в комнате никого.

Не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы понимать: путешественники в пространстве и времени попали на непосредственное рождение Наполеона Бонапарта. А кого ещё могли им тут показать? Тем не менее от преждевременных выводов все трое воздержались, предпочитая осматриваться молча.

Вера, громко цокая набойками, подошла к новорождённому. Никто из присутствующих женщин на строевой, чеканный шаг шпилек внимания не обратил. Хотя, наверное, так и должно было быть. Они же находились в ином виртуальном срезе и для данной смоделированной реальности были чем-то сродни привидениям.

Брюнетка с провоцирующими Диму формами встала в изголовье, чтобы на всякий случай не пересекаться с пожилой женщиной, и в качестве эксперимента провела рукой сквозь люльку. Кисть прошла через предмет, как сквозь голограмму. Тогда она вошла в стену с противоположной от старушки стороны люльки и, высунув оттуда соблазнительный, практически оголённый бюст по пояс, осторожно заглянула внутрь колыбели.

Танечку же в первую очередь заинтересовал сам проход, через который они только что перешагнули. Дверная коробка портала стояла, словно вмонтированный в пол вертикальный контур, где внутри проглядывал зал их учебного центра. Она обошла эту конструкцию вокруг. С обратной стороны наблюдалась та же картинка.

Затем принялась изучать небольшое решётчатое окно, состоящее из квадратных стёклышек размером примерно десять на десять сантиметров. Вернее, её любопытство вызвала не сама рама, а то, что просматривалось за ней.

Под самым окном — поросший травой пустырь с волейбольную площадку с небольшим уклоном от дома. За ним слева — одноэтажный сарай, сложенный грубо отёсанным бутовым камнем. Справа — двухэтажное строение, в отличие от сарая оштукатуренное. И у той, и у другой постройки росло по раскидистому плодовому дереву, похожих на мандариновые. Уж больно знакомые плоды на них висели.

Обернувшись, заметила, как Вера экспериментирует с мебелью. Попробовала то же самое проделать со стеной. Рука ушла в текстуру, не встречая никакого сопротивления, хотя и видимой быть перестала. Она округлила глаза. Что-то у себя в умишке покумекала и смело шагнула в стену. Через пару шагов Танечка оказалась на улице.

Южное солнце мгновенно ослепило. Она зажмурилась, а заодно, отвернувшись от светила и сделав несколько неуверенных шагов назад, оглядела и сам четырёхэтажный дом, в который переместились.

Но тут из-за угла вынырнула пожилая женщина в тёмных нарядах, одетая явно не по погоде жаркого летнего дня, да ещё и с чёрным платком на голове, хотя и развязанным, но не скинутым на плечи. Её юбки выглядели не столь пышными, как у тех, кто был в доме, отчего она сделала вывод, что это спешит где-то задержавшаяся прислуга. А женщина действительно спешила. Чуть ли не бежала, тяжело и часто дыша.

Танечка, неожиданно вспомнив, зачем она здесь, бросила экскурсию по городу и кинулась следом, боясь пропустить всё самое важное. Но пошла не через стену, как вышла, а по пятам за тёткой, проходя сквозь двери. Это заодно позволило осмотреть прихожую и лестницу на верхние этажи.

В прихожей, постоянно крутя головой, расфуфыренная исследовательница умудрилась запнуться на ровном месте о собственные ноги. Упала, чуть не сломав нос о плотную виртуальную подложку пола, тут же уяснив, что пройти сквозь стену можно, а вот сквозь пол — не получится.

Дима тем временем мучился со своим даром языкознания. Он с первых слов женщины у дивана понял, для чего ему оставили это читерное умение. Предположив, что разговор идёт на итальянском, молодой человек тут же переключился на этот язык. Но не тут-то было. Ощущение складывалось такое, что он — москаль, слушает хохлушку, гутарившую на мове. Смысл вроде угадывался, но язык — явно неитальянский.

С другой стороны, обратившись к любопытной Вере, машущей руками сквозь мебель, Дима понял, что заговорил на итальянском. А это, в свою очередь, вносило определённые трудности уже в общении с коллегами. Вернулся на исходный русский. Подумал и принялся экспериментировать с командами, управляющими даром.

Выход нашёл с первой же попытки, объявив себе, что не знает, а понимает по-итальянски. Получилось. Он опять по наитию распознавал эту непонятную речь, но при этом остался дружить с родным языком, превратившись в среднестатистического переводчика.

