Глава 3. Гуманитарный уклон

Начался мучебный год, и я совершенно позабыл про странную лавочку. Нужно было вживаться в новую роль — гуманитария. Какой-то батхед решил, что с десятого класса надо всех профилировать. Раньше мы числились просто «ашками» и «бэшками». Теперь нам придали уклон: физико-идиотический или литературно-истерический. Перед каникулами пришлось выбирать между этими двумя оговорками.

В итоге, часть одноклассников перевелась в техникумы и колледжи. Еще часть заделалась Эйнштейнами и перешла в «А». Сам я остался на исторической родине из привычки и потому, что здесь был Макс. Он шел на медаль, и перед ним уже маячило светлое будущее журналиста или адвоката.

Не учел я того, что в гуманитарный «Б» сползутся, как тараканы, все уроды, не желающие напрягать единственную извилину логарифмами и теорией относительности. Достаточно было первого сентября заглянуть в кабинет литературы, чтобы убедиться — галерку прочно обжила сборная гопников из обоих классов, докомплектованная быками из соседних школ.

Я втиснулся за первую парту рядом с Максом — из-за зрения он не мог сидеть дальше. Но сюрпризам не было конца. Благоухая букетами, в кабинет вплыла новая русичка — юное робкое существо, только после института. Галерка радостно засвистала. Существо залилось краской, споткнулось на тонких каблучках и представилось Мариной Николаевной, нашей классной руководительницей. Мне стало ее жалко, чесслово. Наши гиены и матерых педагогов жрали, а тут такая пусечка. Наверняка Сметана Кефировна срочно уволилась, увидев списки учеников. Вот новенькую и швырнули к нам в клетку.

Пока шла перекличка, я размышлял над законами стада. Наблюдения показывали, что в нашем старом «Б» особи четко разделялись на три группы, между которыми было довольно устойчивое равновесие. На задних партах обитали гопники. На передних — ботаники. Посредине — гламурные, в просторечии — мажоры. Между этими тремя болтались, как электроны в молекуле, свободные элементы, иногда вступавшие в химические связи то с одной группой, то с другой. Среди них тоже выделялись подвиды, например, «я не такой как все» или «унылое говно». Но общим для всех беспартийных было отсутствие солидарности и налет чмошности, привлекавший гопников и мажоров, как ос — размазанный по тарелке мед.

Я знал свое место и не дергался. Все равно, в любой группе чувствовал себя чужим — как соленый грибок на тарелке с мороженным. Самому не стремно, и другим кайф поломал. Не трогали меня по двум причинам. Во-первых, трудновато чморить того, кто смотрит на тебя сверху вниз. Во-вторых, рядом всегда был Макс. За какое-нибудь «два метра худой тупости» он так мог срезать, что класс потом над шутником полгода ржал.

Макс вообще легкий был чел. С мажорами тусил также свободно, как с ботанами, а если бы захотел, и среди гопоты стал бы своим. Все зависело от того, из какой группы девчонка, с которой он зависал. Перед каникулами Макс вовсю мутил со Светкой из «А» класса, но она свинтила в бизнес-колледж. Зная друга, я сомневался, что его чувства покроют расстояние до соседней станции метро.

Пока я упражнялся в философии, Пусечка — так я прозвал классуху — уже дошла до буквы «Л». Я решил присмотреться к новичкам. Распределить по таблице Праведного.

— Ласковец Илья, — пропела Марина Николаевна, поднимая от журнала глаза.

Из-за парты у окна поднялся парень мажорного вида. Один пиджак — вся пенсия Ба. Повышенная.

— У тебя где ударение? — робко улыбнулась русичка. — На «а» или на «е»?

— На «ё», — донеслось с галерки. Там с готовностью заржали.

Паренек не обернулся, напрягся только. Ответил тихо. Вид у него был какой-то… подозрительно прилизанный, что ли. Прическа — волосок к волоску. Рубашечка глаженная, розовая. Брючки новые сидят, как влитые. Уж не гей ли? Вон, девчонки ему ресницами как сигналят, а он — хоть бы хны. Тут новенький поймал мой взгляд и вспыхнул, как целка нецелованная. Нет, только голубых в нашем зоопарке не хватало!

— Маголов Сергей, — продолжала Пусечка.

