13. Кошмар войны

Тело взрывается, взрывается, вырабатывая киловатты энергии. В отличие от нормального, спокойного рабочего состояния тренированных сильных мышц, мышцы, пропитанные сотней или тысячей порцией адреналина, который на протяжении последних двенадцати часов усердно вырабатывают надпочечники, перестают отзываться тугой болью на усталость и выполняют свою работу быстрее и резче.

Он шёл по знакомому, ставшему нелюбимым, но родному маршруту мимо огневой точки Зелёного. Шёл назад пустой, освобождённый от тяжёлого, неудобного, так и норовящего застрять в камнях груза патронов, упакованных в небольшой цинковый ящик, называемый просто «цинк», который привязал Кузьмич к шестиметровому маршевому поводку и приказал тащить к Чумазому. Последние несколько часов Танк таскал цинки. На точках не хватало боеприпасов. Рожки набивали патронами прямо на месте. Застава находилась под плотным огнём. Таким огнём, который заставляет вжаться в землю, закопаться, зарыться. Огнём, который вызывает естественный животный страх, даже не страх, а ужас. Застава не закопалась и не зарылась, она ощетинилась тем вооружением, которое было, и держала оборону уже двенадцать часов. Патронов не хватало. Точнее, было завались патронов в разрушенной оружейке, которую охранял с винторезом раненый в ногу Кузьмич. Не хватало людей, которые набивали бы рожки патронами, поэтому набивали прямо на точках, а Танк таскал цинки на точки. Кузьмич говорил, куда тащить, и он тащил: где ползком, где шагом, где бегом. Пока ему удавалось дойти до цели всякий раз. Когда груз застревал в расщелинах тропы, он весь вес своего большого тела бросал вперёд, укладывал его на шлею, по сути повисал, почти не касаясь передними лапами земли, и делал резкий рывок в сторону. Рычал. Рычал и кряхтел, даже пердел от напряжения. И всякий раз ему удавалось сорвать преграду и двинуться дальше. Дойти. И вернуться к Кузьмичу, чтобы Кузьмич привязал новый цинк, посмотрел в глаза и сказал:

– Чико, тащи.

Сейчас он шёл по тропе назад. В вакханалии выстрелов, которые уже утомили барабанные перепонки и перестали разрывать голову на куски, услышал крик. Страшный крик. С точки Зелёного. Такой крик издаёт живое существо, которому остаётся жить несколько секунд, и спасения нет. Кричал Зелёный. Кричал не от страха, нет. Скорее, от обиды и безысходности, от того, что не может помешать тому, что происходит. Страшный, леденящий и вбрасывающий в кровь порцию адреналина крик. Собака, в отличие от человека, услышав крики, стон или рык, не закапывается в смыслах полученного сообщения, а реагирует на тональность голоса. Крик – это всегда сигнал о боли. А такой крик – сигнал о смерти. Поэтому тело взрывается и становится лёгким, почти невесомым, сильным и даже грациозным. Инстинкт альфа-самца, который ответственен за всех членов своей стаи, который рассматривает членов стаи как объект защиты и охраны, заставляет уйти вправо и вниз, во впадину, в сторону крика. Он падает не глядя, ломает коготь и всё равно не издаёт ни звука. Ему не нужно оценивать ситуацию. Вне зависимости от обстановки он будет р а б о т а т ь.

Ррраааааз! В голове слышен стук барабанящего пульса.

Дддвввва! Во рту появился вкус железа, адреналин продолжает разноситься по телу, время начинает течь медленнее, и он падает с у р э з а, как когда-то полжизни назад, только в этот раз он не так молод и он один, без Кузьмича. Ему никто не даёт команду «Мочи!», она ему не нужна, он будет мочить без команды. И хоть прошло с тех пор почти полжизни, он не стал дряхлым и менее опасным. Не стал. Поэтому не нужно здесь, где он полноправный хозяин, заставлять членов его стаи так кричать. На шум съезжающего по камням Танка оборачивается, оторвавшись от своего занятия, тот, который держит Зелёного за волосы и большим ножом допиливает последние связки между позвонками его шеи. Всё. Парня больше нет. Его зарезали. Танк не успел. Второй держит ещё живое, простреленное в четырёх местах тело. Держит за плечи, чтобы напарнику было удобно делать своё дело.

