Глава 8. Урок дезомбирования

В один из наших вечеров Александр неожиданно для меня вернулся к прерванному в воскресенье уроку эволюции.

Он сказал:

— помнишь один из законов биологической эволюции о том, что развитие организма повторяет, схематично, схему развития вида?

Дарвинизм мы изучали в биологии всего пару месяцев назад, и я, конечно, неплохо ещё помнил эти заумные «онтогенезы», «филогенезы», «фенотипы» и «генотипы».

— В целом помню. Но мы же изучаем эволюцию разума, при чем тут биология?

— А закон, что развитие части и целого происходит по одной и той же общей схеме, выходит далеко за рамки только биологии. Как ты думаешь, что можно так же уподобить развитию разума человека? И вот тебе второй вопрос— для подсказки— как пишут учебники по любой науке, например, физике?

Я подумал. В любой главе учебника по физике изложение начинают от основ, заложенных при самом зарождении данной науки, и в общем следуют линии ее развития умами ученых. То же— в химии и математике. Сначала— простое, то, что открыли и описали раньше, потом— более тонкие и сложные моменты. В истории и биологии— чуть по— другому, но тоже в последовательности времени. А вот в географии, русском языке там все — по-другому, но тоже начинают с более простого.

— я понял, что учебники по некоторым школьным предметам написаны так, чтобы коротко повторить линию истории соответствующей науки, по другим— историю предмета рассмотрения, а по третьим— в логической последовательности от простого к сложному. Везде, где можно— придерживаются принципа от простого к сложному.

— От простого к сложному— это тоже совершенно общий закон любого развития. Значит, чтобы ответить на первый вопрос, нужно уподобить развитие разума человека чему-то.

Я подумал— и ответ вдруг стал мне ясен. Культура— вот что является коллективным хранилищем достижений разума людей! Культура— как бы «геном» человеческого разума, это именно то общее, что впитывает в себя каждое новое поколение людей при развитии индивидуального разума.

— Молодец! А не можешь ли ты сам теперь сообразить, как меняется мышление человека по мере развития его индивидуального разума?

— Что, проходит развитие от подобия культуры первобытного общества до современного?

— Конечно! Только не столь детально, а лишь похоже, схематично. Подумай, и ты сам все поймешь.

Я вспомнил плаксивых, ничего не смыслящих новорожденных. Это было с человечеством еще до разума и культуры, подумал я. Потом человек учится— сначала ходить, потом говорить, именно в такой последовательности. Сначала— животное начало, потом— человеческое, и только так, как это и было в эволюции, ведь связная речь— то что и в эволюции людей сделало человека человеком! Потом человек — мальчик становится задиристым малышом и любит детские сказки, а девочки начинают играть в куклы. Так, первобытные пещерные люди и мифы, матриархат— и вправду, чем-то похоже. Потом— вспомнил, как высоки стандарты дружбы и отваги у старших школьников, юношей и девушек, их тягу к путешествиям и приключениям, чтению соответствующих книг. Рыцарство, крестовые походы, великие географические открытия— вдруг сообразил я. Где-то тут же в истории цивилизации произошёл переход к некоторой свободе личности в разделении труда людей по ремеслам, до того всё переходило по наследству, — а человек к аналогичному времени заканчивает школу, выбирает свой дальнейший жизненный путь. Я подумал, что в ранних культурах, до средневековья, задача выбора жизненного пути лично перед человеком вообще не стояла— всё было решено уже при рождении, сын плотника мог быть только плотником. А вот дальше— кто-то достигает самых высот разума и вносит свой вклад в развитие культуры, а кто-то останавливается и постепенно деградирует.

— До юности мне все более-менее понятно. А вот дальше — что делит людей на тех, кто развивается, и тех, кто прозябает?