Я на этого урода даже смотреть не стал. Раньше он хоть в параллельном учился, а теперь мне его морду каждый день видеть. У нас девчонка училась в классе — Стася такая. Ничего себе девчонка, не очень даже приметная. Заболела в прошлом году. Надолго. И вот пока болела, стали по телефонам гулять ее голые фотки. А потом слух пошел, что это один хмырь из десятого нащелкал ее у Могола на хате. И мол, там еще парни были. Драли дурочку в два смычка. Стася в школу так и не вернулась — в другую перевелась. А Могол с дружками, как учились у нас, так и учатся. Главное, все знают, что это они, а у них все в шоколаде, будто и не случилось ничего. Поговаривали, что папаша десятиклассника их всех отмазал. Директору на лапу дал, ну и Стасиным родакам. Одно порадовало — папаша-алкаш, когда расчухал, что сынок отмочил, ему таких люлей навешал, что ублюдок потом тоже болел. Неделю только, правда.

Пусесчке повезло. То ли у Могола было праздничное настроение, то ли он решил поиграть с новой классухой, как сытый кот с птичкой, только на имя свое отозвался и даже ноги с парты убрал без особых пререканий. Воодушевленная победой, русичка объявила следующего в списке:

— Николенко Алевтина.

Сзади скрипнул по полу стул. На этот раз я обернулся. Из-под черной челки на меня зыркнули колючие глаза и спрятались. На виду остались вздернутый носик, тонкие губы и подбородок, механически двигающийся вверх-вниз. Интересно, попросит Пусечка выплюнуть жвачку или нет? Но у классухи, видно, воздух застрял где-то в диафрагме. Приоткрыв рот, она елозила вглядом по полосатым гольфам выше колена — один был зеленым, а второй голубым — пышной юбочке и футболке с написью «Идите в жопу. Я фея».

— Я фигею, — пропыхтел мне в ухо Макс и послал фее одну из своих фирменных улыбок — брутально-мистическую.

Девчонка надула розовый пузырь, лопнула его на весь класс и меланхолично спросила:

— Можно мне уже сесть?

На галерке захихикали. Пусечка отмерла и пролепетала:

— Конечно, Алевтина. Садись.

Шоу продолжалось еще пару минут, прежде чем очередь дошла до меня.

— Праведный Данила.

В классе снова стало весело. Чувствовалось, что половина — новички и не в теме. Смешки затихли, как только я распрямился во весь рост. Пусечка потрясенно смотрела на меня снизу вверх, хлопая длинными ресницами:

— Сади… тесь.

Фея сзади фыркнула, чуть жвачкой не подавилась. А Макс зашептал горячо:

— Ну, Шаолинь, впечатлил ты училку. Смотри, она к тебе уже неровно дышит.

Я пожал плечами:

— Хочешь, бери бесплатно. Она не шведка, конечно, но тоже блонди.

— Крашеная, — скривился Макс.

Видно было, что он еще не определился с приоритетами. Тут в дверь постучали. В щель просунулись длинные светлые пряди, а потом и вся опоздавшая. Я замер на стуле. Зажмурился, молясь, чтобы, когда открою глаза, они мне показали что-нибудь другое. Но Джульетта никуда не исчезла. Стояла вся такая сиротливая — джинсы в облипочку, тяжелая сумка через плечо:

— Извините, это десятый «Б»? Я новенькая.

Кто-то на задах завыл, как кобель в сезон течки. Наверное Могол.

— Как твоя фамилия? — засуетилась классуха.

— Рау. Мария, — тряхнула гривой Джульетта и глянула прямо на меня.

Я тщательно выдохнул сквозь зубы и сделал вид, что меня очень интересует портрет Толстого, висевший за спиной новенькой. Оказалось, кто-то уже успел залепить классику глаз розовой жевачкой, так что он стал похож на андроида устаревшей модели.

— Иисусе, какая карамелька! — Макс навалился на меня, провожая мутным взглядом виляющую от нас по проходу попку. — Гвинед, факинг, Пэлтроу.

Я легонько щелкнул его по подбородку:

— Челюсть подбери. А то слюнями парту зальешь.

Макс подобрал, но в глазах так и плавала муть. Я начал опасаться, что случилось страшное. Нужно было что-то делать, причем здесь и сразу.

— С чего ты вообще взял про Гвинед? Обыкновенная Маша, — я старался звучать лениво-равнодушно. — Вон, фея — и то, блин, симпатичнее. Кстати, спорим, у нее в языке пирсинг есть? Говорят, когда такая сосет — улет полный.

Взгляд у Макса чуть сфокусировался — на мне:

— Пошляк ты все-таки, Праведник. Ко мне, может, любовь впервые пришла. Большая и чистая. И вот сижу я тут весь в высоких чувствах к ангелу во плоти, а ты мне — «сосет».