ТТТТтррррииии! Они его не видят. Его грязная запылённая чёрная шерсть сливается с темнотой и камнями. Они его слышат, понимают, что здесь, во впадинке, на «точке», есть кто-то ещё кроме них. И этот «кто-то» движется в их сторону. Если бы этот «кто-то» был человеком, было бы всё просто и понятно. Но «кто-то» – не человек, и потому движущаяся тень вселяет страх, обычный животный страх перед непонятным.

Четыре. Просто четыре. Всё просто, всё понятно. Разгон и удар. Удар с уходом от траектории движения куда-то в район головы хозяина окровавленного ножа, удар грудью в коленку. Удар сильный, страшный. Коленка хрустит и ломается.

Пять! Ушёл в сторону. Первый лежит на спине и тоже кричит, только пока кричит не как умирающий. Он кричит от боли, кричит ругательства. Не останавливаясь и не замедляясь, заход по кругу, прыжок и захват челюстями. Изо всех сил. Жёстко и всеми зубами. Захват за правую руку, которая уже легла на пистолетную рукоять «калаша». Рывок. Так неподвижное тело реагирует на резко сообщённую ей кинетическую энергию столкнувшегося с ним и схватившего почти мёртвой хваткой пятидесятикилограммового тела. Рывок. Тело поддаётся импульсу, движется вслед. Танк выворачивается. Выворачивается так, чтобы приземлиться на лапы. Он не стар, у него получится. И если кто-то скажет, что семилетний ротвейлер с седой мордой и разбитыми лапами уже не боец, будет неправ. Ротвейлеры стареют внезапно, умирают обычно тоже, и очень долго остаются в хорошей форме. Таковы особенности породы. Поэтому ему хватит сил, чтобы сделать то, что хочет. Он приземляется на лапы одновременно с человеком, который не смог остаться на ногах, отпускает руку и делает хватку за шею. Рывок. Короткий сильный рывок в две стороны. Как будто треплет половую тряпку или нашкодившего щенка. Только лапы широко расставлены, чтобы обеспечить устойчивость. Хруст. Шея ломается, связки рвутся. Притих на секунду. Замер. Он чувствует, как тело под ним начинает биться в конвульсиях. Одним меньше. Танк не умеет считать, и он не будет вести счёт до ста. Он занят. Остался тот, который лишь несколько секунд назад отрезал голову тому, кто был Танку роднёй. Да, роднёй. В стае живёт родня, а они были стаей, вожак в которой Кузьмич. Замер на секунду. Его облило светом от кусочка луны, показавшегося из-за облаков. Облаков, которых не бывает в этих местах, ненавистных облаков, которые появились сегодня и тут же решили судьбу заставы, сделав погоду нелётной. Он стоял, пригнув голову, прогнулся, а задняя толчковая лапа ушла вперёд – так, чтобы выбросить его в любой момент.

– УУУууу… – громко, гортанно поднимая голову вверх. – УУУууу… – Никаких иллюзий у того, кто пытался сейчас подняться и вытащить неудобно заброшенный за спину автомат, не возникало.

Зверь большой, страшный, сильный зверь сейчас сорвётся с места и набросится. И это не будет смертью в бою с неверным. Это будет смертью от клыков зверя…

Пять или пятьдесят – неважно, и неважно, что пауза затянулась. Танк ещё раз шевельнул ноздрями и рванул вперёд, чтобы опять убить.

Кузьмич лежал на развалинах оружейки. Беглым взглядом и не заметишь: так хорошо камуфляж присыпан пылью и землёй. Грамотно лёг на огневую. Как говорится, мастерство не пропьёшь. Вокруг продолжали бухать, бахать и охать разные боеприпасы и разные виды стрелкового оружия, но тёртый вояка услышал или почувствовал, как подошёл Танк. Оторвался от прицела, повернулся, облокотившись, приподнял тело, улыбнулся глазами и сказал:

– Привет, малыш.

Осмотрел внимательно, провёл ладонью по морде и шее Танка, потом внимательно посмотрел на окрасившуюся кровью руку, провёл ещё раз по морде и шее, заглянул в глаза и спросил:

– Чья кровь?

Не дождался ответа, ещё раз огладил псу голову и шею, замер на секунду, потрепал за брылю, прошептал:

– Фух, напугал. Не твоя. Ты встретил кого-то по дороге? – Огладил тело, проверил лапы, прощупал живот. – Похоже, цел.