Танечка куда-то испарилась из помещения. Вера залезла в стену, выставив на обозрение будоражащие Димино воображение завлекалки. Естественно, Дима, как мужчина, подчиняясь основному инстинкту, не смог отказать себе в удовольствии полюбоваться ими поближе под благовидным предлогом осматривания новорождённого. Вот только он не заморачивался с пиететами и самым наглым образом заглянул в люльку прямо сквозь бабку, выныривая головой из её пышных габаритов.

Вера от неожиданности вздрогнула, ныряя обратно в стену. А вынырнув, сузила глазки и зловеще зашипела:

— Ты что, совсем чокнулся? Больной. Меня чуть кондрашка не хватила.

На что Дима в отрешённом стиле спокойно проговорил, притом в голос, а не шепча:

— Не надо лишний раз напоминать мне о моём статусе при вашей клинике. Я здоров, как бык. Притом как бык-производитель, прошу заметить.

Мельком взглянув на новорождённого, его блудливый взор в упор прилип к спрятанным за тонкими лямочками аппетитным девичьим грудям. За что тут же получил открытой ладонью в лоб. В результате пробкой от шампанского с шипением и пузырями из носа вылетел из бабки, приземлившись на задницу. А затем и расслабленно завалился на спину, ехидно лыбясь своей проделке.

В этот самый момент в комнату ворвалась пожилая тётка и громко протопала по полу железными набойками каблуков прямо по валяющемуся Диме. Она, постоянно причитая, замерла, наступив одной туфлей ему на левый глаз. Длинная юбка, подметавшая за ней пол, накрыла молодого человека с головой, и от наступившей темноты его на мгновение охватил ужас. Молодой человек на полном серьёзе испугался, что эта дура своими подковами лишила его зрения.

Тут же уйдя перекатом под стул, он замер в его текстурах. Сердце с перепугу колотилось, как у загнанного зайца, грозя инфарктом. Хотя откуда ему было знать про особенности кардиологии у длинноухих. Спас от неминуемой реанимации заливистый смех Веры. Красивый, мелодичный и, что называется, от всей души. До слёз.

Молодой человек демонстративно медленно выдохнул и поднялся прямо сквозь стул. Сделал несколько небрежных жестов рукой, якобы отряхивая несуществующую виртуальную пыль, и только тут заметил за порогом комнаты валяющееся в прихожей тело Танечки. Та корчилась, в отличие от него, от настоящей боли.

Пострадавшую заметила и Вера, проследив за его взглядом. Она, резко перестав веселиться, прямо через люльку и повернувшуюся к ней спиной бабку ринулась на помощь увечной подруге.

Танечка была само страдание. Шпилька туфли уцелела, нос уцелел, а вот голеностоп — нет. Но что это — перелом или вывих, Дима на взгляд определить не мог. Не специалист. Да и травматолог бы без рентгена вряд ли что мог сказать. Он командой остановил трансляцию.

Вера, прискакавшая на помощь молча ревущей подруге, ни с того ни с сего была ею на взвинченных нервах отругана по полной. Та, в свою очередь, растерявшись от необоснованного наезда, спустила собак на Диму, обвинив его во всех грехах, начиная с первогреха Адама.

Молодой человек злобно выслушал. Обматерил обеих дур, напяливших обувь не по назначению, и, включившись в общую истерику, принялся орать о технике безопасности на производстве. В общем, чуть не подрались.

Всё закончилось тем, что, как Дима ни артачился, ни сквернословил и нервно ни размахивал руками, то и дело демонстрируя русский показательный, но всё же взял пострадавшее недоразумение на руки и вынес в портал на базу. Притом не просто вынес, а по настоятельному требованию проклятущих баб отнёс Танечку в её постель.

Он стойко вытерпел неприязнь, неся высохшее тело, обвившее за шею и сквозь слёзы боли пристально смотрящее в глаза спасителю, как болонка на любимого хозяина. Дима буквально нутром почувствовал, что ничего хорошего этот взгляд в будущем ему не обещает. Но всё же выполнил непонятно откуда образовавшийся долг перед ней, донеся это чудо в перьях туда, куда оно просило.

Стойкость и податливость единственного мужчины в бабском коллективе закончилась на том, что Танечка попросила его помочь раздеться. Туфли она, кстати, отбросила ещё там, где упала. В виртуальной локации. А вот платье, которое почему-то ей требовалось снять при травмированной ноге, кавалер снимать категорически отказался.