— Белочка к тебе пришла, а не любовь, — говорю. — И ангел твой, хоть и живет на третьем, в полетах не замечен.

Тут Макс очнулся:

— А откуда ты знаешь, что она на третьем?

Я понял, что влип.

Пусечка решила начать карьеру в нашей клетке с сочинения. Тему выбрала оригинальную. Наверное, их так в институте учили. Как я провел лето. Писать не хотелось, но пришлось. Только так можно было отбиться от Макса с его вопросами. Сколько раз я ЕЕ видел? Говорил ли с НЕЙ? Что ОНА сказала? Что я сказал? И главное, почему я ЕЕ от него прятал? Будто Джульетта не девчонка, а заначка, чесслово. В общем, я набрехал что-то, далекое от реальности, и скрючился над тетрадью. Строчил первое, что в голову придет. В самом деле, не про деда же излагать? Пытку закончил звонок. Я пошел сдавать шедевр, и тут Пусечка меня остановила:

— Данила, задержись, пожалуйста.

Макс подмигнул мне и выкатился из класса вслед за Джульеттой. Классуха дождалась, пока вокруг ее стола рассосется, и зашелестела каким-то листочком:

— Почему твои родители не пришли на собрание?

А-а, вот она о чем.

— Они на севере.

— В командировке?

Вот наивная.

— Нет, работают.

— То есть как — работают? — Пусечка выкатила на меня глазищи, забыв о листочке.

— Как все.

— А… с кем же ты живешь?

— С бабушкой.

Классуха снова вспомнила о бумажке, заводила по ней пальчиком:

— Надежда Васильевна — это она?

— Угу.

— А Петр Гаврилович — это твой дедушка?

— Был.

Ну что ты на меня ресницами хлопаешь, милая? Чего тут непонятного?

— Он что… — Пусечка сделала растерянное движение рукой.

— Угу. Вы там в списке вычеркните.

— А… хорошо, — она нашарила на столе ручку, но та, как назло, не писала, только рвала бумагу.

— Так что там с собранием? — напомнил я. Перемена все-таки не резиновая.

Пусечка оставила ручку, замялась.

— Я тут написала записку Надежде Васильевне и Пе… Перепишу. Я ее перепишу. После уроков зайди за ней в учительскую.

— Да я могу на словах передать, если что.

Пусечка затрясла кудряшками, глаза забегали:

— Нет, я напишу лучше. Не забудь… в учительскую.

На биологии Макс сидел рядом с Джульеттой. И то, что это четвертая парта от доски, ему было пофиг. Чтобы не торчать одному за первой, я уселся туда, где оставалось место — рядом с феей. Она не возражала, даже жвачкой поделилась.

Домой топал один. Вышел из учительской, а Макса уже и след простыл. Джульетты тоже. Впереди по усыпанной листьями дорожке вышагивал только Илья, повиливая пухлыми булками. Я притормозил — не хотелось отсвечивать рядом с педиком. К счастью, он свернул, не доходя до нашего двора.

Я знал, что Ба дома, и позвонил. Подождал шаркающих шагов за дверью. Еще надавил кнопку. И еще. Внутри надрывно щебетало, но никто не спешил открывать. Тут мне стало не по себе, и я нервно зарылся в рюкзаке. Наконец, ключ нашелся, и я ввалился в коридор с ревом: «Ба?» В квартире было тихо, как в могиле. Я рванул на кухню, потом в комнату.

Ба сидела на диване перед открытой коробкой, рядом лежала кучка дедовых вещей. Выцветшие глаза смотрели куда-то в даль, за желтеющий на окне тюль. Вялые щеки мокро блестели, с них капало на забытый в руке исписанный листок. Я тихонько подошел, сел рядом. Положил руку на корявые старческие пальцы. Они разжались, и я осторожно вынул бумажку:

— Можно?

Ба перевела на меня взгляд, будто только сейчас заметила. Кивнула едва заметно, и снова уставилась в пространство.

Это оказалось письмо. Она сама написала его деду из Крыма, где отдыхала с моей мамой. Только маме было, сколько теперь Лизке. А дед… Наверное, он выглядел тогда так, как на сохранившейся черно-белой фотке. Светлые волосы волной назад, глаза иронично прищурены, высокий лоб, нос благородного излома — короче, гроза баб. В то лето он не смог поехать в отпуск, и Ба рассказывала, как они расположились, где покупали фрукты, и как она учила Ирочку плавать. От пожелтевшего листка веяло солнцем, счастьем и незыблемой уверенностью в том, что так будет вечно. Чесслово, я сам чуть не разревелся. Пришлось сжать зубы и заняться тем, чем, видно, занималась Ба, пока не нашла письмо в одном из дедовых карманов — упаковывать в коробку ненужные больше вещи.