Быстро глянул в сторону, куда направлен винторез, и уже через плечо бросил команду «Лежать». Танк улёгся, покряхтев. Не молодой он уже, и связки с мышцами хоть и носили тело и выполняли работу, но всё же отзывались недовольством оттого, что всё не по графику и не по распорядку, и отдыха им давно не давали. Покряхтел на самом деле так… для себя, не для того, чтобы кто-то услышал и пожалел. Наверное, если переводить на человеческий язык, то просто посетовал на то, что приземлять мускулистую задницу приходится не на мягкую травушку-муравушку, а на обломки оружейки, присыпанные землёй. А может и не это сказал вовсе, а то, что некогда ему лежать рядом с хозяином, а нужно бежать туда, где ещё можно откопать кого-то из НИХ. Но если команда прозвучала, значит, важна она и нужна, поэтому лёг и замер, крепко уткнувшись взглядом в затылок человека. Кузьмич опять повернулся к нему и посмотрел как-то даже ласково. Не просто внимательно и с уважением, а ласково. Пожевал край уса и внятно, акцентируя каждый звук, сказал:

– Дела хуёвые. Помощи в ближайшее время не будет. Вертушки не летают из-за погоды, а коробочки не могут пройти. Перевал заминирован. Эти жгучие перцы заслали на перевал пацанят с минами. Такая вот хуйня, малятки.

Танк знал много слов, но не все, и, в общем-то, не мог понять того, что говорил Кузьмич. Оценить ситуацию тоже не мог. В конце концов, он собака, хоть и редкого, так сказать, ума и других качеств, но всё равно собака. Поэтому политес выдержал, взгляд сделал серьёзный и вдумчивый, уши отвёл назад и на всякий случай серьёзно оскалился. Кузьмич положил руку Танку на лапу, погладил запястье и непривычно ласково прошёлся кончиком пальца по когтям.

– Здесь парни тёртые, в большинстве сверхсрочники, и огневые точки правильные. Просто, бля, не хватит патронов. А хотелось бы дожить до пенсии, щенков и детей. Ещё бы питомник и жену хорошую. И пчёл. В ульях, бля. Чтоб выйти утром, когда туман, часов в пять. Взять тебя, ворчуна, и Багу на прогулку… Не судьба, бля.

Пожевал ус, поморгал. Опять уткнулся в окуляр винтореза, поводил стволом, осмотрел какой-то ему понятный сектор и повернулся к Танку опять, улыбнулся.

– Ты знаешь, а наверное, не смог бы я с ульями, пчёлами, женой-умницей… Наверное, я такой же как ты пёс, которому нужно работать, иначе начну дурковать. Вот и работаю. Точнее, вместе работаем. Я воюю всю сознательную жизнь. Привыкнуть к этому до сих пор не могу, но и без этого не смог бы, наверное. У меня от войны, не поверишь, стояк постоянный, негры из фильмов позавидовали бы. Здесь всё не так, как там, в Москве. Не нужно здесь ничего придумывать, чтобы чувствовать себя мужчиной. Развлекашки всякие не нужны. И вранья здесь нет…

Примолк, потеребил пса рукой по лбу, по ушам, погладил нос.

– Помнишь, как к нам Пеленгас забежал? Сегодня всё так же. Идёт Клещ с той стороны и тащит что-то очень ценное, охуенно ценное. Мы его должны были встретить, но, бля, шобла местных пришла раньше. А мы стоим где-то между Клещом и местными и пропустить их не можем. Да и не хотим. Если басмачи пойдут через нас… – Сморщил лоб, задумался на секунду. – Хуя им лысого, а не Клеща. Эти бляди нихуя ещё не всосали, до кого их угораздило доебаться… И насрать, что их больше раз в тридцать! И дело даже не в том, что Клещ что-то важное тащит, а в том, что здесь стоим мы. Это наша земля.

Опять отвернулся к винторезу, замер. Танк почувствовал, как он задержал дыхание, и почувствовал запах, запах смерти. Кузьмич так пахнул, когда начинал тянуть курок. Иначе и не определишь: не шевелится, не движется, только пахнуть начинает, а потом тихий лёгкий толчок в плечо. Винторез – это вообще игрушка по сравнению со злой и тяжёлой ОСВ-96. И хлопок у неё неслышный, и толчок со стороны незаметный.

