Глава 35. Локация 7. Не всё золото, что блестит. Не всё книги, где видишь фиги.

Старая, деревянная, ещё допожарная Москва. Узкие улочки. Мелкие дворики. Летний день. Судя по солнцу над головой — полдень. Народу на улицах немного, но имеется. Причём разношёрстный.

Одетые попроще — деловые. Это сразу было видно по их целенаправленности и скорости передвижения. Несутся сломя голову, словно кем-то на что-то посланные и боящиеся на это «что-то» посланное не успеть. Они напомнили Диме подавляющую массу жителей современной Москвы, заставив улыбнуться. Ничего не меняется.

Прилично одетые — гуляют степенно. Ни то перед обедом разминаются, ни то утрамбовывают отобеданное. Невдалеке, направляясь в сторону троицы путешественников, никуда не спеша, шествовали две дамы почтенного возраста. В платьях с юбками царь-колокол, в лёгких шляпках и с веерами в руках. Жарко. Душно. Ни ветерка.

За спинами гуляющих тётушек — две молоденькие девки-прислуги. Одеты в простенькие сарафаны, но выглядят чистыми и опрятными. Неспешный шаг вынуждал молодок корчить из себя барынь, подражая хозяйкам. Хотя, по правде сказать, у них это не очень получалось. Видно было, что излишнюю энергию девать некуда. Она так и пёрла из всех щелей. Все четверо попарно вели беседы. Дама с дамой чинно, вполголоса, девка с девкой шёпотом, и обе издёргались.

Мужчины тоже наличествовали в поле зрения, но практически все как один холопского или служилого сословия. Из высокородных путешественники во времени увидели лишь одного. Статный мужчина за пятьдесят выгуливал ещё более статную, судя по габаритам, супругу. Шли под ручку по противоположной стороне улицы. Важно задрав подбородки, они, кажется, никого вокруг не замечали, демонстрируя лишь себя.

Тем не менее, пересекаясь на встречных курсах с почтенными дамами, резко изобразили учтиво-натянутую улыбку. Словно по отмашке со стороны, чуть ли не все четверо хором высказали друг другу приветствия в паре слов и тут же улыбки сняли за ненадобностью. Дальнейший променад семейная пара продолжила как уставшие от всего этого люди с чрезмерно завышенным чувством собственной важности.

Дима лишь мельком взглянул на дворянские потуги на этикет. Это почему-то не очень заинтересовало. Его больше занимал вопрос, в какой район Москвы их забросило. Если он что-то и помнил по истории о Пушкиных, то Саша родился в Немецкой слободе. Где-то в районе станции метро «Бауманская». Причём историки указывали сразу несколько разных точек на карте, до сих пор не придя к единому мнению. Но что-то крутые косогоры места, где он находился, мало походили на ландшафт «Бауманки».

Он вышел на середину улицы. Огляделся. Затем быстро прошёл за дом, у которого стояли, до Т-образного перекрёстка. Прямая дорога уходила под уклон, но через сотню шагов переставала быть прямой, поворачивая влево, и что там дальше — непонятно. Поперечная, уходящая направо, также далеко не просматривалась, упираясь всего в метрах двадцати в стену большого деревянного дома. Она оказалась коротким переулком.

Поняв тщетность попыток определения своего местоположения, Дима сдался и вернулся к группе. Было обидно. Он считал, что неплохо знает Москву. По крайней мере, её старую часть. С детства с пацанами излазил узкие улочки Белокаменной вдоль и поперёк, придумывая поисковые игры, которые впоследствии назовут квестами. Но он совсем не узнавал этого района. Даже предположительно не мог сказать, где находится. Дима, ни с кем не советуясь, остановил трансляцию.

— Сашенька, — обратился он к штатному экскурсоводу их туристической группы по временам и весям, — а в каком районе Москвы мы находимся? Что-то я не узнаю здешних косогоров.

— И не мудрено, — ответил искусственный Разум в виде ухмыляющегося Пушкина-подростка, — всё, что ты видишь вокруг, будет уничтожено пожаром через восемь лет и превратится в сплошное пепелище, на месте которого выстроится новая Москва. И даже из того, что выстроится, до ваших дней дойдёт лишь маленькая часть. А район этот называли до пожара и после — Огородники.

