Курс «Стилистика». Микаэла — #1: Способы изложения

Широгане ложится головой на кровать, упираясь мне в бок. Голубые глаза распахнуты и замирают, позволяя трепетать лишь ресницам. Тонкими ручейками из них струятся слезы. Губы сомкнулись в тонкую линию. Не подаю вида, что не сплю. Хотя он все равно ничего не заметит сейчас — слишком в себе, слишком расстроен. Шепчет:

— Я люблю тебя… а значит… терпеть… до конца… пока не исчезну…

Подыгрывая ему, очень тихо спрашиваю:

— Что будешь терпеть?

Одними губами, на выдохе, он отвечает мне:

— Нелюбовь.

Я уже проснулся, но не смею открыть глаза, — Акира-кун кончиками пальцев гладит меня по щеке. Нежно. Трепетно. Я чувствую на себе его взгляд.

— Просыпайся. Эй, Широгане, подъем!!!

— Ммммм…? — как можно более сонно бурчу в ответ и открываю глаза.

— Я давно хотел тебе сказать, но как-то не получалось, — садится на кровати, пододвигаясь ко мне ближе.

— Акира-кун любит меня? — спрашиваю, складывая губы в улыбку. Привычно одеваю на себя шутовскую маску, но внутри весь собран, с замиранием сердца жду ответа.

— Нет, не люблю, — его глаза, как будто, превратились в две маленькие льдинки. Сердце в груди обреченно делает бу-бум, гулким ударом заставляя вздрогнуть кончики пальцев. На лице каменеет улыбка.

— Ты такой смешной, Широгане, — взгляд зеленых глаз заметно теплеет. Властно запускает пальцы мне в волосы, привлекая к себе. Жестом не дает возразить, но я бы и не стал. Это так похоже на ласку. За много лет одиночества мне захотелось распустить волосы, чтобы он мог гладить их пальцами в любое время, сколько захочет.

— Она не такая страшная, как тебе кажется, — прижимается губами к моему лбу, вкладывая в этот поцелуй чуть больше, чем… выражая чувства, наверное… Не могу думать ни о чем — таю, расслабляюсь всем телом сразу, размягчаюсь словно воск.

— Эта твоя… нелюбовь…

И только теперь, слегка отодвинувшись и бросив насмешливый взгляд на лицо, потерявшее все свои маски, целует в полураскрытый рот, сминая губы в беспредельной ласке.

Анлетти завернул в ломтик ветчины немного козьего сыра и половинку грецкого ореха, окунул в мёд и протянул юноше на пробу — Кериан как будто и не заметил.

Рука провисела в воздухе целую вечность, пока тот собирался с духом, но Анлетти не торопил. Почему-то для него было важным не торопить. Дождаться, когда Кериан справится с болезненными воспоминаниями сам и первым шагнёт ему навстречу.

По сравнению с развернувшейся внутренней борьбой неуверенное прикосновение губ показалось чем-то незначительным. Кериан откусил кусочек и, побледнев, отстранился.

Анлетти запихнул в рот оставшееся и со словами:

— Ты немного испачкался, — поцеловал юношу в уголок губ.

Несколько поспешно, но… его будто кто-то в спину толкнул. Анлетти резко и в край, до последнего вдоха ощутил, что должен поступить именно так, и почти не удивился, когда отстраниться ему не дали — это Кериан зацепился пальцами за горловину туники, скомкал в кулак.

— Спасибо, — прошептал тот взволнованно, переводя взгляд с одного его глаза на другой. — Спасибо, что боретесь за меня, но… — Анлетти подался вперёд, потёрся носом о нос, — но я… это слишком… я… не… мо…

Все несказанные слова умерли не родившись.

Губы — сладкие от мёда, солоноватые от сыра — мягко раскрылись навстречу. Такого с Анлетти ещё не случалось, чтобы тело прошило от макушки до пяток: жаром в груди, ознобом по коже, немыслимым в его возрасте смущением. Даже назойливые голоса в голове пристыженно смолкли, оставили наедине с тишиной.

Анлетти чувствовал скольжение губ, их неспешные касания, напоминающие кружение в танце, и одновременно не чувствовал ничего. Его словно бы и не было. Точнее — это уже был не он.

Мы немного поговорили, стоя на залитом солнцем крыльце.