Повернулся, и в этот раз сильно и больно схватил за шкуру на затылке, притянул, упёрся лбом в лоб и заглянул в глаза. Кузьмич плакал. Плакал тихо. Молча. Неслышно. Слеза прорисовала чёткую дорожку на грязном лице. Он сжал зубы. Вдохнул глубоко. Потом вдохнул ещё раз и прошептал, опять чётко выговаривая слова:

– Ты только уцелей! – Прижал к себе ещё сильней, опять вздохнул тяжело и шумно. – Слышишь? Уцелей! У меня больше никого, только ты. – И заглянул в глаза. Поцеловал в нос. Оттолкнул жёстко.

– Сейчас суки попрут. Иди. Поройся там. Может, Бирюк живой. Он всегда отдельно, в сторонке спал. Может, живой, а? Иди, Чико. Ищи маленьких.

Танк потянулся было к нему, но услышал срывающееся на крик «ИДИ!», рванул в ту сторону, где стоял сарайчик, под развалинами которого лежала мёртвая (да, он чётко знал, что мёртвая) Багира и их щенки.

Пеленгас подошёл как обычно: тихо, почти бесшумно. Тихо лёг недалеко.

Происходящее вокруг страшное безумие, которое должно пугать и гнать от себя любое живое существо только своим страшным запахом смерти и льющейся крови, а ещё раздающихся стонов и выстрелов, безумие, которое не укладывалось в голове у Танка и противоречило любым законам природы, потому что не должны ТАК убивать друг друга одинаковые существа, ТАК страшно и много убивать, безумие, на инстинктивном уровне заставляющее бежать, только чтобы не быть здесь, чтобы спасти себя для будущего, безумие, взрывающее мозг изнутри бешеными дозами адреналина и ещё черти чего, не выгнало кота с территории заставы. Чёрт его поймёт, этого кота, что он ищет? Зачем он здесь? Что ему вообще нужно? Некогда Танку размышлять над этим. Он раскапывал развалины. Сломанные когти и сточенные в кровь подушки лап устали отзываться болью. Устали подавать сигнал «Стоп! Что-то не так». Не слушал Танк этот сигнал или не слышал, потому что в ушах бил, перекрывая выстрелы и разрывы, пульс. Бил громче, чем те страшные штуки, из которых люди убивали друг друга. Колотил оттого, что Танк почувствовал: под развалинами кто-то есть, ещё живой. Возможно, почувствовал, а возможно, услышал писк или стон. Поэтому он терзал кирпичи когтями, отбрасывая куски назад и не обращая внимания на то, что они больно бьют по задним лапам. Он терзал когтями эти камни, и если нужно будет терзать их зубами, будет терзать зубами, а если пустыми дёснами, то дёснами, иначе какой он нахуй Танк? Да не может быть иначе. Не может быть по определению.

Кот лёг, спокойно сложив лапы крестом и уткнувшись в Танка спокойным взглядом. Вообще-то, наверное, стоило бы потратить немного сил и, применив какой-нибудь хитрый обманный манёвр, тюкнуть белым длинным широким клыком кота в темечко. Чтоб не глазел. Так, чтоб отлетела никчёмная кошачья душонка к кошачьему богу. Но, увы, некогда Танку. Он занят очень важным делом: он раскапывает место, где под обломками лежит его Багира и его стая. И он чувствует (нет, он уверен), что Кузьмич прав, и под завалом кто-то есть. Поэтому он будет разбрасывать в стороны куски кирпича, и плевать, что они больно бьют по задним лапам. И разбросал бы, и докопался, но каким-то чутьём, даже не слухом, нет, а именно чутьём п о ч у в с т в о в а л: что-то не так с Кузьмичом. Почувствовал, что он ему сейчас нужен. НУЖЕН! И ничего здесь не попишешь, это ощущение прорезалось сквозь него просто и понятно, как нечто, не требующее размышлений. НУЖЕН!!! Нужен сейчас как никогда в жизни. И, наверное, это самая большая награда для него. Плохо только, что эта нужность как награда так остро и чётко возникла сейчас, когда он занят важным делом. Остановился, прислушался к себе, прислушался к развалинам, оглянулся на Пеленгаса. И захотелось поверить в то, что если он сейчас уйдёт и не раскопает эти развалины, то сделает это за него этот чёртов кот. А кот как-то убаюкивающе прищурил глаза и даже как будто кивнул, подтверждая собачьи мысли. Ещё раз посмотрел на развалины и на кота, секунду постоял, поморщил лоб и принял решение. Наверное, это было самое долгое принятие решения в его жизни. Он пошёл к Кузьмичу, к развалинам оружейки.

