Глава 1. Лето в городе

Часть 1. Здесь

На каникулы в деревню мы не поехали. Заболел дед. Сначала я не воспринял это серьезно. Думал, через пару недель ему станет лучше, и мы сбежим от удушливой жары на зеленом поезде, как делали это каждое лето. Когда вызванная среди ночи «неотложка» твердо вознамерилась увезти деда в больницу, а дед также твердо отказался, я сначала обрадовался: ведь старый хрен — врач, знает, что почем. Значит, все не так плохо. Но Ба на кухне потом объяснила, что дед за годы ударной работы такого навидался, что в больницу его теперь можно увезти только в состоянии комы. Так что придется нам его выхаживать. Или ждать, пока он умрет. И я начал ждать.

Это правда, особой любви к деду у меня не было. Мы с ним вообще почти не разговаривали, хотя жили в одной квартире. В общем, это понятно — пока дед не вышел на пенсию, я его почти не видел. Он вкалывал по две смены, часто работал ночами, а днем отсыпался. В воспитании моем участия не принимал, целиком предоставив это Ба. За исключением одного раза.

Я тогда учился в младших классах. Была весна, солнце и тепло, так что ребятня во всю носилась по двору. Не помню уже, почему в тот день я сидел дома. Скорее всего, еще не сделал уроки, и Ба велела старому не выпускать меня на улицу до ее прихода из магазина. Я послушно строчил что-то в тетради, пока пацаны не начали орать под балконом: «Данька, выходи!» Я попытался отпроситься у деда, скрытого до пояса вчерашней газетой. Из-под нее донеслось: «Нет». Но ребята продолжали вопить, я стал канючить, разошелся, видать, не на шутку, и дед наконец не выдержал.

Отбросил чтиво, молча встал, захлопнул балконную дверь. Схватил меня за руку и поволок в маленькую комнату. Там повалил меня на кровать, прямо на аккуратно поставленную уголком подушку. И принялся душить. Я пытался отбиваться, но куда там. Между нами как-то затесалась кружевная салфетка, которой всегда закрывали подушку. Ткань треснула. Моя рука проскочила в здоровенную дыру. Вот тут я по-настоящему испугался. Глаза у деда были совершенно бешеные, подбородок трясся, слова вылетали изо рта хриплые, бессвязные. Или это у меня пропала способность их понимать. Я как-то сразу перестал бороться, притих, даже реветь бросил. То ли это помогло, то ли дед опомнился, только отпустил он меня. Велел сидеть тихо и ушел. И снова из большой комнаты зашелестел газетой. Через пару дней Ба обнаружила дырку, но я соврал, что сам порвал покрывашку, по неловкости.

С тех пор я старался держаться от старика на расстоянии. Если он просил меня о чем, выполнял без пререканий. К счастью, просьбы эти были редкими и всегда одинаковыми. Заткнись, дай новости посмотреть. Закрой балкон, дует. Сходи за почтой. Я тогда думал, вот окочурится он, а я без фотки и лицо деда вспомнить не смогу — буду видеть одну газету. Что делать, ни дня он без них не мог обойтись, будто все ждал, что случится что-то важное, и боялся это событие пропустить. Так вот, не дождался. Помер в августе. Но до того все лето нас с Ба промурыжил.

А выдалось оно сухое, безветренное, жаркое. Жители разъехались из города еще в мае, расползлись, как тараканы с раскаленной сковородки. Солнце жгло пустые бетонные коробки, размягчало асфальт, дробилось в стеклах и заставляло оглушительно вонять помойки, неисправные трубы и испачканное дедом белье. Я таскался по квартире в одних трусах, осатаневший от духоты. Балконная дверь стояла настежь — благо старик уже почти не на что не реагировал — но марлевая занавеска висела неподвижно, и снаружи, за ней, было также невыносимо, как внутри.

