Глава 6. Александр Фёдорович Кнышев размышляет

Ещё до встречи с Альтаирцем я очень ясно чувствовал, что в наших общепланетных делах не всё в ладу.

Когда рушился Советский Союз, думалось, что пришла наконец-то очищающая волна, которая смоет накопившуюся грязь и даст новый импульс развития нам всем — жителям страны Советов и людям планеты Земля. Обыкновенный советский человек, такой, как я сам тогда, не мыслил себя иначе как частичкой большой системы— «фабрики» — страны. Благодаря усилиям мощнейшей пропагандистской машины наша страна воспринималась нами как первопроходец в построении лучшего будущего для всего человечества, наш жизненный уклад мыслился как пример для всех, как неизбежный и естественный результат развития любого общества и государства. При этом, в отличие от заявлений современных интерТРЕПаторов недавней истории, мы не воспринимали себя и не были какими-то «незначительными винтиками». Напротив, самой сутью этой системы были самые разнообразные коллективы, отношение между людьми в которых было тепло-товарищеским, отчего жизнь каждого человека наполнялась множеством разных интересных дел при непременном участии простого и естественного человеческого общения, становилась от всего этого разнообразной, уютной и предсказуемой. Даже семью многие воспринимали, как особенный коллектив.

Если не противиться традициям и тому сложившимся жизнеустройству, каждый мог уверенно строить свои планы на многие годы жизни вперед, рассчитав все заранее, и реализовывать их— «претворять в жизнь», как тогда говорили, хотя в планах этих не было обычно ничего грандиозного. Мы, в массе своей, не осознавали тогда, насколько крепко нами всеми владели идеи-«веревочки», за другие концы которых дергали рычажки пропагандистской машины, и без привязи к которым мы, в на самом деле, не мыслили ни себя, ни будущего.

Сначала вожди первого, послереволюционного, поколения власти сами верили в идеалы человека в человеке и, строя общество нового типа, сознательно служили этим идеалам сами и пропагандировали их среди тех, кто еще был человекозверем, пропагандировали с той напористостью, которую можно сравнить разве что с прямым зомбированием. Так образовался несовершенный зародыш общества будущего, который начал жить в окружении человечества настоящего. Для ведения пропаганды была создана могучая идеологическая машина промывания мозгов, которая оказалась столь хороша, что долгие десятилетия потом работала бесперебойно, и все эти годы происходило маленькое повседневное чудо — наши люди в большинстве своем забывали, что они звери, и вели себя друг с другом по-человечески.

Но по мере смены руководителей, включая и тех, кто управлял работой пропагандистской машины, в жизни общества зазвучал диссонанс. Вожди первого поколения не знали, что обществу такого типа необходим совершенно особый, очень эффективный социальный механизм, который отбирал бы в руководство максимально человечных людей, одновременно поставив непреодолимую преграду зверям. Подобные механизмы хоть и были провозглашены, но оказались недостаточно эффективными, и не смогли в нужной степени противостоять традициям, которые соответствовали инстинктам человекозвериного общества, где руководителями всегда становились самые успешные люди-хищники.

Когда в руководстве произошла смена поколения, часть новых людей пришла к власти традиционным для прежнего общества путём приспособленчества и интриг. Это оказались иные по своей внутренней сути люди, «более равные, чем другие», они точно знали — на собственном примере— что человек «на самом деле» не столь хорош. Они, оказавшись у самых истоков работы пропагандистской машины внушения, яснее других понимая суть происходящего, сами оказались внушению неподвластны, и машина, удерживающая человечность во всём обществе, не смогла победить зверя в этой части своих новых повелителей. Среди этой, так называемой, номенклатуры, элиты, чиновничества, комсы— называли их по-разному, не понимая главной сути проблемы— подрастали новые поколения, которые уже с откровенным презрением относились к тем идеалам, которые должны были бы стать их собственными нормами, чтобы они — по долгу службы обществу будущего — продвигали эти идеалы в общественное сознание, поддерживая и совершенствуя машину пропаганды. Только так это общество, изначально поставившее своей целью вывести всех людей, в планетном масштабе, из зверского состояния, могло бы и далее продолжить своё существование.

Но в жизни вышло так, что новая номенклатура так и не смогла подняться до осознания своего места в жизнеобеспечении общества будущего, не поняла необходимости и не создала механизм самозащиты от проникновения в свои ряды идей общества прошлого, по мере смены поколений всё более зверела, превращаясь в примитивного паразита, в то время как могучая пропагандистская машина, год от года слабея и разваливаясь без «ремонта и обслуживания», все ещё продолжала удерживать большинство общества от зверства.