— Огородники? — удивился Дима. — Но Пушкин, насколько помню, родился в Немецкой слободе?

— Родился в Немецкой слободе. А детство его в основном проходило здесь, не считая того, что со следующего года он лето будет проводить у бабушки по материнской линии. Что называется, в деревне.

— У Ганнибал? — зачем-то поинтересовался Дима.

— Да. В Захарово, в Подмосковье. Пушкины не имели в Москве своего дома. Поэтому, как цыгане, постоянно кочевали по съёмным квартирам. Но так или иначе всё жильё снимали в районе Большого Харитоньевского переулка, названного так по храму Харитония Исповедника, — и он махнул рукой себе за спину, где над крышей одного из домов виднелась маковка колокольни. — Ни один из домов, где жили Пушкины до переезда в Петербург, не сохранился до ваших дней. В том числе дом в Немецкой слободе, где родился. И сам храм Харитония при советской власти разобрали на кирпичи. Хотя каменный дворец Юсупова хоть и погорел, но его отремонтировали, и он дожил до вашего времени. Это единственное строение из допожарной Москвы, оставшееся в этом районе.

— А это что за улица? — не унимался Дима, стараясь вспомнить достопримечательности Огородников, не видя даже в отдалении дома Юсуповых, который он хорошо помнил.

— Да по-разному называли, — ответил экскурсовод. — Кто на немецкий лад — «Фурманный». Кто сразу переводил как «Извозчичий». Кто определял его как «Трубный». Все названия давал большой двор извозчиков, что стоял в начале переулка.

— А трубы здесь при чём?

— На том дворе стояли пожарные повозки с трубами и заливными насосами. Поэтому и называли «Трубным».

— Понятно. Только непонятно, что мы здесь делаем.

— Как что? — вновь ухмыльнулся лицеист-всезнайка. — Производим предварительное знакомство с главным героем.

И он небрежно указал рукой за спину троицы.

Путешественники резко обернулись в сторону открытого портала, вмонтированного в стену дома, и замерли. Рядом с проходом в их базовый мир на низком выступе, типа бордюра или слегка выступающего фундамента деревянного строения (Дима не знал, как эта часть архитектуры называется), сидел рыжий, коротко стриженный мальчик с зачёсанной набок чёлкой. Никаких кудрей. Никакой африканности.

Не знай они заранее, к кому идут в гости, ни в жизнь бы не догадались, что это Александр Сергеевич в детстве. Ну вот ни капли сходства с общепринятыми клише.

Пухлый, изрядно перекормленный ребёнок с отчётливым двойным подбородком, дородными щеками и надутыми губками чем-то напоминал современную жертву фастфуда. Несмотря на летнюю жару, он был одет в плотный костюм, штанишки ниже колен, одетые поверх толстых чулок. На ногах чуть ли не зимние ботинки. Почти берцы.

Мальчик то ли запрел от жары, то ли флегма было его второе имя. Сложив ручки на коленки, он застывшей статуей уставился в одну точку, всем видом напоминая интернетного Ждуна. По крайней мере, выглядел заторможенным.

Трое учеников неординарной школы Разума, не сговариваясь, принялись озираться по сторонам. Картинка даже для их общества будущего, тронувшегося здравым рассудком на экспериментальных воспитательных инновациях, выглядела вызывающе. Ребёнок, от силы годика четыре-пять, сидел один-одинёшенек посреди улицы, без какого-либо присмотра, брошенный на произвол судьбы. А по виду малыш явно не был самостоятелен до такой степени.

— И что он тут делает один? Он что, потерялся? — первой встрепенулась Вера, напрочь забыв о виртуальности мира и искусственности всего происходящего.

— Потерялся, — подтвердил экскурсовод, развеселившийся по непонятной причине. — Как есть потерялся. Да вы включите демонстрацию. Чего гадать?

Включили. Отошли на середину улицы, встав рядком вдоль дороги, и принялись пристально изучать флегматичного мальчика. Через несколько секунд до него добралась кавалькада тётушек с прислугой. Подошли. Встали как вкопанные и несколько долгих секунд с удивлением рассматривали ребёнка, старающегося, кажется, выглядеть как можно незаметнее.

