Стеклянная сказка

Стеклянная сказка

День стоял о пяти головах…

О.Мандельштам

1

Наш долгий день шел в ледяное поле. Стеклянный карлик Сфир возок тянул.

В возке спал кот. Тревожная дорога смыкалась за спиной. А лес тонул

за горизонтом, так же тонут слезы, в заре надежды, смелой поутру.

— Так плач мой Сфир, на хрупкий мир похожий, тебе я слезы листьями утру.

— Я канул в осень, словно в дикий омут, я стал стеклом, забавою хрустальной,

а небеса покрылись белой сталью, и наступил неутолимый холод.

И зацвела замерзшая трава — все то, что было — в ней теперь исчезнет,

так наступает темная пора для страшной обольстительной болезни,

её и нынче называют — ночь. Но ночь не так лукаво улыбалась...

И всякий раз её отправив прочь, я чувствовал, как клеть на грудь упала.

— Мой старый кот, мурлычущий в возке, слуга и сторож одинокой ночи,

я всякий раз, след потеряв в песке, смотрю в твои распахнутые очи,

и не боюсь холодной тишины, поднявшейся из отраженья в крынке —

там, в молоке плывут ладьями льдинки, изгнанники больной зимой страны —

и я играю с ними — я дышу и вдаль гоню, как ласточкину стаю.

А кожа покрывалась белой сталью, и губы застывали к ноябрю…

Июль — мгновение мелькнувшая искра, серебряные занавеси моря,

орел и ласточка за солнце в Солнце спорят! Я знал когда-то, как звался тот край…

Орел и ласточка. Земля суха. Соха и плуг, и борона, как ворон.

Орел и ласточка… Над морем дремлет город, как желтый, летом выспренний бархан —

мне снился он так часто — тяжелее не видел снов, мой хрупкий добрый Сфир!

Орел и ласточка… Теперь остался ворон на море опустившийся без сил

и море потемнело. Вспухли струны под пальцами Орфеевой руки,

и слезы, будто пенные буруны, разбились у излучины строки…

2

Хозяин осени шагает по садам и виноград краснеет как в закате

краснеет море и горят фрегаты, спеша по исчезающим следам,

по сполохам уснувшего сознанья природы замыкающей свой круг,

как ласточка, как тень бегущей лани — к жилищу Твоему, мой милый друг…

А я, наследник слуха Мандельштама, с душою черной, как степной огонь,

а на моей груди четыре шрама — копыт лихих — так начиналась гонь —

охоты дикой за душой стеклянной, погони тополей, дождя и трав,

за каждым, кто ошибся ль, был ли прав — под небесами белоснежной стали!

Сам ехал Мандельштам в возке как грач в клети из дыма, полотна и снега

и руки поднимал, и для побега веревку плел из голубого льна,

на полумесяц чтоб по ней подняться, и расспросить его о темноте

и о дорогах, что влюбленным снятся — где вечно бродит осени отец.

И, кажется, я понял суть вещей — отдать, чтоб превратится в жеребёнка,

быть выгнанным из Радости взашей, чтобы опять найти в себе ребенка.

Любить и верить облакам и псу, уснувшему у огненного дуба,

и слушать песнь листвы в лесу. В лесу, сжимающем от изморози губы…

А на возке горит фонарь — маяк для птиц и снов пристанище исстари,

глаза и крылья в сумерках мерцают, все превратилось в золотую хмарь

Купался бес в стакане молока и говорил о сотворенье сыра,

и улыбался, глядя в облака — увидев двойника бродяги Сфира…

Весь мир свыкался с сумерками дня, стеклянный Сфир тянул возок форфорный.

И волны-кони Крым лизали горный и лодка привечала их, звеня.

На молоке замешивали ночь и печи раздували великаны —

каштаны рыжие. И раскрывали рамы и звали всех, выкликивая в ночь!

…дома пусты — везут дома в возках из детства в детство. В мир дождя и грома

сирени, яблок… Где незнаем страх… Где тихий Сфир, с жемчужными зрачками,

с волнами в волосах, свидетель вех вех страсти, мандельштамовских скитаний,

от дома к небыли — от небыли — наверх — туда, где бьет крылами голубиный,

великий парус, корабля в глубины в глубины неба уносящий призрак дня…

Возок катится, льдинками звеня…