Я дежурил у раскладного дивана днем, пока Ба таскалась по аптекам с инвалидным удостоверением, пытаясь раздобыть со скидкой то одно, то другое лекарство. Обычно я брал книжку и усаживался поближе к балкону и подальше от деда с его вонью и клокочущим в груди, захлебывающимся дыханием. Ба говорила, что в легких у него собирается жидкость. Скорая приезжала несколько раз, откачивала ее, но та скапливалась снова. Один раз меня сморило, и я проснулся в липком поту, уверенный, что задушил деда подушкой. Подскочил к дивану, а старый вроде и правда перестал хрипеть. Я его трясти. Он проснулся и давай на меня слюной брызгать: «Заткнись, дай новости посмотреть». Ну, я врубил ящик, а потом пошел и на последние деньги купил вентилятор. Только Ба возле деда все равно не разрешила его включать — мол, простудить старого еще только не хватало.

В общем, вентилятор я перетащил в маленькую комнату и стал с ним спать. Дешевое китайское дерьмо гудело, как эскадрилья пикирующих бомбардировщиков, зато заглушало хрипы деда за стеной. В июле старый стал ссать в штаны. Я научился менять памперсы, переворачивать мощи особым образом, чтобы не было пролежней, стирать постельное белье в ванной — древняя стиральная машинка накрылась, не выдержав нагрузки, и мы стали использовать ее вместо тумбочки. Но чаще я просто сбегал — под предлогом работы или без предлога. Совесть меня грызла основательно, было ужасно жалко Ба, но я просто не мог ничего с собой поделать. Она никогда не упрекала меня, нет. Я просто видел, как расползаются темные круги под ее глазами, как западают щеки, как становятся глубже горькие складки у рта, как седеют волосы, которые она забывала красить. И продолжал уходить.

Я мыл пыльные машины у гаражей и на платной парковке. Таскал ящики на рынке. Разносил рекламу. Во дворе делать все равно было нечего — все ребята разъехались, кто на дачу, кто в лагерь, а кто за бугор, как Макс. Его предки утащили в Турцию нежиться на пляже. Почти все, что зарабатывал, я отдавал Ба, но этого все равно не хватало. То деду нужен был специальный матрас, то диетическое питание, то медсестра с капельницей. Однажды мне подфартило — в соседний подъезд въехали новые соседи, и хозяин отвалил мне дневной заработок за то, что помог ему таскать мебель на третий этаж. На радостях я поперся домой, и тут Ба сообщила, что, пока я парился, звонила мама.

Родители у меня живут на Севере. То есть, когда они туда уезжали на заработки, то жить там вовсе не собирались. Думали быстро срубить на квартиру-машину и обратно. Вот до сих пор и рубят. А я торчу у Ба с дедом в Питере и хожу в «хорошую школу». Получаю, блин, образование. Они сначала приезжали в отпуск каждое лето. Потом уже не каждое. Только деньги присылали и посылки на новый год и днюху. В последний раз мама прилетела в Питер с большим животом. Теперь Лизке уже три. Честно говоря, я особо не ревновал. Думал, вот исполнится ей шесть, и отправят ее к нам с Ба. Не будет же эта кнопка в буран, держась за канат, до школы ходить. Это меня так всегда отец пугал, про канат, когда я был маленьким, но кто знает — может, правда?

«Когда, — спрашиваю, — приезжают?»

А Ба отвечает: «На похороны».

Ну, я не расчухал с порога. Думал, дед помер. А старый как захрипит с дивана: «Принеси почту!» Тут меня чуть кандрашка не хватила.

Оказалось, это Ба с мамой так договорились. Родители, мол, два раза прилететь не смогут, так что пришлось выбирать — или им ехать сейчас, или на похороны. Ясно же, что дед не жилец, а протянуть еще может долго. Вот Ба и уговорила мать подождать: старый, мол, все равно только ворчит да посылает всех. Зачем им с ребенком такое испытание?

Я, конечно, ничего не сказал, но подумал, что, будь я дедом, то хотел бы увидеть свою дочь и внучку, пока жив. А кто там придет на кладбище, было бы мне по фиг. Еще я подумал, что вместо того, чтобы прилетать два раза, можно ведь приехать и остаться. Хотя навряд ли родителям могло такое прийти в голову. Зато им пришло в голову прислать денег — на гроб и прочие там венки.

Я боялся, что дед помрет, пока я с ним сижу, но мне повезло. Одним утром Ба проснулась рядом с трупом. Через два дня я собрался в аэропорт. Ба забраковала мою любимую майку и шорты, бывшие когда-то джинсами, и заставила натянуть «приличную одежду», которая тут же противно прилипла к коже. У кондиционеров в «Пулково» было, видать, только два положения: «выключено» и «на всю катушку». Я уже весь покрылся пупырышками, как огурец, когда в зал ожидания наконец повалили пассажиры с Сургутского рейса.