— Это же внучок Марии, — наконец сказала одна другой. — Что он здесь делает?

— Да, — в растерянности ответила другая и тут же поинтересовалась: — Сашенька, ты почему здесь сидишь один?

Мальчик, поднявший печальные серые глазки, ещё как только дамы подошли к нему вплотную, промолчал, не меняя флегматичного выражения на пухлом личике. Словно он их не понимал.

— Alexander, que fais-tu ici? Tu es perdu? — неожиданно спросила первая, судя по выговору, перейдя на французский.

— Oui, — тихо ответил мальчик.

— Александр, что ты здесь делаешь? Ты потерялся? Да, — перевёл Дима услышанное чуть ли не синхронно.

Дамы продолжили диалог, только уже между собой и на понятном для всех языке.

— Ребёнок что, не говорит по-русски? — с неподдельным изумлением спросила вторая.

— Наденька, ну ты же знаешь этих Пушкиных, — брезгливо ответила первая. — Нынешняя молодёжь на этой Франции буквально свихнулась, прости Господи.

Тётушка ускоренно перекрестилась. Её примеру последовала вторая.

Тут неожиданно, прямо сквозь наблюдателей из будущего, выскочила женщина лет тридцати, по одеянию из крепостных.

— Господи, Александр, — запричитала она, подскакивая к мальчику и сгребая его в охапку, — куда ж ты убежал. Я уж с ног сбилась, тебя разыскивая.

Почтенные дамы в раздражении принялись обмахиваться веерами, мигом сделав недовольные лица, одним видом упрекая нерасторопную няньку в недопустимости произошедшего. Та с мальчиком на руках, больше похожим на безвольную тряпичную куклу, беспрестанно кланяясь, пятилась от них подальше. Она как заведённая выпрашивала у высокородной парочки прощения на разные лады. И только отойдя метров на десять, развернулась и быстрым шагом понесла найдёныша вверх по улице.

— Безобразие, — наконец возмутилась первая, продолжая сверлить негодующим взглядом уходящую женщину. — Я сегодня же отпишусь Марии.

Клип остановился. Это сделал Кон. Он вышел вперёд, встав между учениками и почтенными дамами, замершими возле стены дома, и с хитрой улыбкой уставился почему-то на Диму. Последний, посчитав этот «финт ушами» за приглашение к диалогу, начал его, не задумываясь:

— Сколько ему здесь лет?

— Пять.

— И в пять лет он ещё не знал русского языка?

— Знал отдельные слова, но практически не говорил.

— Вот тебе и светоч русской словесности, — неожиданно вклинилась в их диалог Вера с круглыми от удивления глазами.

— Но почему? — не унимался Дима.

— В доме Пушкиных было принято говорить исключительно по-французски. Родители даже между собой общались на этом языке. Гувернёры и гувернантки вообще чистокровные лягушатники. Как у вас принято называть — гастарбайтеры. В это время в Российскую империю многие малоимущие европейцы ехали на заработок. На них был большой спрос. Платили прилично. Можно было за несколько лет скопить неплохое состояние. А кое-кому удавалось даже приобрести светское положение.

— Но ведь няня у него русская, — неожиданно подала голос Вера, указывая на спину женщины, из-за плеча которой выглядывала пухлая мордашка рыжего мальчика. — Это же Арина Родионовна. Я правильно поняла?

— Неправильно, — отрицательно покачал головой Кон. — Кормилицу и няню Саши звали Улиана. А Арина Родионовна была кормилицей и няней Ольги, его старшей сестры. Вот только по указанию хозяйки дома Надежды Осиповны няньки сами были вынуждены общаться по-французски или молчать. За разговоры на русском прислуга наказывалась.

— Мама — яжмать? — криво улыбнувшись, поинтересовался Дима у искусственного Разума.

— Ярчайший представитель, — отзеркалил ему улыбку Кон.

— Мальчики, вы о чём? — влезла Вера, изобразив на лице непонимание их пикировки.

— Да не бери в голову, — отмахнулся Дима. — Это мы о своём, о пацанском.