Картина у оружейки нарисовалась из разряда самых отвартительных: Кузьмич, крепко стоящий на левой ноге и неуклюже отставляющий правую, простреленную, в боевой стойке, с ножом. И три бородатых запылённых басмача с ножами.

Вышли они на точку грамотно, откуда-то сбоку, раз Кузьмич их пропустил на подходе. Просчитали, что оставшиеся на заставе окопались, так что в лобовую их не возьмёшь, и единственное правильное решение – обрезать снабжение патронами. Вот и вышли суки на точку. С ножами. Решили поглумиться, видать. Хреновая картина. Не сможет Кузьмич сейчас быть таким быстрым, чтобы уверенно выиграть схватку.

Опять защёлкало и застучало внутри, хотя, казалось бы, некуда уже быстрее щёлкать и стучать.

РРаааз… Вперёд. В два прыжка оказался рядом с Кузьмичом, у правой ноги и чуть впереди. Прикрыть.

Двваа… Не сдвинулись с места. Бородатые что-то сказали и заухмылялись.

ТТррри… Танк копнул землю передней лапой и сказал «Уууррррр». А Кузьмич пробухтел что-то, но не весёлое «Удача за нас. Мы уберём их на раз».

Чччетыре… Понеслась, точнее не понеслась, а пошла пьянка с танцами. Бородатые спокойно расступились полукругом, и Танк увидел четвёртого, спокойно стоявшего с «калашом» у пуза и больше всех ухмыляющегося.

Пппять… Кузьмич развернулся левее и сквозь зубы процедил «Право два дятла, мочи». Вот и чудесно, вот и ладненько: поляну попилили, определённость появилась. Сказанное означает, что один с ножом и второй за ним с «калашом» – его, Танка, цели. А мочить он завсегда готов, если Вожак предлагает. И, что особенно приятно, ни Кузьмич, ни он сам не пахли страхом.

Шесть… Пригнул голову и медленно, спокойно сделал первый шаг навстречу первому бородатому.

Где-то рядом незнакомый искажённый контузией голос сквозь слёзы докладывал о том, что на заставу напал противник численностью около тысячи стволов, о том, что застава уничтожена, в том числе и командный состав, и о том, что командование принял на себя сержант такой-то. Атака противника отражена.

Это значит, что всё сделали правильно. Не прошла шобла через заставу. Хоть и сделали всё, чтобы пройти, не прошла. Не на тех нарвались, суки. Только радости не было. Вилять хвостом не хотелось и идти за положенным после серьёзного дела куском сала не хотелось тоже. Наверное, впервые не хотелось.