В очередной раз грязно выругавшись, он быстренько ретировался, но не в свою комнату, полагая, что сокурсницы его там достанут, а обратно к новорождённому Наполеону, оставив девок устраивать анорексичный стриптиз самостоятельно.

Войдя в только что покинутую локацию, действия в ней принялись разворачиваться с самого начала. Дима первым делом подошёл к люльке и внимательно рассмотрел новорождённого. Странно. Но в прошлый раз, когда шёл рассматривать титьки Веры и мельком взглянул на дитя, не обратил внимания, а сейчас воочию увидел, что Наполеон родился уродцем.

Отклонением от нормы оказалась его несоразмерно большая голова при маленьком тельце. Эдакий головастик. Затем ещё раз осмотрел комнату, вид из окна. После чего, уставившись в проём портала, на несколько секунд задумался и решил поэкспериментировать.

— Ты — наш концлагерь, — объявил Дима, указывая пальцем на видневшееся пространство их комфортабельной тюрьмы, — поэтому для краткости я буду звать тебя «Кон».

Ещё несколько секунд постоял, закрепляя в сознании весь комплекс целиком и ассоциируя его с этим наименованием, после чего скомандовал:

— Кон. Кресло мне.

Тут же, как по мановению волшебной палочки, перед ним появилось массивное кожаное кресло. Молодой человек осмотрел, поморщился и скорректировал заказ:

— Кон. Уточнение. Кресло офисное, крутящееся, директорского типа.

Элемент мебели тут же поменялся на запрашиваемое. Экспериментатор, не без зазнайства за себя умного, плюхнулся в кресло и, совсем обнаглев, добавил, вытягивая руку в жесте, будто держит в пальцах кофейную чашечку:

— Кон. Кофе «Американо» с молоком и сахаром.

В руках появилась миниатюрная посудина объёмом на три глотка с ароматным кофе. Дима ликовал, будто нарвался на золотую жилу, притом нескончаемую. «Да это ж прям рай какой-то», — думал он, пригубив напиток.

Включил знание итальянского. Отмотал видеоклип на начало, так как пропустил за экспериментальными закидонами большой кусок трансляции. Но, прежде чем запустить на воспроизведение, задумался. В памяти непонятно откуда всплыло воспоминание, что Наполеон был вроде бы как корсиканец.

Даже не зная, существует ли такой язык, он включил понимание корсиканского и на очередной волне эйфории от собственной сообразительности принялся слушать, кто что говорит. Оказалось, что такой язык не только существует, но и все героини клипа общались именно на нём.

Несмотря на интенсивность их нескончаемого кудахтанья, разговоры оказались малоинформативные. Дима, видимо, уже по привычке, попытался заглянуть в эмоции каждой женщины. И о чудо! Ему это с лёгкостью удалось. Вся четвёрка, включая служанку, оказались жутко взволнованы и заранее страдали в ожидании чего-то плохого и непоправимого. Только когда престарелая тётушка предложила немедленно окрестить младенца, пока не поздно, до молодого человека дошло, чего они опасались. Женщины были уверены, что этот уродец в скором времени умрёт.

Притом разговор на эту тему был какой-то обыденный, словно подобное происходило с завидной регулярностью. Все домочадцы, и в первую очередь мама Летиция, горячо поддержали тётушку Саверию, которая тут же, прочитав молитву на языке, интерпретированном Димой как латынь, даровала мальчику имя Набулеоне. А старая служанка Катарина, сентиментально всплакнув, словно уже по покойнику, тут же уменьшила имя до ласкательного — Набулио.

Дима удивился и признался себе, что совсем ничего не знает о Наполеоне Бонапарте. И, кажется, ему точно пора засесть за информационную систему, прежде чем продолжать просмотр. Но, допив кофе и подумав, заказал ещё одну порцию ароматного напитка и решил просмотреть весь информационный блок до конца.

После импровизированного крещения картинка стала терять контрастность, и путём наложения сквозь неё проступила другая. Аристократическая обстановка жилого дома превратилась в ущербную каменную конуру. Судя по декорации, это некое подобие учебного класса при монастыре. Почему при монастыре? Да потому, что в качестве учителя выступала монашка лет за сорок.