— Ди, — насела брюнетка, одной интонацией высказывая требование дать немедленное объяснение, — здесь и без ваших заговоров, похоже, придётся забыть всё, чему учили в школе. Не усугубляй.

Молодой человек тяжело вздохнул, но пояснил:

— Яжмать — один из самых распространённых женских архетипов современного общества. В муже мужчину не видит и видеть не желает. Относится к нему, как и ко всем домашним: сверхконтроль, бесконечная ничем не мотивированная ревность. В конечном итоге семейные отношения сводятся к: «Ты скотина неблагодарная». Да «Я на тебя свою молодость угробила» и так далее по списку. В семье стремится во что бы то ни стало удерживать абсолютную и безоговорочную власть. Командовать детьми, мужем и всеми домашними животными. Ну, в нашем случае — всей прислугой. Любое неповиновение наказуемо скандалом, демонстративно надутым видом и «Я с тобой больше не разговариваю». Обожает всех поучать жизни, искренне полагая, что лучше знает, у кого какая жизнь должна быть. Её кредо — чувство собственной важности. Завистлива. Очень обижается, если обделяют вниманием. Абсолютно не терпит критики. Никакой. Зато на лесть, даже откровенно неприкрытую и насквозь лживую, ведётся на раз. Удовлетворены?

Девочки переглянулись и на пару уставились на Кона, как на детектор лжи, требуя подтверждения. Саша-лицеист кивнул, расплываясь в кривой ухмылке.

— Суккуба учит на совесть. Ничего не скажешь. Специалистов растит.

Девочки синхронно крутанули головки обратно на Диму. В глазах Веры читалось отвращение, а вот в Танечкиных — уважение и любопытство. Молодой же человек сверлил искусственный Разум прищуром подозрительных глаз.

— А что это ты, друг Саша, дифирамбы запел? Вот задницей чую, что-то недоговариваешь или пытаешься от нас скрыть. Почему выбран именно этот момент? Он для Пушкина был каким-то особенным?

Лицеист резко посерьёзнел и тоже прищурил глазки, как бы интересуясь: а не слишком ли ты умный, смертный? И, видимо, поняв, что не очень, честно ответил:

— Этот момент — определяющий. Перекрёсток глобального выбора. В результате этого маленького инцидента разродится большой скандал в местном бомонде. Эти две кумушки и письмецо Сашиной бабушке Марии Алексеевне Ганнибал отпишут, чьей крепостной являлась потерявшая воспитанника няня Улиана. И волну среди местной аристократии поднимут, обвинив Пушкиных в непатриотизме, выражающемся в пренебрежении к исконной русской вере и в поклонении европейским еретикам.

— А при чём тут Русская православная церковь? — недоумевал Дима.

— А какого понимания патриотизма ты хотел от этих милых дам почтенного возраста? — парировал Кон, указывая на двух бабуль. — Раз по-русски не говорит, как он молиться в церкви на образа станет?

— Логично.

Молодой человек хмыкнул, при этом понимая, что старческий маразм может вывернуть любое понятие мехом наружу, даже при отсутствии меха как такового. Маразм — он такой. Он найдёт.

— Надежда Осиповна, мама Саши, как женщина, очень чувствительная к общественному мнению, — продолжил Кон, — будет долгое время пребывать вне настроения. То есть в бешенстве. Улиану жёстко накажет и заменит её дядькой — мужской нянькой. К маленькому Александру будет представлен зять Арины Родионовны — Никитка, который прослужит при Пушкине до конца его жизни. Вплоть до похорон. Единственный промежуток времени, когда его не будет рядом, — это ссылка в Михайловском. Там его заменит тёща Арина Родионовна. Никитка же будет наказан за то, что недонёс Сергею Львовичу, папеньке непутёвого сыночка, о вопиющем разгуле Александра в Одессе, по поводу которого скандал уже разразится в столичном Петербурге.

— Так это что получается? — осторожно поинтересовалась Вера. — Его русскому языку будет учить слуга Никита?

— Ну, в какой-то степени, — хмыкнул Кон, расплываясь в хитрой ухмылке, но тут же попытался соскочить с данной темы: — Может, всё же продолжим просмотр? Самим станет многое понятно.