– Неплохо у меня тут, – произнес Том, стреляя глазами по сторонам, и плавным движением ладони обвел открывавшийся с крыльца вид.

Моему взору предстали ухоженный ступенчатый сад в итальянском стиле, примерно четверть гектара благоухающих роз и тупоносый катер, покачивавшийся на волнах прибоя.

– В свое время это принадлежало нефтяному магнату Демейну. – Он повернул меня к двери, вежливо, но как-то очень резко. – Идем-ка в дом.

Мы прошли через огромный холл и очутились в одном из внутренних покоев, отделанном в светло-розовых тонах, который, казалось, держался лишь на располагавшихся справа и слева французских окнах. Они были приоткрыты и сияли белизной на фоне сочно-зеленой травы, как будто пытавшейся вползти в дом. По комнате гулял легкий ветерок, играя занавесками, походившими на какие-то бледные флаги, то выдувая их наружу, то втягивая внутрь, то подбрасывая вверх к потолку с лепниной, напоминающему свадебный торт, покрытый глазурью. По темно-вишневому ковру метались тени, словно рябь по водной глади.

Единственным неподвижным предметом в комнате была огромная тахта, на которой, как на привязанном к мачте воздушном шаре, расположились две молодые женщины. Обе они были в белом, и их платья развевались, словно они только что приземлились после недолгого полета по дому. Я, наверное, застыл на несколько мгновений, просто слушая, как вьются и хлопают занавески и тихонько поскрипывает картина на стене. Том Бьюкенен с громким стуком закрыл окна в задней части дома, и тотчас застигнутый врасплох сквозняк стих, занавески опали, тени исчезли с ковра, и в комнате воцарилось спокойствие, а женщины словно плавно переместились с воздушного шара ближе к полу.

Более молодую из них я видел впервые. Она неподвижно лежала на своей половине тахты, вытянувшись во весь рост и слегка приподняв подбородок, словно удерживала там какой-то предмет, который вот-вот должен был упасть. Если она и заметила меня краем глаза, то не подала виду. Я немного растерялся и готов был тут же пробормотать извинения за свое неожиданное вторжение.

Вторая женщина – это и была Дейзи – попыталась встать. Она слегка подалась вперед; сперва ее лицо выражало некоторое недоумение, а затем она рассмеялась каким-то очаровательно нелепым смехом. Я засмеялся в ответ и шагнул на середину комнаты.

– Меня чуть было не п-парализовало от счастья.

Она снова рассмеялась, словно сказала что-то чрезвычайно остроумное, и на мгновение задержала мою руку в своей. Ее взгляд, казалось, говорил, что она не хочет сейчас видеть вообще никого, кроме меня. Это была одна из присущих ей повадок. Она шепнула мне, что фамилия ее подруги-«эквилибристки» – Бейкер. (Поговаривали, что шепот Дейзи – всего лишь способ заставить собеседника наклониться чуть поближе. Банальная сплетня, правда, ничуть не умалявшая очарования этой ее манеры.)

Как бы то ни было, губы мисс Бейкер шевельнулись, она едва заметно кивнула мне и тотчас же снова запрокинула голову – скорее всего, удерживаемый ею в равновесии предмет сдвинулся, что повергло ее в некоторый испуг. И снова я чуть было не извинился. Практически любое проявление самоуверенности каждый раз ошеломляет и обескураживает меня.

Кудыка был разбужен дробным, глуховатым бряцаньем медного позвонка. Заворочался на лавке, с надеждой выпростал из-под одеяла, подбитого заячьим мехом, всклокоченную голову, но, разлепив веки, так ничего и не увидел. Черно — как в полене. «Трык-трык… — поскрипывало и постукивало неподалеку. — Трык-трык...» Приподнялся на локте, все еще ожидая, что вот-вот порозовеют, засветятся репейки слюды в широком косящатом оконце.