— А вот здесь проявляется интересная закономерность эволюции, как биологической, так и культурной. По тому признаку, который появился недавно, различия у индивидов проявляются резче, природа как бы «шлифует детали» — сколько лучше всего иметь этого новоприобретения. Человек— существо, участвующее сразу в двух потоках эволюции, культурной и биологической, скорости которых многократно различны. Изменения в биологии и генах становятся заметны по прошествии сотен тысяч и миллионов лет, изменения в культуре происходят в течение десятилетий и столетий, поэтому с началом культурной эволюции биологическую можно считать как бы остановившейся, ведь медицина и образование— части культуры, влияющие на разум и тело человека, изменяются многопорядково быстрее, чем это происходит через изменения в генах. А так как сама культура является «новейшим из изобретений» эволюции биологической, особенно велика разница между людьми в том, что из достижений культуры войдет в их личную жизнь. Получается огромный диапазон развития личности человека, только единицы сами движут вперед культуру человечества, очень немногим доступно понимание передовых достижений культуры, и так далее, вплоть до речи и культурных традиций, доступных всем людям данной культуры.

— Выходит довольно пестрая картина из уровня включенности людей в разную культурную деятельность разного уровня.

— Да, и разнообразие возможностей для этой включенности растут при развитии интеллекта личности. В собственном биологическом развитии каждый человек проходит этап, соответствующий эволюционной стадии роста объема и возможностей мозга, именно этот этап оптимален для развития интеллекта.

— А понимание того, зачем нужен развитой интеллект, приходит гораздо позже, тогда, когда он по сути уже сформировался?

— Отлично, сам додумался! Понял теперь, почему и земные, и Альтаирские дети учатся в школе, и почему тут нужна обязаловка?

— Кажется, я начал лучше понимать даже твою странную фразу, что начинать спасение цивилизации надо со школы. Выходит, что плохое образование ограничивает, обрезает интеллект человека, закрывает ему доступ ко многим достижениям культуры, и он оказывается ближе к зверю— а тем самым и все общество звереет?

— Твои мозги работают сегодня на удивление хорошо! И тебе уже понятно, что именно средний, характерный уровень образования в обществе и определяет, какие проблемы это общество способно само осознать и победить, а какие— нет. Но есть еще одна проблема. На том же этапе развития человека мозг активнее всего вбирает в себя и фиксирует устойчивые образцы поведения.

— Что, школа вместе с образованием еще и зомбирует?

— Да еще как! Сейчас ваша школа куда больше зомбирует, чем развивает. К развитию и знаниям даже внушается отвращение— вспомни, под чем ты недавно подписался сам. Принести?

— Да я и так хорошо помню!

— Вот и отлично! У тебя, как представителя будущего человечества, есть личная проблема. Она возникнет и у всех других, кто захочет участвовать в преодолении кризисного сценария. Догадываешься, какая?

— Довольно смутно. Сейчас попробую сформулировать.

Я задумался. Естественная перспектива того общества, в котором я живу, есть кризис и одичание в самое ближайшее время, это явно затронет меня, и скорее всего станет необратимым уже к следующему поколению. Я сам живу в обществе настоящего, и оно сейчас воспитывает меня так, чтобы я стал его частью. Я не хочу, чтобы цивилизация гибла, но если не сделаю чего-то особенного, то буду, уже через десяток лет, когда повзрослею, участвовать в создании этого чёртова кризиса собственноручно, вместе с моими сверстниками! Значит, позволяя формировать себя обществу настоящего, я никак не смогу стать частью развивающегося общества будущего, потому что цивилизация будущего не может закономерно вырасти из общества настоящего, из него сами собой вырастут только кризис и дикость. Я воспитываюсь как разрушитель, значит, я как-то поражён этим разрушением сам. Выходит, мне надо переучиваться и перевоспитываться— а это должно быть очень нелегко.

— Мне надо перевоспитываться. Очищаться от какого-то вируса разрушения, что сидит во мне, и создавать в себе частичку несуществующего еще общества будущего, не имея даже представления о том, что это такое. Но я не вижу в себе никакого такого разрушителя!

— твои мозги действительно работают сегодня изумительно!

— но я же выразился очень неясно и сумбурно.

— Как раз предельно ясно. Послушай сам, что ты сказал: — и Александр в точности повторил мои слова.