Своих я поначалу не узнал. Мама стала совсем маленькая, будто ушла в землю. Лицо у нее как бураном выбелило, все краски пропали, отчего глаза казались еще темнее и огромнее. Отец, наоборот, раздался в плечах, а рубашка с мокрыми кругами под мышками обрисовывала внушительное пузцо. Девочка с рюкзачком-пандой и смешными крысиными хвостиками, увидев меня, спряталась за папину спину.

— Боже, какой ты стал огромный! — мама обняла меня и, встав на цыпочки, чмокнула в щеку.

— Есть в кого, — отец хлопнул лапищей меня по плечу, наклонился и подтолкнул вперед сестру. — Лизок, что же ты? Поздоровайся с братом.

Девочка бочком вышла из своего убежища между родителями. Насупленно порылась в рюкзачке и протянула мне тетрадный листок.

— Это подарок, — пояснила мама, виновато улыбаясь. — Она тебе нарисовала, просто стесняется.

— Спасибо, — я осторожно взял бумагу, и Лизка тут же снова спряталась за отца.

Этот рисунок до сих пор висит у меня над кроватью. Два палочных человечка побольше, один из них в юбке, держат за руки человечка поменьше с крысиными хвостиками. Вокруг все голубое, наверное, снег, переходящий в небо с желтым кружком солнца. Такая вот идеальная семья.

Дома мама распаковала «чемодан оккупанта». Вытащила оттуда пакет, набитый одеждой — для меня. Сверху лежал новенький айфон. Тряпки были стильные, ничего не скажешь. Только вот штаны едва доходили до щиколоток, а рукава у рубашек заканчивались выше запястья. Я хоть и старался съежиться, когда мерил, мама заметила и расстроилась. Я тоже скис — какого хрена жрал столько, вот и вымахал, жердяй. Но тут вмешалась Ба: типа, о чем разговор, все отпустим, пуговицы перешьем. Благо, «Зингер» хоть и послевоенный, работает, как часы. Только штаны с офигенными малярными пятнами переделывать отказалась — мол, если кухню красить, то и коротковатые сгодятся. Ладно хоть футболки все подошли.

Спать родители улеглись на моей кровати. Лизка залезла в раскладное кресло, купленное когда-то на случай гостей. Я расположился в большой комнате на надувном матрасе. Все равно, жарища стояла такая, что не составляло труда представить, будто лежишь на ночном пляже. Гул вентилятора, смешиваясь с доносящимися из открытой балконной двери звуками, вполне сходил за дыхание океана. А если поднапрячься, то можно было вообразить, что невнятные матюги соседа-алкаша у подъезда — это крики чаек. Проснулся я утром с затекшей шеей, влез в новенькую черную футболку и отправился с семьей на кладбище.

Погода для разноообразия переменилась. Как выразилась Ба: «Гости с собой дождь привезли». Было бы неплохо, если бы родители захватили с собой с Севера еще немного холода, а то по пути к метро я чувствовал себя, как в парилке под душем. Чесслово, вода с неба лилась теплая. Как ехали из морга на кладбище, помню плохо. Вылезя из автобуса, мы долго брели за гробом между каких-то могил, натыканных в беспорядке между чахлых кустов. Мы — это Ба, родители с Лизкой, наряженной в блестящий розовый плащик, плохо гармонировавший с облезшими оградами, покосившимися крестами и померкшими звездами. Ну, и пара бабушкиных подруг с ее сестрами впридачу. А вот с дедовой стороны никого не было — ни старых товарищей, ни бывших коллег, ни родственников. Может, они вымерли все? Или просто его забыли? Про то, что дед за всю жизнь так и не завел друзей, я старался не думать.