Не дождавшись, крякнул, помянул в сердцах шишимору и всех родичей ее, потом запустил пятерню в редкую от частых раздумий бороденку и, уставясь в невидимый потолок, стал сердито соображать, что же он все-таки напутал в хитром своем резном снарядце. Днем вещица работала исправно и бряцала вовремя, если и промахивалась, то самую малость, а вот восхода, вишь, не угадала еще ни разу. Может, и впрямь шишимора шалит?.. Однако в шишимор, по правде сказать, Кудыка не особенно-то и верил. Он, если на то пошло, и сам о прошлом годе, сговорившись с Плоскыней, подсадил шишимору княжьему боярину Блуду Чадовичу. Резали они с тем Плоскыней в тереме вислое крыльцо о двух столпах. Крылечко вышло — загляденьице, да вот прижимист оказался Блуд, недоплатил… Ну и, стало быть, с того самого дня возьми да и заведись шишимора. Скрипит, стонет — хоть из терема беги. Долго крепился Блуд, а все одно не стерпел, послал за Кудыкой да за Плоскыней, уплатил сполна. И — как корова языком слизнула, нет шишиморы… Такое вот диво.

Кудыка ухмыльнулся, припоминая давнюю эту проделку, и сел на лавке, накинув на плечи зипунишко. За ночь горенка выстыла, пробирал озноб. Либо огонь вздуть? Кудыка встал и в черной, как сажа, тьме сошел крутой двенадцатиступенной лесенкой в подклет, где потрогал чуть теплую печку и хмыкнул довольно. Печью своей Кудыка гордился. Сложенная из греческого кирпича и лишь сверху обмазанная глиной, жар она держала, почитай, всю ночь. В двух шагах от Кудыкиной подворотни по речке по Вытекле пролегал путь из варяг в греки — ну как тут не попользоваться такой оказией! Были бы только денежки. А денежки у Кудыки были. Не чурки деревянные, как у прочих берендеев, а мелкое серебро, дробная монета, у тех же греков наторгованная.

От его прикосновения, от ласкового поглаживания ладонью, слуга вжал голову в плечи, будто вовсе не имел шеи, и что-то сопливо залепетал. Анлетти не слушал. Он наслаждался волнами чужой ненависти, купался в ней, как в источнике молодости, и всё шире улыбался.

Ещё чуть-чуть, и наблюдатель выдаст себя.

– Ну же, раскройся мне навстречу, – прошептал Анлетти нарочито громко, соскальзывая рукой вниз по пояснице и забираясь пальцами в выемку между ягодиц. – Будь хорошим мальчиком… – и ещё не договорив, выставил магический щит.

Промедлил бы хоть мгновение – был бы уже мёртв.

В полупрозрачном куполе, переливающимся оттенками голубого, точно большой мыльный пузырь, торчал метательный кинжал. Наблюдатель вышел из-за шторы, и свет немногочисленных огней выхватил из тьмы перекошенное гневом лицо.

– Тан Кериан! – притворно удивился Анлетти. – Как вы оказались здесь? Да ещё в такой час? Неужто, император желает меня видеть?

– Отпусти мальчишку! – выплюнул тот сквозь зубы и обнажил клинок.

– А то что? Что вы мне сделаете?

Анлетти откровенно насмехался. Перевернув слугу на спину, он навалился на него сверху и грубо поцеловал – под скрежет стали о магический купол и глухой, полный бессилия рык.

Тан Кериан метался вдоль очерченной границы, словно тигр в клетке, кидался на неё с мечом и с кулаками, пару раз пнул ногой – всё бестолку. Что может обычная сталь против магии? Да ничего!

– Ты сильная, и именно поэтому выйдешь замуж за человека, которого выбрал для тебя отец. Марьяна, хочешь ты этого или нет, но всё кончено. Нам не быть вместе. Я предупреждал тебя с самого начала. Ведь предупреждал?

– Предупреждали.

Она вытерла слёзы руками и через силу улыбнулась.

– Я вас никогда не забуду.

– Иди.

Анлетти подтолкнул её к двери и отвернулся: от самого себя сделалось тошно. Сомкнув ладони у носа, он пробрался сквозь душное марево застоявшегося воздуха к окну, где за ставнями его ждала прохлада и солёный ветер.

Поднявшийся сквозняк от распахнутых настежь деревянных створок затушил свечи, и спальня погрузилась во тьму.

Но глазам, привыкшим к темноте и шороху теней, хватало света. За окном в чернильном небе висела луна, совсем как он, одинокая и мертвенно-бледная. Её неживые лучи ласкали раскинувшееся внизу море, рассыпались по воде серебристыми бликами, тонули в сокрытой на глубине исполинской мощи. У подножия скалы волны разбивались в кучерявую пену, и глухо рокотал прибой, точно кровь в ушах, вторя стуку сердца.

Интересно, ещё хоть что-то осталось от него прежнего? Или уже нет?