Когда я закончил, Ба немного пришла в себя. Сказала, пойдет сдаст все в храм, для неимущих. По-моему, ей лучше всего было бы прилечь, а не с тяжелой коробкой таскаться. Так что я вызвался отнести старье сам.

— Знаю, куда ты отнесешь, — кряхтела она, засовываясь в плащ. — До ближайшей помойки.

Короче, я сволок коробку вниз по лестнице, а дальше Ба ее на тележке покатила. Послонявшись по квартире, я вспомнил о Пусечкиной записке. Она была в запечатанном конверте, но такие легко открываются, если подержать их над паром от чайника. Классуха сообщала о сборе денег на нужды класса. В фонд школы, на охрану и праздники. Две тыщи рублей. Я подумал, да и подпалил письмо вместе с конвертом над газом. Хрен вам, а не две тыщи. Вон Могол стекла бьет, пусть и сдает, бычара.

Ба вернулась около шести. За это время я пару раз набирал Макса, но абонент был наглухо недоступен. От нечего делать я полистал учебник. Умнее не стал. Пошел в варик, допоздна мочил монстров.

Разбудил меня вопль: «Сволочи, они убили Кенни!». Это мой рингтон. Глянул на экран — три часа. Макс в ухо заорал свежий, как персик:

— Спишь? Зря. День взятия Бастилии в пустую пройдет.

— Ночь, — коротко сообщил я.

— Те же яйца, — не смутился Макс. — Чего звоню. Меня Муза посетила.

— Кто? — соображалось туго.

— Стихи я написал. Машке, с посвящением.

Это было что-то новенькое. На лирику друга раньше не пробивало.

— Прочитать? — и не дожидаясь ответа, Макс обрушил на меня следующее:

Твой взгляд, как отблеск на рассвете,

Он покоряет всех и вся,

За ним как мотылек при свете пойдет,

Пойдет любой, и даже Я!.. [1]

Я молча переваривал мотылька, аффтар взволнованно дышал в трубку. Наконец, он не выдержал:

— Ну как?

— Мотыльки не ходят, — я встал в тапки. Раз уж все равно разбудили, можно и сортир посетить. — А я бы не полетел.

— При чем тут ты? — обиделся Макс.

— Ну, ты же говоришь: «любой, и даже я». Так вот, ты как хочешь, а я бы не пошел. То есть не полетел. То есть, — я подождал, пока отжурчит струя, — короче, ты понял.

— Темный ты, Праведник, — мрачно отозвался Макс. — Стихи — это возвышенная абстракция. Полет души сред звезд. А ты только что на эти звезды нассал.

— Чего ты тогда мне названиваешь? — внезапно озлился я. — Буди своих братьев по разуму и им исповедуйся. А я спать хочу.

В трубке возмушенно фыркнуло:

— Спокойной тебе, — зашуршало и заткнулось.

Я залез под одеяло, но заснуть не удавалось — Ба с переливами храпела за стеной, нарочно громко тикали часы, выла то и дело далекая сирена, будто менты выбрали именно эту ночь, чтобы переловить всех местных бандюг. Может, я бы тоже смог написать стихи. И даже не хуже Макса. Было бы для кого. Для кого...

Время показало, что в Максовой поэме все-таки что-то было. На Джульетту слетались и мажоры, и ботаны, вроде как мухи на карамельку. Роились вокруг нее и Макса на переменах, ржали, заглядывали в рот. Будто она была королева, а он — придворный менестрель. И разговаривал исключительно анекдотами. Даже Могол не выдержал и стал ошиваться поблизости. Хотя насчет его мотивов я не сомневался — он не муха, он паук. Я держался от праздника жизни в стороне. Во-первых, меня не приглашали. Во-вторых, я был уверен, что это ненадолго. Опыт показывал, что, чем быстрее Макс загорался, тем быстрее остывал. Так что недолго мне осталось Никко развлекать. Это фея себя так называла. Никко. А на Алевтину не реагировала.

Пользы от нее было мало — сама с меня списывала на всех предметах, за исключением инглиша. Перевели ее из английской школы, так что спикала Никко, как уроженка Пиндостана. За гуманитарность нам вменили дополнительно два часа языка в неделю, и я проводил их с пользой.