В центре класса на самом почётном месте восседал Набулио, примерно пяти-шести лет от роду. Красовался он в окружении дюжины девочек, большинство которых было младше его. Единственный мальчик в классе сидел в этом цветнике, надменно скрестив руки на груди. Выражение его лица напомнило Диме архивные документальные кадры с Бенито Муссолини, когда оратор итальянского фашизма корчил рожу самодовольства в паузах между пламенными призывами.

Так вот, Бенито был жалкой пародией на самодовольство по сравнению с мелким Наполеончиком, который в данный момент являлся самим совершенством зазнайства и зашкаливающего чувства собственной важности. Этот шибзик уже, оказывается, с раннего возраста демонстрировал все замашки великого себялюбивого деспота-императора.

Растекающаяся в умилении монашка с обожанием смотрела на мальчика. Дюжина разно одетых девочек с восхищением заглядывала ему в рот. Вся постановочная атмосфера клипа буквально кричала, что перед Димой восходящая звезда мирового доминанта. Притом доминанта с самой большой буквы.

Этот мелкий прыщ на ровном месте с выдвинутой вперёд челюстью превосходства сквозь оттопыренную нижнюю губу лениво обратился к своей рабской прислуге:

— Игреминетта, почеши затылок. Чешется.

Рядом сидевшая девочка тут же шустро встрепенулась и кинулась исполнять приказ. Но делала это, скривив личико в гримасе испуга, как бы ненароком не сделать повелителю больно.

— Да сильней чеши! И чуть ниже. Безрукая! — проявив недовольство на своём величественном лике, отругал мальчик исполнителя своих желаний.

Девочка тут же исправилась и принялась чесать ему затылок обеими ручками.

— Вот поц мелкий, — презрительно улыбнувшись, прокомментировал увиденное наблюдатель, уже отдавая отчёт, что его здесь никто не слышит.

Тем не менее дальше продолжил размышления про себя: «Не понял. В этом блоке, как поясняла Царевна-Лебедь, если я ничего не путаю, должен раскрываться талант Наполеона. И в чём он? В наглом и беспардонном доминировании над окружающими? У него что, был талант нагибать под себя всех и каждого? Что за фигня?»

Но тут его мысли прервала монашка:

— Набулеоне, — ангельским слащавым голоском обратилась она к звезде класса, — а сколько будет двенадцать плюс тридцать четыре?

— Сорок шесть, — моментально выплюнул ответ зазнайка.

— А сорок шесть и сорок шесть? — продолжила допытываться монашка.

— Девяносто два! — выкрикнул пацан, даже не дав вопрошающей до конца договорить.

Вот тут Дима выпал в осадок. Этот самодовольный шпендик считал в уме быстрее, чем он, математик-прикладник с высшим образованием! Монашка продолжила наслаждаться молниеносными ответами ученика, делая перед каждым примером паузу и задирая глаза к потолку. Видимо, прежде чем спросить, горемыка несколько секунд тратила на то, чтобы предварительно самой посчитать. А вот Набулеоне делал это со скоростью современного компьютера.

Дипломированный программист даже рот открыл, пялясь на вундеркинда. Но тут за спиной скрипнула дверь, и прямо через Диму в класс вошёл мужик в церковном одеянии. Дети вскочили. Монашка перекрестилась, продолжая светиться радостью, как начищенный медяк.

— Падре, — принялась льстить женщина вошедшему святоше, — Набулеоне просто чудо. Ваш племянник обязательно станет большим учёным. Он весь в Вас, святой отец.

Священник, казалось, не обратив внимания на лесть монашки, тем не менее, пройдя в центр класса и развернувшись к ученикам, еле заметно улыбнулся.

— Ты молодец, мальчик мой, — по-доброму похвалил он зазнайку, — ты меня радуешь.

— Я стану великим математиком, дядя Люсьен, — принялся похваляться мелкий задавака, вновь приняв позу завышенного чувства собственной важности, складывая руки на груди и выпячивая нижнюю челюсть.

— Непременно станешь, Набулио. А сейчас, дети, — обратился он уже ко всем, — на сегодня уроки окончены. Вы свободны.

И тут же с визгом эта мелкая свора, во главе которой, естественно, был Набулеоне, пёстрой стайкой упорхнула из каменной клетки куда-то на просторы городских улиц.

