Возвращение в бездомность

Возвращение в бездомность

Пилигрим возвратился и город окинул глазами,

и глаза обратились в ручьи или в камень

обратился он сам — ибо было то место чужое

не его и не чье — Птичье поле.

Был базар в чистом поле

и там продавалося Счастье.

А какой-то дурак воем выл, мол нашел его даром!

Все деревья стояли и ждали июльского зноя,

тридцать лет и три года, стояли и ждали июля

и мальчишка стоял у фонтана и звал гули-гули,

а слеталися, Господи, синие-синие совы…

И в фонтан опрокинув глаза,

пилигрим стал вдруг мертвенней неба,

словно солнце взбрело ему в лоб и раскрыло там очи,

а глаза его стали белей сухомятного хлеба,

а на сердце рассвет — не рассвет, но безумие северной ночи.

«Все что я говорю, все, что делаю нынче — все омут!

Рой соломенных псов всюду тащит за мной вой и лай…

Все дела мои — тесто, пустое, прогорклое тесто.

Я вернулся в то место, с которого я начинаюсь.

Всякой твари исток, как реке, свое русло дается.

Я случился быльем-небыльем, перекатною болью…

Из дыры на груди что-то, Господи, теплое льется

и порой в небеса рыбы с лицами сов уплывают!

Но улыбка мальчишечья, вот, развязалась, исчезла.

Колуном будто кто расколол на две части и бросил

душу белую… БОЖЕ, ЗАЧЕМ ТЫ МНЕ ДУШУ ОТРЕЗАЛ?!

Сколько лет миновало, а все не кончается осень…»

В переплете зари так стоял он, как в поле осина,

иссущеные волосы ветер трепал словно волны.

Был да сплыл человек. Жил да стал невесомою глиной,

БЫЛ ДА СПЛЫЛ ЧЕЛОВЕК, был тропою в лесу —

стал в мгновение трактом неторным.

В переплете зари так стоял он и думал о Счастье,

думал, будто бы Счастье неведомый ветер из сказки,

будто сплел его в оные дни, некий мастер

сплел из лунного льна и неведомой более ласки…

Так стоял он и все, чем был полн — было оное слово,

будто все позабыл, но не в силах забвенье осилить

было то, что он нес — то что все мы меж ребер носили —

и ломались под ношей, ломались без слова упрека,

а потом уходили туда, в Птичье поле в мгновение ока.

…Пилигрим возвратился. А города нет и в помине,

мира нет, и зима закрутила свою необъятную фугу —

«А всего-то просил я, Господь, чтоб, пока не остынет —

кто-то, новый, Другой — как тепло, принял оную руку…»