Смерть Дона Алонсо

Смерть дона Алонсо Кихано,

прозванного Добрым.

Да, смерть моя близка, я умираю,

и ни на что я больше не надеюсь,

как в жизни, так и в смерти…

Михаил Булгаков

1

Мне не дает покоя имя дон Кихот!

Алонсо из Ламанчи, добрый рыцарь —

раскроет веки, хочет поклониться…

но содрогнувшись вдруг как пламя, весь замрет.

И на окно глядит, и шепчет тихо

свой реквием по дивной Дульсинее,

и ждет, когда же небо посинеет,

а облака, как яблоки алеют,

как клубы пара чайного. А лихо,

которое постигло дон Кихота,

ему, увы, не ведомо… Забота

о новой блажи застила глаза,

а млечный путь его нутро связал

и спутал душу — шерстяной клубочек,

давно спряденный из овечьей шерсти

пропавшей мамой. Одесную вечность,

ошую ночь её в полынь ввели —

в невиданную конскую утробу.

Он не заметил, как поднялось нёбо,

того из великанов, что был им

не поборён и незамечен даже.

Он не заметил собственной пропажи,

и в смерть вошел, как ветер входит в дым.

2

И в смерть вошел, как ветер входит в дым —

смыкаясь с дымом, и свыкаясь с лихом,

шел он сквозь терн — а кровь, как облепиха,

как капли солнца — падала с ветвей,

с бранчливых игл, стонущих от зноя.

Шел добрый рыцарь, сквозь и мимо боя

не зная, что не быть теперь живым.

3

«Эй, Санчо, стой! Я утомился друг мой,

уже и ног не чувствую, спина

изодрана. Наверное у моря

болят так раны от корветов, шлюпов…

Я, Санчо, никогда не выйду в море —

мы, кажется, собратья по несчастью.

Но только у него противник хлеще —

вся суша, эта вздорная старуха…

хотя и ей, вдове плести узор свой,

должно быть, надоело, столько лет,

а нити — все разлука, путь и счастье,

но более разлука —

сухая конопляная веревка.

Подумать только — столько лет плетет!

А я-то сам, не с нею ли сражаюсь?

Да не она ли отворила небо,

сегодня утром — отворила небо —

за облаками были облака и шли куда-то…

Подожди, мой Санчо!

Куда идешь ты, Санчо? Стой,

прошу, постой!..»

4

У озера он кормит лебедей,

а ослик спит в траве. Тихонько плача

мой Санчо видит лист и это значит,

что скоро снова быть большой беде,

большой болезни — «осень — in profundis».

В его глазах плывет сухой листок.

«О Господи, ответь, зачем столь трудный, тяжелый и немыслимый урок ты нам послал? Незыблимо и верно я на осле. Но видно сам осел. Прошу тебя прости меня за гнев, но, хотя урок я твой произошел, как большаки Ламанчи и тропинки, и знаю наизусть овраг любой, но не узнал ни я, ни этот бедный идальго глупый — может ли другой быть эта жизнь, рассыпанная в поле, поклеванная в поле вороньем. Скажи, зачем нам нужно столько боли? Мы не узнали! Началось жнивье…»

Ответа нет. А лебеди как фраза

«ich liebe dich» взлетают прочь — в весну,

в далекий край, не знающий заразы

осенних верст. А сердце верит сну…