Священник молча повернулся к монашке. Та, проводив взглядом убегающую малышню, резко перестала улыбаться и с некой долей разочарования устало проговорила:

— Вы оказались правы, святой отец. Лесть, восхваление и игра на его тщеславии творят с этим мальчиком чудеса. Вот только, падре, если мы так продолжим, то я боюсь представить, что из него вырастет в будущем.

— Тщеславие правит этим миром, сестра. А у моего племянника оно к тому же гипертрофированное. Этот мальчик высоко взлетит.

Картинка в очередной раз поплыла и поменялась.

Родовой дом Буонапарте. Дима в кресле на террасе последнего этажа с тыльной стороны строения. Перед ним подобие собачьей будки, только размером для переросшего сенбернара. С улицы доносятся азартные вопли играющей детворы. Но наблюдатель уже понял, что Набулио вместо игры с мальчишками заперся в этом маленьком домике у крыши в преднамеренном одиночестве.

Действительно. Буквально через несколько секунд дверка распахнулась, и на пороге конуры нарисовался примерно уже десятилетний главный герой. Растрёпанный. Взмокший от жары и духоты своей каморки. Со спущенным на одной ноге чулком. Мальчик задумчиво замер, почёсывая подбородок. Затем встрепенулся, огляделся, соображая, где находится, и, вновь погрузившись в размышления, неспешно вошёл в дом.

Весь клип продлился не больше минуты. Дима даже глотнуть кофе не успел, как по воле звёздного режиссёра переместился совершенно в другую локацию, резко контрастирующую с курортным Средиземноморьем. Он оказался на просторном дворе, огороженном старыми двухэтажными строениями. Судя по жухлой траве и желтеющей листве вполне привычных для средней полосы России деревьев, это была уже явно не Корсика. Да и летом здесь не пахло. Если только бабьим.

У старого толстого дерева стояли три пацана лет десяти-одиннадцати в униформе — детской пародии на военную амуницию. Синие плотные камзолы с красными лацканами воротников и белыми пуговицами. Такие же синие панталоны, заправленные в сапоги. На головах странные шляпы в виде перевёрнутого казана с двумя большими ручками, торчащими в стороны на всю ширину плеч.

Все трое ехидно щерились, смотря куда-то за спину наблюдателя. Но Дима даже не подумал обернуться. Он уже успел достаточно облениться и понимал, что все необходимые события сейчас развернутся прямо перед ним. Поэтому, услышав шаркающие шаги за спиной по слою опавшей листвы, он только допил остаток кофе, заказав новую порцию, и приготовился наблюдать следующую сцену.

По левую руку от Димы вышел щупленький парнишка в такой же униформе, как и троица пацанов. Пиная листву и низко опустив голову, словно рассматривая разлетающиеся из-под ног листья, мальчик в упор не замечал стоящих у дерева. Он был полностью погружён в мыслительный процесс. До безобразия худой, с желтовато-синюшным лицом, впалыми от недокорма щеками и выпуклыми скулами, будущий император выглядел поистине жалко и болезненно.

Стоящие же задиры, а в том, что они задиры, сомневаться не приходилось, напротив, выглядели откормленными и пышущими здоровьем. Каждый из троицы был крупнее, а поэтому казался старше Набулио. Тут один из пацанов что-то со смехом выкрикнул доходяге, и все трое заржали, как кони. У Димы брови подскочили на лоб от услышанного. Нет, он ничего не понял из сказанного, кроме того, что мальчик, судя по выговору, говорил на французском.

Дима тут же остановил клип. Отмотал чуть назад. Переключился на понимание французского и запустил воспроизведение. Ещё изначально не понимая языка, он уловил во фразе пацана слово «набулеоне». Но, прослушав сказанное с пониманием французского, услышал другое: «солома в носу», что по звучанию очень напоминало «На-буле-оне».

Болезненный худощавый мальчик вообще никак не отреагировал на оскорбление дразнящихся пацанов. Он их как будто и не слышал, продолжая монотонно пинать перед собой листья и уходя прочь от хохочущих зубоскалов.

Мальчишки всем видом выражали своё статусное превосходство над мелким корсиканцем. Дима только не понял, чем они кичились? Принадлежностью к французской нации или более высоким социальным положением своих родов? Внимательно проанализировав гримасы и жесты задир, наблюдатель пришёл к выводу, что и тем, и другим.

Смена клипа. Учебный класс. У доски главный герой. Набулеоне уже подрос, возмужал, откормился. Ему лет тринадцать-четырнадцать. Прямо перед ним за письменным столом сидят офицер в годах и монах. И тот, и другой, судя по степенным и надутым физиономиям, господа из разряда вышестоящих начальников.