— Подожди, — остановил его задумчивый Дима. — Что-то мне в этом клипе не нравится.

— Что? — неожиданно встрепенулась Танечка, до этого молчавшая и стоявшая в сторонке, прикидываясь ветошью.

— Да сам пока не пойму, — почесал Дима стриженый затылок. — Какое-то странное чувство, будто что-то забыл тут, но не могу вспомнить что.

— Вот-вот, — суетливо затараторила блондинка. — У меня с самого начала это же чувство. Словно я смотрю не туда, куда надо, или не на то, на что нужно.

— Кон, — обратился Дима к экскурсоводу. — Будь добр, исчезни на время, пожалуйста.

Господство исчезать в прямом смысле не стал. Он не спеша, важной походкой вышел в проём портала и просто зашёл за угол в предбаннике.

— Клип запустить сначала и без звукового сопровождения, — скомандовал командир учебной группы. — Да простят меня Высшие Силы за вынужденные прегрешения в помыслах.

С этими словами он сделал над собой усилие и полез мальчику в его эмоции. А там… тишина. Лишь редкие, едва уловимые проблески радости короткими импульсами. Притом неравномерно, а в режиме, напоминающем азбуку Морзе.

Дима, подойдя вплотную к маленькому Саше, уселся прямо перед ним на корточки, пристально заглядывая в глаза.

— Что-то не так? — настороженно подала голос Вера, тоже подкрадываясь ближе.

— Да с ним всё не так, — буркнул Дима. — Будь добра, помолчи. Я работаю.

Первое, что бросилось исследователю в глаза, это бешеный ритм движения зрачков мальчика, абсолютно не вязавшийся с его общей флегматичностью. Помельтешив на одном месте, зрачки перескакивали на другое. Подёргавшись там, на третье. Дима отстранился чуть в сторону и попытался сопоставить направления его взгляда с объектами объёмной картинки улицы, для чего жестом отогнал Танечку, стоявшую как столб прямо перед ними.

Если Саша её в упор не замечал, то вот коллеге блондинка закрывала весь обзор. Она без пререканий отошла. Сначала в сторону, в которую он махал рукой, а затем подошла ближе с другой стороны от Веры. И тут Дима увидел, на что смотрит мальчик. Вернее, на кого.

Он действительно наблюдал за прохожими, но делал это не просто, а как нечто сверхвысокотехнологичное из далёкого будущего, сканируя каждый объект в мельчайших подробностях. И всякий раз, когда находил либо интересную деталь, либо незамеченную при раннем сканировании, в его эмоциях проскакивал импульс радости.

В голове у Димы неожиданно что-то щёлкнуло. Родилась пугающая догадка, в которую сразу даже не был готов поверить. Осознание того, что происходит, вертелось в голове естествоиспытателя в виде пазла, состоящего из осколков. Картинка ещё полностью не сложилась, но уже можно было с уверенностью сказать, что это. И это, честно говоря, вводило молодого человека в ступор.

— Стоп, клип, — скомандовал Дима, поднимаясь на ноги.

— Ну что? — первой не выдержала Вера, в очередной раз забыв об обнулении своих чувств.

— Да муть какая-то. Притом явно ненормативная, — тихо ответил ей естествоиспытатель, потряс головой и провёл ладонью по лицу, как бы снимая наваждение.

— Ну рассказывай, Дима, — продолжала торопыга, изведясь от ожидания.

— Да подожди ты, — отмахнулся он от неё, — сейчас разберёмся.

И, повысив голос, позвал:

— Кон, выходи.

Подросток-лицеист тут же перешагнул портал, словно так и простоял за порогом всё это время в ожидании призыва. Искусственный Разум ехидно улыбался и хотел было что-то высказать по поводу его эксперимента, но Дима опередил.

— А расскажи-ка нам, милый Сашенька, всё, что тебе известно из писанного о способностях Александра Сергеевича к запоминанию.

Господство, и не подумав снимать ехидную улыбочку, без промедления вывалил на абитуриентов поток запрашиваемой информации.

Оказалось, что Саша Пушкин с детства обладал феноменальной зрительной памятью. Он запоминал в деталях всё, на что обращал внимание. Прочитав книгу один раз, он чуть ли не наизусть мог её пересказать. Особенно ему удавалась к запоминанию рифмованная информация во всём её разнообразии.