— Ну и что тут ясного? Только то, что мне надо перевоспитывать себя неизвестно как, по неизвестному образцу, избавляясь от того, что во мне предположительно есть, но это нечто есть неизвестно что, чего я даже не вижу?

— Интересно, а если я скажу, что очень близкий к нужному образец для твоего воспитания тебе знаком, и что твоё воспитание куда ближе к нужному, чем у подавляющего большинства твоих сверстников— это прибавит тебе ясности?

Я опять задумался. Я перебрал в памяти знакомых сверстников, в основном— своих одноклассников, потом вообще всех известных мне людей, и меня вдруг осенило:

— Ты, что ли, являешься образцом?

— Я уж точно не могу быть близким образцом, я даже не человек. Да я и не воспитывал тебя.

— Тогда кто же?

— Твой собственный отец!

— Что, мне надо стать таким, как он?

— В целом, да, но вам обеим надо пойти в своем развитии еще дальше, а тебе перед этим еще и кое от чего освободиться. Если хотя бы треть людей были бы такими, как твой отец, мне было бы тут нечего делать, вы бы сами все устроили наилучшим образом.

— От чего же, по-твоему, мне надо освободиться?

— Ты сам только что предельно точно назвал это «вирусом разрушения».

— Но я этого рушителя в себе даже не вижу, как же можно избавиться от того, что не видишь и не понимаешь?

— Зато знаешь, что оно в тебе есть.

— Да не знаю, предполагаю только!

— Нет, знаешь. Вывод, который сделан тобой на основании логики, безупречен. Ты ведь вывел этот «вирус разрушения» из того, что сам являешься частью общества, которое идет к дикости, так?

— Так.

— И почему же ты сомневаешься?

— Потому, что совершенно не вижу в себе никакого такого разрушителя, не чувствую стремления разрушать и вроде ничего пока и не рушу.

— Никто ничего не видит, однако это есть! Так есть, или нет?

— Получается, что нет.

— А значит, и никакого кризиса нет, и все у вас прекрасно развивается.

— Да нет же, какое на хрен развитие, когда кругом видна в основном деградация и опустошение!

— Подумай, у тебя мозги сегодня работают просто замечательно. Что из двух верно— то, что вами всеми руководит «вирус разрушения», который и ведет вас к кризису, или то, что никакого кризиса нет?

— Но тогда выходит, что «вирус разрушения» вездесущ, но его нигде нет?

— Ты не хуже меня понимаешь, что логически это уже полная ерунда. А какие еще возможности есть, логически непротиворечивые?

— Я задумался. Вывод получался до того странный, что я никак не решался произнести это вслух. Получалось, что я— это не я! Но делать было нечего, и я выдал:

— Получается еще большая чушь. Выходит, что я — это как бы не совсем я!

— Как ни странно, через эту «большую чушь» лежит довольно короткий путь к истине. Подумай еще, ты буквально в волоске от озарения.

— Да нет, какая же тут истина? Тупик, да и только.

— Тебе необходимо сейчас же сделать очень важную вещь. Думай об этом, думай непрерывно, особенно перед сном. И не говори с отцом, хотя он точно знает ответ на все эти вопросы— если ты до всего дойдешь сам, то мы приобретём много очков в борьбе с нашим общим врагом, который очень стар и силён. Пойду, на всякий случай предупрежу Александра Фёдоровича.

— Погоди, а это имеет отношение к моему перевоспитанию?

— Больше ни полслова, сообрази всё сам.

Делать было нечего, да и время уже было позднее. Я улёгся в кровати, продолжая усиленно размышлять, и сам не заметил, как заснул.