Чуть сзади и сбоку ещё один монашек, но, в отличие от сидящих, птица невысокого полёта. Весь скукожился, съёжился в позе угодливости, но на лице явственно светилась улыбка довольства.

Судя по всему, в данной аудитории главный герой держал экзамен по математике. Вернее, Дима определил её раздел как тригонометрию. Вся доска была исписана синусами с косинусами. Судя по мимике экзаменуемого, он был не просто доволен собой, а самодоволен собственной персоной до состояния обожравшегося ворованным. То бишь на халяву.

Несколько первых секунд клипа сцена прибывала статичной. Все словно замерли в ожидании решения военного чина, уставившись на него. Последний же, о чём-то размышляя, жевал пухлыми губами, рассеянно пялясь на доску. Наконец, приняв решение, хлопнул по столу раскрытой ладонью и, повернувшись к стоящему в позе эмбриона монаху, спросил:

— Патер Патро. Что вы можете добавить о своём ученике?

— Господин инспектор, — залебезил преподаватель, — Наполеон — мой лучший ученик из всех, что когда-либо у меня обучались.

«Во как! — воскликнул про себя Дима. — Он уже не Набулеоне, а Наполеон. Вот где его, оказывается, перекрестили. Ну правильно. Наполеон — это уже звучит более-менее по-французски».

— Но, господин инспектор Кералио, — влез в диалог сидящий рядом монах, по повадкам больше походивший на военного, чем на священнослужителя, — ученик Наполеон Бонапарт успевает только по математике и находится в школе всего четыре года вместо шести.

— Мне плевать на это, патер Луи Бертон, — прервал его вояка, в очередной раз хлопнув по столу пухлой ладонью, — я знаю, что делаю. Если этим преступаю правило, то делаю это не из-за симпатии к его семье. Лично я вообще мальчика не знаю. Я делаю это только ради него самого. Я подметил в нём искру, которой нельзя дать угаснуть! Я буду настаивать на его поступлении в военное училище в Париже. В виде исключения, как особо одарённого.

— Да-да, господин инспектор Кералио, — защебетал учитель математики, — у мальчика талант. Он вырастет знаменитым учёным и прославит Францию.

— Не знаю, патер, каким он мог бы вырасти математиком, — грубо прервал его вояка, — но вот артиллерист из него выйдет знатный. Делать безошибочный расчёт, да ещё в уме, на такой скорости — да ему цены не будет на поле боя. Однозначно в Париж. И однозначно в артиллерию.

Очередная смена клипа. Тоже класс, но совсем другой. Светлый, просторный. За окнами плац, где маршируют строем и гарцуют на конях разряженные военные. В классе только двое. Почтенный экзаменатор, уничижительно смотрящий на экзаменуемого, и разодетый франт в шикарном камзоле, в котором Дима с большим трудом узнал Наполеона.

— Вы знаете, кадет Наполеон, что я редкий гость в военном училище, — неожиданно тихо и доверительно произнёс экзаменатор.

— Знаю, господин Лаплас, — уверенно и по-военному чётко ответил стоящий по стойке смирно молодой кадет.

— И меня обычно коллеги приглашают для того, чтобы сбить спесь с особо зазнавшихся учеников.

— Знаю, господин Лаплас, — как заведённый продолжал чеканить приговорённый к позорной переэкзаменовке много на себя берущий кадет военного училища.

— Не боитесь?

— Нет, господин Лаплас. Я люблю математику не меньше вашего.

Экзаменатор добродушно рассмеялся.

— Ну что же. Одно то, что вы использовали «люблю» вместо «знаю», делает вам честь. Тем не менее начнём, сударь.

Великий математик встал, расстегнул сюртук, подбоченился и скомандовал: «К доске»! Как к барьеру на дуэли.

Следующий клип. Просторный кабинет. Судя по атрибутам, весьма высокого по положению чиновника. По площади — хоть бальные танцы устраивай. Все стены от пола до потолка уставлены стеллажами из книг, стопок рукописных листов, пачек бумажных рулонов, похожих на скрученные карты. На полу сложенный замысловатым образом паркет кофейных оттенков.