Ноги у всех скорбящих разъезжались в жирной грязи. Скоро на моих кроссовках, новеньких, из чемодана, налипли килограммы бурого балласта. Дождь усилился, толстые хлещущие струи образовали полупрозрачный занавес, за которым проплывали, как экзотические рыбы, цветные зонты подруг-сестер. Ба семенила впереди, склонив голову в голубой пластиковой косныке и оперевшись на мамину руку. Я плелся позади, таща громоздкий венок и надеясь, что все поскорее закончится. Наконец мы пришли. Из-за старушечьих спин я разглядел жирный лоснящийся край ямы, куда должны были опустить деда. Умом я понимал, что дождь когда-то перестанет, глина засохнет, Ба закажет оградку и памятник с фотографией. Но в этот момент я твердо решил, что не позволю закопать себя в таком бесприютном месте. Пусть лучше меня сожгут. Тогда родители всегда смогут забрать пепел с собой, а то если они ко мне живому не каждый год приезжают, разве приедут к мертвому?

Поминки устроили дома. Отец изрядно набрался и принялся грузить немногих гостей историями о героических буднях водителя спецтехники. Я его не осуждал, хотя раньше никогда не видел папу пьяным. Я бы и сам напился, да мне не наливали. В ту ночь мне снилось, что я плыву куда-то на своем матрасе, только подо мной не волны, а бесконечные, плотные, без разрывов, облака. Разбудил меня тонкий настойчивый звук, который я поначалу принял за комариный писк. Не открывая глаз, я обмахнул уши, но зудение не прерывалось. Пришлось разлепить веки. В полоске лунного света стояло маленькое несчастное привидение и тихо хныкало, утирая кулачком нос.

— Лизка? Ты чего тут делаешь? — прошипел я, косясь на диван, где храпела сраженная водкой Ба.

— Ы-ы, — ответило привидение. — У меня кровать мокрая.

Я туго соображал со сна, но когда до меня дошла суть проблемы, я растерялся:

— Э-э, а мама...

— Она спи-ит, — провыла Лизка, вдохновленная моим сочувствием. — А я опи-исалась.

— Туалет! — нашелся я. — Пойдем, я тебя отведу.

— Я не хочу больше, — насупилась сетренка. — Спать хочу, а кровать...

Скатившись с матраса, я потопал в маленькую комнату. Стянул грязное белье, нашарил в комоде чистое… Отец моржовой тушей лежал на моей постели, мамы за ним совсем не было видно. Не удивительно, что у Лизки возникли проблемы. Я накинул на мокрое полотенце, кое-как застелил кресло, дал сестренке свою футболку вместо описанной пижамы и запихнул беднягу под покрывало. Заснула она, к счастью, мгновенно. Зато я до утра ворочался на матрасе, он даже начал воздух спускать. Все мне слышалось хныканье из соседней комнаты и шлепанье босых ног по полу. Сморило меня, когда уже начало светать. И тут же кто-то вцепился в пятки, защекотал, садистски хихикая.

Я завопил, скатился на пол, путаясь в простыне. Сверху упало что-то живое и теплое. Оказалось, Лизка — волосенки дыбом, зверский оскал и когтистые пальчики, пытающиеся проникнуть в чувствительные места на боках и под мышками.

— Сдаюсь! — простонал я, пытаясь замотаться в простыню. Сестра торжествующе завизжала прямо над ухом, пришпорила меня пятками и принялась истязать щекоткой. Я забился на паркете и больно рассадил щиколотку о ножку стола.

— Что здесь происходит?! — раздался сверху заспанный голос. — Что это за порнография?

Я перехватил Лизкину руку и стянул с головы простыню. Мама стояла над нами, щурясь от света и с гримасой головной боли на лице:

— Почему ты в одних трусах? Подумай, твоя сестра же девочка!

Честно говоря, я бы удивился, если бы сестренка оказалась мальчиком.

— И что это на ней надето?

Лизку стянули с меня и стали выпутывать из заемной футболки.

— А трусы ее где? А майка?

Я рассказал о ночных событиях, но только получил нахлобучку за то, что сразу не застирал белье. Мама явно встала не с той ноги. Пока я чистил зубы, она успела обсудить мое поведение с отцом. Через кафельную стенку ванной до меня доносилось с кухни: «Данька совсем одичал», «бабушка избаловала» и ворчание папы, перекрывающее гудение колонки: «Мужика в доме не хватает». Мой взгляд наткнулся на дедов одеколон на полочке под зеркалом, и я подумал, что они так говорят, будто вчера не старого похоронили, а мумию из мавзолея. Еще я подумал, что, может, теперь родаки решат-таки приняться за мое воспитание? Все-таки Ба одной будет тяжело, и вообще… Вдруг они пошлют свой Север и останутся? Или на худой конец возьмут меня с собой?