Пополнял словарный запас — в основном, интернациональной ненормативной лексикой.

Постепенно я узнал о Никко много нужных и не очень вещей. Она здорово рисовала карикатуры на училок — в анимешном стиле. Сразу было видно — где англичанка, а где физичка. Только никому их не показывала. Я так, через плечо подсмотрел. Еще я проверил насчет пирсинга — в языке его точно не было. Выяснить это, кстати, оказалось нелегко. По утрам фею часто посещало готическое настроение. Конкретно это означало, что она не открывала рта. К обеду туча над ее головой светлела, и Никко вполне могла завести беседу вроде:

— Во что ты верил, когда был маленький?

— ???

— Не может быть, чтоб не во что. Вот в Деда Мороза верил?

— Нет. Еще в дестком саду просек, что у него борода фальшивая.

— Тогда в Хогвартс? Пришельцев? Игрушек, которые оживают ночами? Говорящих кошек? Зомби?

— Не-е… Ну, может, в то, что меня купили в магазине. Так мне родаки сказали, когда спросил. А ты во что верила? В фей небось?

— Иэ. Прикинь, я была уверена, будто моя сестра вампир. Не кавайный вегетарианец, а самый что ни на есть вампирющий вампирище. И еще, что моя семья — людоеды, и они специально откармливают меня, чтобы съесть.

— Поэтому ты такая тощая? Чтоб не слопали?

— Осторожность никогда не помешает.

— А бледная, потому что сестра укусила?

— Ты забыл спросить, почему у меня такие большие зубы.

— Почему?

— Потому что теперь я тоже вампи-ир!

Короче, между нами не было совершенно ничего общего. Но вот что странно: рядом с Никко я вел себя так, будто она была… парнишкой. Не мямлил. Мог сказать что-то, кроме «да», «нет» и «тебе идет». Не ронял учебники. Не опрокидывал стулья. Короче, чувствовал себя человеком, а не стихийным бедствием. А ведь она на парня даже была не похожа. Я забеспокоился, не сместились ли у меня в ситеме какие-то полюса, но очень скоро мне стало не до этого.

Макс вспомнил о моем существовании на перемене. Подошел вальяжно, оттащил от Никко.

— Как ты насчет побоулить, Шаолинь? Машкиному отцу выдали купон бесплатный на фирме. Бонус типа. Дорожка на два часа в «Южном полюсе». А папаша у нее только футбол по ящику смотрит. Короче, он купон Машке отдал. Пусть, мол, дочка развлечется с одноклассниками, заведет друзей. А Машка меня позвала.

По-моему, друзей у Джульетты и без бонуса уже хватало, но я оставил свои мысли при себе.

— Ну так и идите. Я-то тут причем?

— Да ты не понял, — Макс закинул лапу мне на плечи — ему пришлось встать для этого на цыпочки. Развернул в сторону группки мажоров с Джульеттой в центре, обсевших окно в рекреации. — Мы вторую команду собираем. Играть будем пара на пару. Я с Машкой, а ты с Черепахой.

Черепахой звали Верку Черепанову — из-за фамилии и очков в пятнистой оправе. Верка была из тех, мимо кого два раз пройдешь и не заметишь, но она часто рыбой-прилипалой крутилась вокруг популярных девчонок. Я понял, что сценарий повторяется. Представил, как сижу перед Черепахой, вроде истукана с острова Пасхи, стараюсь не облить ее колой. А Макс показывает Джульетте, как надо правильно бросать шар, и вроде невзначай прижимается сзади. От этой картинки что-то в мозгах у меня переклинило.

— Да я не умею, — говорю. — Я вообще не спортивный.

— Научишься, — Макс явно не воспринимал мое трепыхание всерьез. — «Южный» — зачотное местечко, оторвемся по полной, бро.

Но я уперся рогом:

— Что, с Черепахой никто в паре быть не хочет? Поэтому ты про меня вспомнил?

— Ты сбрендил? — Макс скорчил морду доктора Хауса, пытающегося поставить очередной диагноз. — Да тут только кликни, табуном набегут. Даже если с бабой Ягой без грима шары катать придется. Просто Машка приглашает тебя.

— Машка? — Я скосился на Джульетту, кидавшую в нашу сторону лучезарные взгляды. Что-то все это подозрительно. — Не, я соскочу в этот раз. Дела.

Макс пригнул мою голову к своей и прошипел:

— Это из-за нее, да? — он кивнул в сторону Никко, усевшейся на пол и чирикавшей что-то в тетрадке.