Большой стол, заваленный бумагами, книгами, чертежами. За столом в массивном кресле восседает удлинённый господин ориентировочно сорока годов от роду. Удлинённая вытянутая голова с узким лицом. Удлинённый высокий лоб. Длинный, но соразмерный с удлинённым лицом нос. Удлинённое худое тело с узкими плечиками. Складывалось впечатление, что этого кадра в графическом редакторе вытянули в длину за счёт уменьшения ширины.

На голове вьющиеся волосы средней для современного мужчины длины. Потуги на какую-либо причёску отсутствуют. Дыбом не стоят, но и про расчёску забыли. Умные серые глаза, которые можно было бы назвать красивыми, если бы не безобразные мешки под ними, портящие своим присутствием общий лощёный вид. Плотно сжатые губы, практически отсутствующие, вытянутые в линию, что придавало замершему лицу патрона подобие лёгкой ухмылки.

Сидел господин, словно лом проглотил. Спина прямая, как натянутая по струнке. Плечики развёрнуты, но колеса́ в груди не просматривалось. Колесить было нечему. Мышцы отсутствовали. По всему выходило, что чиновник — деятель умственного, а не физического труда.

Перед ним на столе на небольшом, очищенном от вороха всякой всячины пятачке лежали две аккуратно сложенных стопки бумаг. Его удлинённые кисти рук с длинными паучьими пальцами безмятежно возлежали на этих стопках, как на подставках.

Перед столом, вытянувшись, но без особого фанатизма, стоял герой клипа — молодой Наполеон Бонапарт. Дима оценил его возраст как своего сверстника. Худой, отчего казался таким же, как и хозяин кабинета, удлинённым. Узкое вытянутое лицо. Вот только чёрные пакли волос, в отличие от чиновника, свисали сосульками до самых плеч. Мешков под глазами не наблюдалось, но сами глаза выглядели усталыми, словно их хозяин пару суток не спал.

Его элегантный мундир был практически чёрным. По крайней мере, Диме так показалось в слабом освещении кабинета. Но одеяние было настолько разукрашено золотом, что выглядело впечатляюще дорогим и даже местами вычурным.

Ажурным золотом были обшиты: высокий воротник стойкой, лацканы рукавов, все окаймления сюртука, эполеты и ремень с золотой пряжкой. Два ряда часто пришитых золотых пуговиц общим весом не менее килограмма добавляли золотистости в расцветке общего фона.

В руках молодой пижон держал расшитую золотом треуголку с золотыми короткими перьями, свисавшими, как бахрома, по длине всего гребня головного убора. Чёрные, без изысков, панталоны. Чёрные высокие сапоги с наполовину завёрнутым голенищем, также расшитым золотыми нитями. В общем, пацан выглядел очень дорого.

Дима в своём кресле с остатками уже холодного кофе оказался с торца стола, заняв положение арбитра меж двух сторон, и с любопытством разглядывал то одного, то другого представителя прошлого. Почти минуту парочка изображала фотографию. Наблюдатель во времени и пространстве и сам чуть не купился их статичностью, если бы не периодический шум, доносившийся из-за массивных дверей. Там кто-то кого-то настойчиво и достаточно громко уверял, что какой-то директор занят и в настоящий момент ну никак принять не может.

Дима ностальгически улыбнулся, почему-то сразу вспомнив квартиру своего детства в хрущёвке, где с соседями можно было переговариваться через стенку, даже не повышая голоса. С кислой ухмылкой заглянул в чашку, где кофе осталось на полглотка́, обдумывая: заказать ещё или потом как-нибудь? И решив, что любимый напиток следует в следующий раз заказывать по-русски, то есть в поллитровой кружке с пятью ложками сахара, спокойно принялся освобождать посудину для утилизации.

И в это время важный чиновник неожиданно громко заговорил:

— Генерал Бонапарт.

Дима, залив в этот момент кофе в рот, тут же поперхнулся и выплеснул его с кашлем на заваленный важными государственными документами стол.

— Генерал?! — выдавил он из себя, изумлённо уставившись на чёрного в золоте Наполеона. — В мои-то года?! Ну не ха-ха, ты, пацан, поднялся.

Дима успел втереть капли выплюнутого кофе в фирменные спортивные штаны. Вытер влажные от этого действа ладони о такую же фирменную футболку, прежде чем господин в кресле, выдержав паузу, продолжил:

— Директория рассмотрела Вашу записку и детально изучила представленные планы военных компаний. Расширенный совет Ваш австрийский план не поддержал. Вам должно быть известно, что основной удар по коалиции мы намерены нанести на севере. Но тем не менее Ваш план в обход Альп и удар по Австрии решено оставить как резервный.