Я машинально возил щеткой по зубам, представляя себя хватающимся за канат под секущим кожу снегом. А потом — в классе, среди аборигенов с белыми, как у мамы, лицами и темными глазами, цепляющимися ко мне, словно наклейки к заморскому апельсину. Брр, ну и картинка, только жуткой музычки не хватает. Я убавил накал воображения, и стал размышлять над тем, как бы мне убедить родителей, что они просто необходимы здесь, в Питере.

Можно было бы, конечно, поплакаться о том, как плохо нам живется с Ба. Но, во-первых, жилось нам очень даже ничего. Да и потом, я знаю мать, она тут же начнет во всем винить бабушку или просто предложит слать больше денег. Еще вариант — поиграть в «одичалого», отмочить пару штук, которые бы пробудили в предках инстинкт воспитателя. Вот только я не был уверен, как именно представляет это самое воспитание отец. И потом — тут легко переборщить. У родителей ведь теперь есть Лизка. Еще возьмут и окончательно забьют на пропащего сына.

Кстати, о Лизке. Похоже, прошлой ночью между нами тронулся лед. Самое время заняться вербовкой союзников. Имея сестренку на своей стороне, я получу в аресенал ранее недоступное мне оружие тотального поражения — слезы. Я подкрутил настройки воображения, и передо мной нарисовалась зареванная Лизка, цепляющаяся за ноги отца: «Папочка, пожалуйста, давай останемся! Мне тут так хорошо! Я хочу играть с Даней!» Лизка, устривающая истерику в аэропорту на глазах укоризненно качающих головами пассажиров. Мама, решительно разворачивающая чемодан оккупанта в сторону выхода в город и такси...

За завтраком я сидел, тупо улыбаясь в пространство и пронося бутерброды мимо рта. На вопросы отвечал невпопад, за что был приставлен к мытью посуды — чтобы оканчательно проснуться, как выразилась мать. Грязные тарелки ожидали своей очереди еще со вчерашнего. Оттирая засохший салат, я шлифовал свой план. Когда родители сообщили, что мы всей семьей отправляемся в Петергоф, я чуть не запрыгал от радости. Пока они будут культурно развивать Лизку, я займусь ее… хм, назовем это «приручением».

Ба, конечно, осталась дома — ей было не до поездок. Зато мне, по ее мнению, очень бы не помешал свежий воздух. Чего-чего, а вот свежего воздуха в Петергофе я не заметил. Толпы туристов лениво перемещались из одного островка тени до другого и роились, как умирающие от жажды мотыльки, вокруг фонтанов, от которых летела теплая водяная пыль. Некоторые, особо бесстрашные, залезли, обдираясь о камни, в вонючий залив, и блестели оттуда белыми боками, как обожравшиеся тюлени. Лизка, слопавшая за один присест три мороженных, быстро устала и едва волочила ноги по прожаренной солнцем аллее. Я притащил ее к фонтанам-шутихам, и какое-то время она с визгом носилась под неожиданно выстреливающими из-под земли струями. Но все хорошее быстро кончается. Родители собрались идти дальше. Лизка отказалась двигаться с места. Мама мягко убеждала, отец рычал, напирая пузом. Сестра морщила покрасневший носик и тянула на одной ноте «Не хочу-у!» Я дождался критического момента и влез между враждующими сторонами:

— Конечно, Лиза не хочет идти. Она же не простая девочка. Она принцесса. А принцессы должны ездить верхом!

Я подставил плечи, и сестренка, все еще шмыгая носом, соизволила оседлать «коня». Мы загарцевали по аллее под завистливыми взглядами малышни из-под шляпки фонтана-грибка. Правда, через полчаса идея уже не казалась мне такой замечательной: пот заливал глаза, в ушах звенело от восторженного визга «Но, лошадка, но!», бока ныли от пяток увлекшейся наездницы. Отец сжалился надо мной и предложил Лизке сменить скакуна, но сестра проехала на папе всего ничего и запросилась обратно — видно, новый конь оказался недостаточно ретивым. К счастью, мы как раз подскакали к павильону, где фотографировались в костюмах. Принцессе, конечно, захотелось щелкнуться в подобающем наряде, и мама пошла выяснять, есть ли у них детский размер.