Мне приснилось, что я сажусь в шикарный автомобиль, явно из будущего, стоящий с открытой дверью на прямой, как стрела, автостраде. В автомобиле никого нет, дверь за мной плавно и мягко закрывается, но это меня ничуть не тревожит. По обеим сторонам от автострады виден пейзаж, обычный для городской окраины или небольшого городка, то тут, то там развеваются красные флаги, стоят какие-то невзрачные здания-параллелепипеды, утопающие в зелени деревьев, между ними ходят люди, на лицах улыбки, они заняты каждый чем-то своим, и автострады вообще не замечают. Здания тоже стоят так, как будто к дороге всё это не имеет никакого отношения. Весь этот пейзаж выглядит каким-то туманным, малоконтрастным, похожим на плохую засвеченную проекцию на большом киноэкране.

Вблизи дороги, на самой обочине, ощущается какая-то граница, бледная зелень придорожного пейзажа как-то слишком резко и прямолинейно обрывается, переходя в крикливо яркую и реалистичную коричневато-жёлтую обочину. По самой обочине дороги сосредоточенно идут совсем другие люди, они решительно шагают вперёд с хмурыми лицами, у каждого человека за спиной— рюкзак. Интересно, подумал я, а что это за эфемерная автострада, куда идут и чем так озабочены путники?

Вижу километровый столб, на котором написано «0км — 1 января 1980 года», и большой дорожный плакат-указатель, разделенный на две части. На верхней части написано «информация для пешеходов», под которой, в рамочке, еще две надписи: «город светлое будущее 50 лет», под ней «река кризис 49 лет». На второй части написано: «Информация для робоводителей», а под ней в рамочке «институт мостостроения 49 км.» Мягкий голос робота-водителя меня спрашивает— Вы готовы? куда едем? Я почему-то знаю, что я— директор этого института мостостроения и отвечаю роботу чётким голосом — в институт мостостроения.

Автомобиль быстро мчит меня по автостраде, мелькают километрово— годовые столбы, лица идущих ещё более тускнеют, становятся совсем хмурыми, попадаются пьяные, и люди в форме с бинтами на головах, руках и других частях тела, с пятнами крови. Машина останавливается, робот-водитель открывает дверь и говорит «приехали».

Я выхожу, смотрю по сторонам. Людей-пешеходов нигде не видно, впереди стоит дорожный указатель с надписью «р. Кризис». Я подхожу к щиту с надписью, и вижу, что сразу за ним дорога резко обрывается чёрным провалом. Я смотрю вниз— и не вижу ничего, кроме черноты. В черноте нет никаких различимых деталей, и тем не менее ощущается движение — как бы течение. Я смотрю вперед, и вижу, как сразу за широким черным провалом дорога продолжается, проходя через арку, обозначающую въезд в город, весь лучащийся, с феерическими зданиями и башнями, утопающий в зелени деревьев, вижу голубое небо, по которому плывут легкие желтоватые облака. Город выглядит совсем нереалистичной картинкой, фантазией-мечтой неведомого художника.

Я смотрю вдоль обрыва вправо, и вижу, что рядом с дорогой, по эту сторону, на самом краешке, примыкая одной стеной к самому провалу, как крепость на утёсе, стоит параллелепипед ничем не примечательного современного здания, которое, в отличие от города на другом берегу, внушительно и вполне реалистично. На сером бетонном фасаде огромными чёрными буквами написано «Институт мостостроения». Я захожу в здание, из просторного холла ведет одна дверь с табличкой «Директор института Кнышев Фёдор Александрович». Я по-хозяйски захожу в дверь, и попадаю в просторный кабинет с большим столом для совещаний, на стульях сидят люди— мои сотрудники, и в дальнем торце стола стоит большое пустое кресло. Я сажусь в него и говорю:

— Начнем. Слово генеральному инженеру проекта Александру.

Александр встаёт на стуле, причем зеленая у него только половина шевелюры, ближняя ко мне, и говорит:

— Вы знаете, что к нам приближаются пешеходы в мир светлого будущего. Перед нашим институтом поставлена задача обеспечить переправу для той части пешеходов, которые не могут выдержать соприкосновение с потоком черноты, текущем по реке кризиса, и переплыть реку. Вы знаете, что мы не смогли укрепить ни одной опоры на дне потока черноты, даже не знаем, есть ли там какое-нибудь дно, а расстояние между берегами слишком велико, чтобы можно было построить мост обычной конструкции без промежуточных опор. Изрядная часть попыток построить мост была отвергнута еще на стадии проектирования, остальное, что мы попытались воплотить, рухнуло в черноту на разных этапах строительства. Понтонную переправу и паром также пришлось отвергнуть, потому что всё неживое, независимо от удельного веса, мгновенно тонет в черноте.