Наполеон, внимательно слушавший сановника, в ответ даже бровью не повёл, оставаясь с каменным и почему-то недовольным лицом.

— А вот Ваша итальянская компания вызвала самый живой интерес. Притом с крайне противоположными оценками. Само предложение атаковать на южном направлении в качестве отвлекающего манёвра расценено как рациональное. Это бы позволило не только сковать южные силы коалиции, но и при определённых условиях оттянуть на себя резервы неприятеля с центра.

— Мне это всё известно, директор Карно, — неожиданно резко прервал важного господина уже с виду закипающий Наполеон.

— Не всё, генерал, — спокойно и даже как-то устало одёрнул его чиновник в статусе непонятного для Димы директора. — Командующий итальянской армией генерал Шерер назвал Ваш план бредовым и отказался от него, предложив исполнять выдуманное тому, кто его сочинил.

— Если бы я там был, я бы их давно всех разгромил! — с какой-то ребяческой задиристостью воскликнул Наполеон, сжимая кулаки.

— И вы готовы, генерал, бросить сытую жизнь в Париже и променять спокойную денежную карьеру на походную и неблагодарную? Где Вас может убить в любой момент шальная пуля? — спокойно и явно беря на слабо́ молодого горячего корсиканца, спросил важный господин.

— Да, — безапелляционно отрезал генерал.

Наступила пауза. Директор Карно делал вид, что размышляет, хотя Дима, видя весь диалог со стороны, даже не зная предыстории, был уверен, что пацана просто развели как лоха, поймав на слове. А решение отправить его подальше от Парижа было принято заранее.

— Хорошо, — наконец отмер Карно. — Вы там будете. Кстати, генерал Шерер — единственный, кто выступил против Вашего плана. На всех остальных он произвёл впечатление. А генерал Бертье, этот талантливейший офицер, по моему мнению, назвал его даже военным шедевром. А это многое значит.

Наполеон резко снял напряжение с кулаков и позволил себе наметить самодовольную улыбку.

— Но ещё большее впечатление Ваш план произвёл на меня как на учёного, знающего о математике не понаслышке.

Вот здесь хозяин большого кабинета улыбнулся, уже не маскируясь. Наполеон ответил взаимной улыбкой самодовольства.

— Наполеон, — перейдя на фамильярность, поинтересовался Карно, — на сколько ходов вперёд Вы просчитали ход итальянской компании?

— На двадцать, гражданин директор, — с явным бахвальством в голосе ответил генерал-мальчишка.

— Впечатляет, — похвалил государственный муж, убирая руки со стола, — я давно обратил на Вас внимание. Ещё с Тулона. С Ваших феноменальных расчётов при осаде. Вы талантливый математик, Наполеон Бонапарт. Не задумывались над занятием наукой по-настоящему?

— Я и занимаюсь математикой по-настоящему, — не согласился молодой человек с явными замашками превосходства, вновь, как и в детстве, выдвигая челюсть вперёд и задирая голову, в очередной раз напомнив Диме Муссолини, — любая наука имеет смысл, лишь применяясь к практике. Только такая наука является живой и настоящей.

— Ну вот в этом месте, молодой человек, позвольте с Вами не согласиться, — резко изменился в поведении директор Карно́, вскакивая с кресла и превращаясь, как и все математики-теоретики, в чокнутых маньяков-психопатов, одержимых никому, кроме них, непонятной мутью.

Наполеон взаимно встрепенулся, переходя в тот же, видимо, заразный режим неадекватности, переквалифицируясь из боевого генерала в коллегу по цеху долбанутой на всю голову абстрактности.

Дима от резкого вскакивания Карно́ вздрогнул, не ожидая подобной прыткости от степенного государственного мужа, а увидев ответную реакцию главного героя и понимая, что сейчас придётся слушать полный бред под названием «научная дискуссия», в сердцах запустил в них пустую кофейную чашку. Посудина пролетела сквозь шустро вышагивающего к Наполеону директора и беззвучно скрылась в текстуре книжного шкафа.

Но выслушивать полемику двух математиков ему не пришлось. Картинка расфокусировалась, указывая, что очередной отрезок информации закончен и начинается следующий. Вот только вместо следующего вся нарезка началась заново.