Пока я подкреплялся ледяной газировкой, сестра влезла в великоватое платье и парик с белыми кудряшками. За ней из павильона появилась мама в голубом кринолине — или как там называется стоячая юбка, под которой древние дамы прятали собачек для ловли блох. Стандартный камзол отказался сходиться на папиных плечах, но ушлые фотографы не думали сдаваться и вцпились в меня. Отец счастливо отдрейфовал к киоску с пивом, а мы выстроились у фонтана. Фотку я потом прикнопил рядом с Лизкиным рисунком: принцесса, королева и шут на фоне Самсона, мучающего несчастного льва.

Конечно, я с самого начала знал, что у родителей взят обратный билет на воскресенье. Но все так увлеклись, целую неделю изображая счастливую семью, что я начал верить в то, что мой план удастся. Лизка проехала верхом на мне весь Невский, Кировские острова и Пушкин впридачу. Я катал ее на качелях-каруселях, пока у меня желудок не застревал в горле. Читал сказки на ночь, изобажая в лицах Буратино и кота Базилио. Рисовал смешные рожицы кетчупом на бутербродах, когда она не хотела есть. В итоге, все вышло примерно так, как я себе представлял, за ислключением одного. Слезы, уговоры и истерики не помогли. Мама продолжала паковать чемодан. Я пытался, как мог, успокоить Лизку. Даже вытащил с антресолей своего старого зайца — в подарок. Зверь был потасканный, со свалявшейся шерстью, но улыбался так же бодро, как и в день своего рождения на игрушечной фабрике. Сестра прижала зайца к груди и вручила мне закапанный слезами рисунок — четыре палочных человечка под солнцем: два больших и два поменьше.

Провожать их я не поехал. Мама сказала, будет лучше, если останусь с Ба. Я добавил Лизкин рисунок к галерее над кроватью, плюхнулся на покрывало, заткнул уши таблетками и врубил Фу Файтерс. Ба попыталась разок сунуться ко мне, но я сделал вид, что сплю, и она отвяла. Не знаю, сколько времени я ревел, уткнувшись в стенку. Помню, что айфон успел по второму разу прокрутить «Бритву». Когда я проснулся, батарея в нем села, а ухо, на котором я лежал, ломило от вкладыша. Протер кое-как опухшие глаза, нашарил в темноте будильник. Кнопка подсветки показала четверть второго. Рейс не отменили. Мама не развернула чемодан от стойки регистрации. И прилетят они в следующий раз наверное на похороны Ба.

И тут меня такая злость разобрала — на деда, на родаков, на свою наивность, что я схватил айфон с наушниками и запустил ими куда-то во мрак. Там загремело, посыпалось. За стенкой прервался храп, раздалось невнятное ворчание. Я съежился на краю постели, но вскоре все затихло — видно, Ба снова заснула. А вот у меня сна не было ни в одном глазу. Я быстро оделся, вытащил припрятанную пачку сигарет и тихонько выскользнул за дверь. На лестнице остро воняло кошками, так что я вышел во двор. Наконец-то по-августовски похолодало, и на крашеных досках лавочки у подъезда выступила роса.

Кое-как обмахнув ее пятерней, я пристроился покурить. Вокруг было удивительно тихо — только доносилось шуршание редких шин с невидимой за домом улицы. До первого сентября оставалась еще пара недель, так что народ уже начал возвращаться из отпусков, но еще не вошел в обчный городской ритм. Я настроился на философский лад и зажег вторую сигарету, жалея себя-сироту и стараясь не думать о Лизке. И тут сверху донеслось девчачье хихиканье. Я подскочил на скамейке и выронил сигарету. На мгновение поверил, что родители вернулись, каким-то чудом оказались в квартире, и сестренка смеется над моими напрасными муками с балкона пятого этажа.

Смеялись дествительно с балкона — только с третьего, из соседнего подъезда. В рассянной фонарем темноте там белело что-то — длинноволосое, тоненькое, закутанное в пушистый халат.

— Чего ржешь? — грубо бросил я девчонке, пытясь нащупать в пачке новую сигарету. Как назло, потерянная была последней.