Единственный выход, который я могу предложить нашему собранию, состоит в мозгоулучшателе последней модели, который позволит всем пешеходам самим переплыть реку прямо по черноте. Однако мозгоулучшатель не может повлиять на мозги, зараженные вирусом саморазрушения, и для этой, большей части людей поток черноты все ещё является непреодолимым, более того, гибельным препятствием, в котором их личности растворяются и они тонут.

К сожалению, а может, к счастью, директор нашего института тоже заражен, и суть моего последнего отчаянного проекта состояла в нахождении вакцины и проверке ее на нашем директоре. Сначала мы искали вещество, при взаимодействии с которым вирус саморазрушается схлопыванием внутрь себя, не затрагивая мозги вирусоносителя. Однако, после многих безуспешных попыток, нам удалось теоретически доказать, что такое вещество не может существовать, потому что оно должно одновременно иметь прямо противоположные, несовместимые свойства.

Но мы не теряли надежды, расширили диапазон поисков по разным направлениям, продолжали испытания самых различных вариантов, и кое-что обнаружили. Я предполагаю, что нужное вещество у нас только что появилось, хоть это и не вакцина. Вчера вечером в лаборатории биологического отдела нам удалось завершить специальный дистиллятор для черноты из реки кризис, и получить перегонкой черноты удивительное вещество, которое, не влияя на сам вирус, делает его видимым, превращая маску на заражённой части мозга вирусоносителя в жидкость, очень похожую на черноту реки. Если это вещество ввести всем путникам заблаговременно, то к моменту прихода сюда, после того как исчезнут маски, вирусоносители сами всё увидят и с радостью избавятся от зараженного мозгового вещества, а вместо него естественным путём взамен поражённого вирусом вырастет достаточное количество нормального мозгового вещества. Тогда, при подходе путников к реке, у них окажется достаточно собственного свободного разума для успешного применения мозгоулучшателя в режиме массового ненаправленного мозгоулучшения. Путники приближаются, и вот-вот достигнут временной отметки, после которой применять лекарство будет поздно. Другого решения сейчас нет.

— Ну так давайте немедленно начнём вакцинацию!

— Единственное препятствие моего проекта в том, что наш директор должен прямо сейчас решиться на подвиг, проверить экспериментальное лекарство на себе. Безопасность я гарантировать не могу, ни на какие предварительные исследования у нас более не осталось ни единого часа. Если все получится успешно, в черноте кризиса выживет максимально возможное количество приближающихся путников, может быть даже все.

Я встал с места и спросил:

— А если нет, тогда что?

— По данным лабораторных исследований, только один из десяти тысяч незаражен, еще двое из тех же десяти тысяч смогут побороть вирус непосредственно в реке, личности остальных будут растворены в черноте кризиса, и они потеряют способность к разумному мышлению. Мозгоулучшение не поможет, оно не действует на зараженных, а незараженным помогает увидеть цель и не потерять правильное направление для выхода из реки. Если не сделать мозгоулучшение, только половина из выживших сумеет переправиться через реку, остальные вернутся на этот берег.

— Итак, если не делать ничего, светлого будущего достигнут трое из двадцати тысяч, и только шестеро вообще останутся людьми, остальные озвереют, и в городе светлого будущего тогда окажется слишком мало людей, чтобы он смог получить жизненную силу для переноса в реальность?

— Да.

— Хорошо, но сначала я хочу выслушать доклад начальника отдела традиционного мостостроения.

— Мой доклад может быть либо очень длинным, либо очень коротким. Что вы предпочитаете?

— Давайте сначала очень короткий. Если будет нужно, мы выслушаем длинный. Вы же слышали, что у нас осталось очень мало времени.