Внутри застрял крик. Крик, который появляется там, где появляется смерть. Наверное, только застрявший крик не давал сейчас отрубиться, а отрубиться очень хотелось прямо в этой неуютной большой луже уже холодной и вязкой крови. Крови четырёх бородатых трупов, пополнивших неписаные личные счета Танка и Кузьмича. А ещё в луже была кровь победителей – человека и собаки. Очень хотелось просто отрубиться, чтобы наступили тишина и покой, и стало тепло. Наверное, тогда бы он мог отдохнуть от длинного и неправильного дня, который никак не вписывается в рамки регламентов и уставов. Застрявший внутри крик не давал. Кровь склеила шерсть и губы. Сгустки чёрной крови попадали в ноздри и мешали дышать. Кровь склеила правый глаз, который, впрочем, был бесполезен, потому что он лежал на правом боку и не мог лечь на грудь. Язык был совсем сухим и прилип к нёбу, а во рту стоял вкус крови. Сзади лежал Кузьмич. Какой- то маленький, совсем маленький и какой-то ненастоящий. И непривычно тихий. Лежал, неуклюже распластав руки и уткнувшись зачем-то лицом в бурый от крови камень. Танк, как обычно, прикрывал подход «с урэза», на нём не было радиоошейника с микрофоном, но он и не рычал, хоть и были вокруг незнакомые люди. Ему нужно предупредить Кузьмича рыком о том, что рядом люди, но он не рычал, потому что не было сил и язык прилип к нёбу. Не было у могучего пса сил издать грозный рык, не было сил взмыть в прыжке и молча разогнать чужаков, что стояли в стороне и перешёптывались. Сил не было потому, что вытекло много, очень много крови из раны, в общем-то не опасной, но длинной и глубокой, раны от чужого злого и умелого ножа. Сейчас, когда закончились силы за такой очень длинный и неправильный день, когда нет сил жить и очень хочется закрыть глаза, чтобы не чувствовать боли и чтобы наконец согрелось большое сильное тело, он будет делать то, что для него главное. Главное – служить человеку, который стал его частью. Человеку, без которого он не может. И даже не потому, что вместе съедена куча банок тушёнки и истоптана хренова туча сложных горных километров. А просто потому, что иначе не может быть, не может он ЕГО подвести. Он будет делать единственное, что пока в его силах. Он будет, цепляясь когтями левой передней лапы о землю сантиметр за сантиметром, ползти вперёд и пугать чужаков. Пугать взглядом, который умеет останавливать кровь в жилах. Будет ползти и пугать. Если бы ещё он мог издать рык… Рык, который всё равно не услышал бы Кузьмич, потому что мёртв. Не мог Кузьмич ничего сделать в ответ на рык, который бы издал Танк, но это неважно. Совсем неважно. Потому что задача Танка – охранять его, когда он лежит, живой или мёртвый, и плевать, что люди, которые стоят над ним, громко шушукаются, и кто-то предлагает пустить старому псу пулю в лоб, чтобы не мучился. Не боится он пули, хоть и умеет бежать от выстрела зигзагом. Именно сейчас не боится ничего. Поэтому, цепляясь слабой лапой о грунт, будет ползти вперёд и пугать взглядом. Он бы полз вперёд и, если бы представилась возможность, вцепился бы в ближайший голеностоп в армейских ботинках, и даже, если бы не смог раскусить кость, порвал хотя бы ахилы… И вцепился, и порвал бы. Но услышал знакомым голосом, голосом Клеща:

– Отбой, бульдозер!

Наверное, это хорошо. Наверное, это значит: можно отключиться, потому что прикрывать Кузьмича теперь будет Клещ. Он с трудом оторвал дрожащую голову от земли и смог разлепить правый глаз. Посмотрел на Клеща. Это был действительно он, в камуфляже, в бронике и разгрузке, собранный, гибкий и подвижный, подошёл грациозно, как кошка, и положил руку псу на лоб. Повторил:

– Отбой, Чико. Это я. Отбой.

Крик, не вырвавшись, стал тише, картинка качнулась, и Танку показалось, что кто-то опустил его голову ниже задних лап. Пахнуло сладким, и он обмяк.

А дальше… Дальше только обрывки фраз, будто сквозь какую-то мягкую преграду.

– Док, что с псом?

– Потеря крови, обезвоживание, шок.

– Док, мы все ему должны. И не раз. Ты понял меня? Что хочешь делай!

И ещё какие-то непонятные Танку слова: физраствор, капельница, адреналин.

– Чико, мальчик, бульдозер, дыши!

– Только дыши!

– Не спи, не спи, мудила упрямый!

– Глаза не закрывай! Я тебя, гада, голубцами всю жизнь кормить буду!

Куски увиденного наяву или в беспамятстве – как сквозь туман. Кузьмича, покрытого простынёй полностью, с головой, аккуратно уносят на носилках… Пеленгас тащит за повязанный на шее шнурок упирающегося и по-смешному грозно рычащего Бирюка, пытающегося вцепиться в нос коту, который от страха почти по-собачьи прижимает уши, но тащит Бирюка к Танку… Потом опять туман и уже почти чёткая картинка вертолёта, к которому несут на носилках уже его, Танка, и силуэт орущего матом и размахивающего «стечкиным» Клеща:

– Бля, суки, молчать! Я сказал обеспечить местом на вертушке!

И что-то ещё, что он не понял и не запомнил. Что-то кричал Клещ о том, что готов лично отвечать за своё решение вернуться с группой для оказания помощи заставе, хотя и находился вне боевых действий, и что задание выполнено, и что грёбаного америкоса притащили целёхоньким вместе с его злоебучим ноутбуком…