— А что, нельзя?! — с вызовом бросила полуночница. — У нас вроде свободная страна.

Я продемонстрировал ей зад, шаря по асфальту в поисках пропажи.

— Кстати, а твои родители вообще знают, что ты куришь? — не унималась девчонка.

Вот тут меня вообще переклинило: да какое ей дело до моих родителей?! Тем более, что им до меня очевидно дела нет.

— А твои, — говорю, — предки знают, что ты по ночам на балконе парней высматриваешь?

Сверху будто разозленная кошка фыркнула:

— Да я просто воздухом дышу, придурок! А ты его тут куревом своим травишь. Так что не больно-то воображай о себе… Ромео!

Не знаю, что меня больше достало — «придурок» или «Ромео», но я вскочил на ноги, продемонстрировал деревенской Джульетте средний палец и послал ее по назначению. До меня тогда уже дошло, что она, видать, была дочкой того мужика, которому я помог с переездом, только в выражениях все равно не постеснялся. Халат на балконе замахал рукавами и скрылся в квартире, хлопув балконной бверью. Я ретировался в сторону круглосуточного магазина — купить сигарет. С этим у меня из-за роста никогда проблем не возникало.

Я все не мог успокоиться и решил побродить, тем более что Джульетта была права — ночной воздух гораздо свежее спертого квартирного, в котором мне все чудились то одеколон деда, то мамины духи, то стерильная вонь лекарств. Ноги несли меня по пустынным улицам без определенной цели. Я шелепал старыми тапочками мимо призрачных витрин, где в электрическом свете улыбались загорелые манекены. Добрел до закрытого метро, перешел дорогу. И тут мое внимание привлекли странные вспышки. Слепяще-голубое сияние долго висело на сетчатке, так что я старался не смотреть на его источник прямо. А шло оно из окон углового помещения в первом этаже высотки, гордо встречающей грудью пересечение широкого проспекта и боковой улочки, ведущей к кинотеатру.

У помещения этого была переменчивая судьба. То там обитал книжный магазин, то кафе, то почта, то «Аквариум» с экзотическими рыбками и мохнатыми пауками в банках. В последнее время витрины неудачливой точки стояли пустыми и пыльными, с выцветшими за лето объявлениями о сдаче в аренду. «Наверное, кто-то снял-таки магазинчик, а теперь ремонтирует ночами, когда прохладно», — думал я, подходя поближе. Вспышки действительно походили на сварку, хотя подробностей было не разглядеть — все окна заклеили зачем-то плотной бумагой. Вывеска над входом тоже выглядела иначе. «Аквариум» с разбитой «к» сменили два слова, но электричество к ним еще не подключили, так что невозможно было разобрать замысловатые прописные буквы.

За каким-то интересом я обошел магазин кругом и тут наткнулся на еще одну странность. Обычную стальную дверь, на которую вечно лепили объявления о средставах для похудания и гарантированном снятии порчи, сменила деревянная — старинного вида, поблескивающая в свете далекого фонаря красноватым лаком. Я пялился на нее, пока сигарета не обожгла пальцы: эта дверь подходила угловому заведению примерно также, как коровнику запаркованный в нем лимузин. Чесслово, если бы не боль от ожога, я решил бы, что мне все снится. И особенно — массивная бронзовая ручка, вырезанная в форме какого-то чудовища. До нее так и хотелось дотронуться — просто чтобы убедиться, что и она настоящая.

Я нехотя сжал горящие пальцы в кулак и засунул их в карман. Кто знает, если тут такой вход наворотили, какая к нему подведена сигнализация? Велел тапкам поворачивать к дому, и они послушно почапали мимо заклеенной витрины. Я старался не глазеть на вспышки, но в какой-то момент мне почудилось, будто в синеватом свете за бумагой метнулось что-то огромное, темное и… крылатое. Я вздрогнул, отвел взгляд и заторопился прочь.

К счастью, Ба мирно спала и не заметила моего отсутствия. Я на цыпочках прокрался в кровать, сунул сигареты под матрас и мгновенно провалился в сон. Там я снова плыл над облаками, пытаясь что-то найти, и в руках у меня вместо карты был Лизкин рисунок с четырьмя палочными человечками.