— Мы трудились круглосуточно, с минимальными перерывами на сон и еду. Если когда-нибудь река кризиса иссякнет, и у этой реки вообще есть дно, вы увидите там то, что осталось от наших многочисленных попыток построить мост. Все оказалось напрасно, всё утонуло в черноте.

— Есть ли у нас какие-нибудь основания не доверять уважаемым мостостроителям?

Зал загудел: нет, нет, каждый из них работал, как проклятый!

— Я благодарен всем работникам отдела, не щадившим себя для достижения поставленной благородной цели. Очиститесь от ложного чувства вины— никто не смог бы сделать больше вас. Вы все очень нужны светлому будущему. Теперь пусть доложит биологический отдел.

— До сих пор все наши попытки дистиллировать черноту Кризиса оказывались неудачными. Мы давно уже нашли способ вскипятить черноту, воздействуя на нее эмоционально, но пары черноты до сих пор были неуловимы, свободно проникая сквозь все материалы и улетучиваясь в никуда. Если чернота в жидком состоянии ведет себя наподобие обычной жидкости, то при испарении она окончательно лишается материальности, и получается нечто вроде потока информации, который быстро рассеивается. Только когда мы к парам черноты добавили газ спонтанной логики, являющийся побочным продуктом генератора истинно случайной последовательности, смесь сама сконденсировались в условно двухфазную систему с фрактальной межфазной границей, мы получили поистине удивительную жидкость, которую мы назвали «фрактальный иньянь». В любом сосуде, в любой капле этой жидкости при любом увеличении, через любые оптические приборы и невооруженным глазом чётко виден знаменитый символ иньянь. Это невозможно никак подделать или спутать с чем-либо иным!

— И мне надо ввести этот жидкий иньянь себе, чтобы попытаться спасти миллионы людей— или погибнуть?

— Времени не осталось. Институт вскоре перестанет существовать в любом случае— или выполнит свою задачу и будет упразднен, а все сотрудники вместе с путниками переправятся в город светлого будущего и получат заслуженную награду спасителей человечества, или будет уже всё равно. При неудаче само здание института вскоре рухнет в черноту кризиса, из наших сотрудников при этом не выживет никто, у нас тут незараженных нет.

— Тогда это никакой не подвиг, а обычное прагматическое решение. Мы вправе рассчитывать на то, что наш общий разум сможет вытащить всех. Сейчас мы узнаем, на что мы все годны. Давайте шприц.

Руководитель биологического отдела подал мне огромный одноразовый прозрачный шприц, по размеру напоминающий литровую пластиковую бутылку, к внушительному поршню был приделан шток диаметром с черенок лопаты, сходство с лопатой усиливалось тем, что шток на конце раздваивался и заканчивался симметричной рогатиной, к концам которой крепилась круглая рукоятка, перпендикулярная штоку, а внушительная игла длиной сантиметров 25 имела диаметр душевого шланга.

Я посмотрел на просвет и увидел круглый иньянь, белое поле символа было совершенно прозрачным, а черное не отражало и не рассеивало ничего, напоминало сажу, и было очень похоже на черноту вод Кризиса. Я поднял шприц иглой вверх, и слегка нажал на рукоятку. Дюжина небольших дискообразных иньяней, похожих на копеечные монеты, с металлическим стуком упали с конца иглы на пол, раскатились по кабинету, сразу, не останавливаясь, на ребре, потекли-покатились друг к другу и собрались вместе в один большой круглый иньянь, размером примерно с монету в пять рублей. Это диск точно так же встал на ребро, потек-покатился в угол, упал там плашмя, стал вращаться на месте наподобие волчка, уменьшаясь и вращаясь всё быстрее и быстрее, и сгинул.

Я взял шприц, решительно воткнул иглой себе в живот, в район пупка, и нажал рукоятку. Я не почувствовал ни укола, ни боли, ни течения жидкости— вообще ничего.