В один далеко не прекрасный момент общая сумма человеческого скотства в стране превысила некий критический уровень, и советское государство рухнуло. Несовершенный зародыш общества будущего, который возник прежде своей эпохи, в примитивном зверском окружении, не смог понять и сохранить самого себя, осознать важность и обеспечить поддержание одной из основ своего существования. Пропагандистская машина повернулась еще раз-другой и рассыпалась, повисли в воздухе «веревочки», которыми машина поддерживала человечность сразу во многих людях, пришла пустота и настоящее оскотинивание, в общество на место товарищеской взаимопомощи и соучастия пришли старые жёсткие законы и инстинкты, управляющие выживанием в мире животных. Те, кто с детства живет в скотском мире, как мой Федька, приобретают ряд приспособительных привычек к таковой жизни, притираются друг к другу и находят пути выживания и общения без привычных и естественных для нас всеобще-товарищеских взаимоотношений. Взрослый советский человек этих спасительных привычек не имел, и, потеряв общество-товарища, начал либо вымирать, либо становился даже более скотом, чем его дети, росшие в уже скотском мире.

Мне повезло родиться именно в такое время, когда советская идеологическая машина еще эффективно работала, являясь важной частью общественной жизни, но уже ясно чувствовалась вся её непрочность, устарелость, износ, что осознавалось тогда как неестественность, оторванность пропагандируемых ценностей от реалий жизни, какая-то книжность и мертвенность самой идеологии. Хотя я, вслед за большинством, придерживался в той жизни советской идеологии, она осталась на уровне только сознания, потому что копившиеся вопросы и недоумения, нарастающие расхождения с жизненными реалиями порождали сомнения и были тем фильтром, который не позволял проникнуть ей глубже, овладеть мной целиком. Можно сказать, что мои «веревочки» уже тогда были настолько гнилыми, что для нормальной жизни в том обществе я их контролировал во-многом сознательно, и даже кое-где «подвязывал» сам, так что к моменту краха советского строя я уже не был советским зомби. Шок, обернувшийся для многих крахом личности, стал для меня завершающим шагом к освобождению.

Возвратившиеся инстинкты старого общества людозверей не могли уже исподтишка повлиять на меня, благодаря многолетней работе по специальности в технической сфере у меня сложилось устойчиво — критичное мировосприятие, закрывшее многие пути тайного манипулирования, а понимание звериной подоплёки «новых» взаимоотношений между людьми вызывало лишь брезгливое отторжение. Получилось, что я как бы завис между двумя обществами — перестал быть, вернее говоря, так и не стал окончательным советским зомби, и не захотел стать человекозвериным зомби, не имея теперь уже и желания быть прозомбированным ни тем, ни другим обществом, и имея возможность эффективно сопротивляться любому зомбированию. Мне поневоле пришлось научиться смотреть на себя и мир своими собственными глазами и анализировать все самостоятельно, не принимая без проверки жизнью ничьих взглядов и имея, тем самым, редкую возможность воспринимать все происходящее объективно.

Федьке я не мог искренне желать своей судьбы — быть независимым одиночкой, человек все-таки эмоционально привязан к обществу и живется ему среди других людей куда счастливее, независимо от того, состоит ли общество из людей или людозверей. Насколько мог, я старался не мешать Федьке в обретении необходимых навыков, позволяя зверообществу внедрять в Федькино сознание и подсознание необходимый минимум своих программ, хотя сам предпочитал сохранять независимость и объективный взгляд на мир. До встречи с Александром я следил лишь за тем, чтобы поддержать человечность в нем на том уровне, который ни в коем случае не позволил бы окончательно скатиться к жизни примитивного потребителя, уже точно не отличимой от жизни дойной коровы на ферме.

В то же время я ясно осознавал, что звереющее общество и уже достигнутый уровень технического прогресса несовместимы, что безмозглое человечество в своём падении к скотству не сможет найти среди своих дремучих звериных инстинктов то, чего там никогда, за ненадобностью, не было — сознательную заботу о приумножении и бережном отношении к ресурсам планеты и самим достижениям цивилизации, и поэтому будущее человечества рисовалось мне довольно мрачно. Революция, приведшая к созданию советского строя, была настолько неосознанной, слабой и неустойчивой попыткой, что сколько-нибудь серьезно рассчитывать на повторение в ближайшем будущем человечество не могло, да и не хотело ввиду непонимания необходимости иного общественного устройства, а времени уже не осталось. Я не знал, чего ещё ждать от жизни, и надеялся только на чудо. И бог, хотя я считаю, что его нет, ответил на мою невысказанную просьбу— я принял Александра с Альтаира как должное потому, что внутренне был давно уже готов к чему-то подобному.

Поначалу я сильно сомневался в способности одного инопланетянина, вооруженного какими угодно познаниями, без силового давления, только с помощью дарения землянам мудрости древней цивилизации, повлиять на ход земного исторического процесса, однако решил помогать, потому что это давало мне силы, придавая новый смысл моей собственной жизни. Я понимал, что хуже уже не будет, а участвовать мне в таком деле, как минимум, интересно. Чрезвычайно благоприятное впечатление на меня сразу произвело то, что, несмотря на весь свой опыт и знания, Александр ничуть не стеснялся признавать и даже подчеркивал свои ошибки, и вполне искренне вел себя как надежный товарищ, как равный, но более знающий друг, совсем не так, как вёл бы себя всезнающий бог-ментор. Когда же Александр, вернее, Федя после уроков Александра просветил меня насчет математико-философских законов эволюции, открытых Альтаирцами, а также и земными учеными, которые верны и универсальны для биосферы, человека, культуры и вообще любого развития, моё отчаяние сменилось уверенной надеждой.