— Из-за нее? — тупо повторил я. — А, ну да. У нас это… планы на вечер.

Что можно было делать вечером с феей-вампиршей я представлял слабо, зато хоть какая-то отмазка.

Макс укоризненно покачал головой:

— Ну зачем тебе эта чмошница, Шаолинь? Плюнь на нее и пойдем с нами. Сам же потом жалеть будешь.

Зачем я стал фею защищать, не знаю. Наверное сработал инстинкт. На генетическом уровне. В общем, чего я Максу наговорил, тут повторять не буду. Главное, парень понял, что от меня ничего не добьешься, и свалил. Чуть подумав, я подошел к Никко. Присел рядом.

— Слышь, не сделаешь мне одолжение?

— Это смотря какое, — девчонка продолжала чирикать в тетради, как прилежный ботаник.

— Ты это… будешь моим алиби?

Она вскинула на меня глаза, пару раз моргнула и как заржет. Тетрадка с колен слетела, тушь потекла, а эта припадочная все корчилась. Наконец выдавила, закаясь:

— Меня, канеш, много о чем парни просили, но чтобы алиби… — и снова затряслась от смеха.

Я, если честно, итак уже был на взводе. Чувствую, еще немного, точно слечу с катушек.

— Я серьезно, — говорю. — Если тебя завтра кто спросит, не скажешь, что мы были вместе сегодня вечером?

Никко перестала ржать и странно так на меня посмотрела:

— И что мы делали?

Я растерялся:

— Ну, не знаю. В кино ходили?

— Скучный ты, Праведник, — она скривилась. — Лучше кина ничего и придумать не можешь.

Это заставило меня задуматься:

— А что тогда?

Никко постучала кончиком карандаша по губам:

— Ну, скажем, я тебя домой пригласила. Одна была дома. Как тебе идейка?

Я, олень, еще не учуял опасности, и кивнул:

— Домой так домой. Мне пофиг. Лишь бы ты не забыла, когда тебя сросят. Если спросят.

— Я-то не забуду, — тряхнула челкой фея. — Только что мне за это будет?

— В смысле? — тупил я.

— Ну ты и ковай! Детективы не смотришь? За алиби платить надо.

От такой наглости я онемел. Тут прозвенел звонок, мимо нас зашаркали ноги.

Никко передернула плечиками:

— Ты, короче, подумай, надо тебе или нет, — встала и пошла в класс.

Всю химию я мучился. Макс с Джульеттой шептались за четвертой партой, пока химичка не вытащила парня к доске. Машка тряхнула палевой гривой и тут же переключилась на Черепанову. Верка аж вся искрутилась, стреляя в меня очками, так что сомнений в предмете разговора оставалось мало. В конце концов, училка психанула, выставила ее за дверь, и активность на камчатке поутихла. Но я понял, что если чего-нибудь сейчас не придумаю, Макс с меня не слезет, и кончится все Черепахой.

Пока он истязал модель молекулы на кафедре, я вырвал из тетради клочок, написал: «Сколько?» и сунул соседке по парте.

Никко прочла, фыркнула:

— Ёкката, надумал-таки, — и настрочила пониже: «Зависит от того, зачем это тебе».

Я вздохнул, почесал карандашом за ухом и добавил: «Если сделаешь скидку, можем заключить договор на постоянной основе».

Никко вскинула на меня густо подведенные глаза. В записке ее круглым почерком значилось: «Все так плохо?»

Я не ответил. Макс протопал мимо с первой в этой четверти пятеркой в дневнике.

— В общем так, — Никко залистала учебник, спасая нас от внимания химички. — После уроков двигаем ко мне, там все и обсудим в спокойной обстановке.

— А родаки твои? — засомневался я.

— Я же сказала, их нет дома.

— А сестра-вампир?

— На охоте.

Выходило, я ничего особенно не терял. Все равно завтра уже полкласса будет знать, что я с феей замутил. Уж Черепаха точно постарается. Схожу к Никко один раз, а там, может, она меня согласится отмазывать, пока… ну, пока Джульетта Максу не надоест.

— Ты что, боишься? — фея насмешливо прищурилась из-под челки.

— Да, вдруг ты меня съешь, — я изобразил ужас.

— Высосу кровь, разрублю и запихаю куски в холодильник, — кивнула Никко. — Но сначала пусть там сосиски кончатся. А то места маловато.

[1] Стырено со стихры. Автор: Светлый Гусь