Принесите зеркало— сказал я. Вместо своего лица в зеркале я увидел иньянь. Через пару секунд он стал деформироваться так, что разделяющая черное и белое полоса выпрямилась и стала вертикальной, а точки расположились примерно на месте глаз. Затем всё это стало трансформироваться в моё лицо, разделенное посередине на две части, справа все стало привычно, а слева форма лица была нормальной, но цвет был тёмно-коричневый, почти черный.

Затем по тёмной половине моего лица побежали какие-то волны, и я увидел, что это жидкость, наполняющая прозрачный сосуд, сделанный по форме второй половины моей головы и лица. Жидкость стала через ноздрю вытекать на пол из сосуда — полуголовы, по полу пополз ручеёк, нашёл щель в досках пола, и потёк вниз восвояси, закручиваясь воронкой. Скоро стало видно, что в сосуде была не только жидкость, после слива в нем осталась половина позолоченной квадратной головы робота, приросшая по месту раздела к другой половине моей головы.

От квадратной части головы во все стороны куда-то за пределы видимости уходили кабели с надписями. Кабелей было множество, они были разной толщины, от совсем тоненьких, с волос, до толстенных, похожих на шланги от пылесоса, и на каждом была надпись. Надписи на относительно толстых кабелях гласили: Реклама Правила жизни Законы Друзья Авторитеты, были и еще какие-то кабели и надписи. На самых тонких только едва видимые полоски намекали, что там тоже есть какие-то надписи. Тут я обратил внимание еще на два чудовищных кабеля-шланга, размером со слоновий хобот каждый, которые тоже подсоединялись к моей квадратной полуголове, надписи на них гласили «Телевизор» и «Школа». Моё внимание снова переключилось на людей за столом.

— И как я вам в таком виде? — Спросил я.

В ответ все захлопали и закричали— он жив и видит! Он видит мыслевирус! Мы все спасены! — В хор радостных криков сотрудников института мостростроения настойчиво вмешался звон телефона, стоящего у меня на столе. Он звонил не так, как телефону положено, а непрерывной трелью.

Вдруг кабинет вместе со стенами, сотрудниками и всей мебелью стал бледнеть и пропадать, мой стол и телефон тоже не избежали этого общего растворения, но звонок всё звонил и звонил, и это был… звонок будильника, понял я и проснулся.

Под влиянием приснившегося ночного приключения я подошел к зеркалу— но ни квадратной половины головы робота, ни кабелей, конечно же, не увидел, и с немалым облегчением вздохнул. Нужно было завтракать и идти в школу.

Александр и отец уже сидели за кухонным столом, пили чай и вели неторопливую беседу.

— Ну как, дошло? Спросил отец.

— Дошло— во сне! И я коротко рассказал свой сон.

— Что-нибудь непонятное осталось? — спросил Александр

— Почти все ясно. Только вот что это за маска, которая скрывает мозг зомбиробота и что за жидкость иньянь, которая ее растворяет?

— Ну как же, в чем была основная твоя проблема?

— В том, что половина меня есть управляемый зомби-робот, а я этого раньше не видел.

— А иньянь— что это, да или нет?

— Это и ни да, и ни нет. Волнистая граница, непостоянство, нечёткость деления «да» и «нет», движение и переход да-нет, неабсолютность «да» и «нет» — в самой середине «да» есть частичка «нет», а в «нет» — частичка «да». Сомнение, подвергай всё сомнению— вот что пытался показать мне сон! — вдруг осенило меня. Сомнение растворило маску самоуверенности, за которой скрывался мозг квадратного зомби и кабели управления им! Маску, которую я принимал за часть своего истинного лица!

— Теперь ты все понял?

— Яснее уж некуда!

— тебе сон даже подсказал, что делать.

— Вытряхивать зомби из головы и наращивать свой нормальный мозг, то есть, иными словами, думать самому там, где сейчас мной помыкают, правильно я понял?

— Ага, в целом точно. Присмотрись повнимательнее, как люди помыкают друг другом, тогда тебе будет гораздо легче понять, как, кто и что управляет тобой.