Именно благодаря своей уникальной памяти Александр сдал вступительные экзамены в лицей. Ему абсолютно не давалась математика. Особенно тупил по поводу деления. Пушкин не понимал логику абстрактного языка науки. Поэтому просто всё прочитанное запомнил и на экзамене тупо повторил, даже не понимая сути. И этого для экзаменаторов оказалось достаточно.

— И кто его этому научил? — задал вопрос Дима, указывая на застывшего на придомовом бордюре мальчика.

На что Кон пожал плечиками и чуть ли не машинным голосом выдал:

— Нет информации.

— Да он такой, похоже, с рождения, — тут же влезла заступница Вера. — Вспомните Набулио. Тот тоже был таким же увальнем первые годы жизни. Тише воды, ниже травы. И тоже имел в будущем феноменальную память. Кто его учил? Да никто. Кон, скажи, пожалуйста, а новорождённый Александр имел какие-нибудь отклонения от нормы?

— Нет информации, — заладил, как попугай, искусственный Разум.

— Да не в этом дело, Вера, — встрял в допрос Дима. — Вспомните поставленную перед нами задачу. Царевна Лебедь предупредила изначально, что представленные образцы для изучения приобрели талант, гениальность и величие благодаря уникальности случая. Мы же должны отыскать общее правило. Как, не полагаясь на этот случай, получить все необходимые компоненты доминантности? С Наполеоном и Пушкиным проглядывается физиологическая аномалия, с рождения давшая им возможность развить в себе неординарную память. Согласен. Это всё проделки природы. Не важно, на каком уровне: ДНК, процесс вынашивания или особенности родов. Я говорю, что существует искусственный заменитель этому.

— Какой заменитель? — вклинилась Танечка.

— Такой. Мне, как только понял, чем занимается этот увалень, на память пришли мемуары одного разведчика, не помню, как его звали. В детстве ещё читал. Так вот, в них он рассказывает о способе обучения фотографической памяти. И способ тот один в один похож на то, чем занимается этот мальчуган. Он не просто наблюдает, а тупо тренирует память. Притом делает это неосознанно. В принципе, любого человека в этом отношении можно сделать особенным. Методики по развитию памяти наверняка существуют.

— Да, — с энтузиазмом поддержала его Вера, похоже, впервые заглянув в будущее с надеждой. — Я лично знакома, по крайней мере, с двумя.

— Но этому надо учить ребёнка с детства, — осторожно высказалась бывший педагог.

— Не обязательно, — не согласилась с ней Вера. — Тренировка памяти в любом возрасте не повредит.

Дима тем временем, находясь в странной задумчивости, с подозрением уставился на экскурсовода.

— Кон, — обратился он к нему, — это что же получается? Взгляд, ни на чём не зацикленный, даёт свободу, а концентрированный на мелочах — память? Они что, антагонисты?

— Да, — неожиданно расцвёл Саша-лицеист в улыбке от уха до уха. — Один из законов Мироздания гласит: всё есть баланс. Но баланс — это не постоянное нахождение в точке равновесия, а пребывание или в одной, или в другой крайности в разные моменты времени, суммарно их нивелируя. Только наличие больших амплитуд противоположностей создают напряжение в обыденности, а с ними и неповторимый вкус жизни.

— Прикольно, — подытожил его заумное выступление Дима, уходя в глухую задумчивость. — Выходит, чтобы достичь совершенства в отыскании мелочей и формировании феноменальной памяти, необходимо в совершенстве освоить свободу, напрочь не замечая ничего конкретного, кроме всего общего?

— Не обязательно, но желательно, — резко перестав улыбаться, ответил Господство. — Достигнув совершенства в крайностях, получишь совершенство баланса.

— Да в пень, — отмахнулся Дима, заканчивая этот мудрёный диалог. — Мозги уже закипают.

Дальше по клипам не пошли. Вернулись на базу: Танечка — греметь кастрюлями, Вера — клацать по клавиатуре, а Дима, вместо беговой дорожки походив в размышлениях по травке вокруг стола, опять залез в горячую ванну, поставив рядом остужающую.